Глава 16
Анжелика слушала ночь, шумы внутри гарема затихали. Все женщины обязаны были разойтись по своим маленьким особнякам или покоям. Днем они могли довольно свободно переходить из одного внутреннего дворика в другой и ходить друг к другу в гости, однако ночью они должны были оставаться взаперти, пол охраной одного евнуха и своих черных служанок. Да и кто бы отважился пренебречь этими предписаниями? Ночью с цепи спускали пантеру Альшади. Всякая чересчур смелая обитательница гарема, случайно сумевшая ускользнуть от бдительных стражей, рисковала встретиться с огромной кошкой, которую выдрессировали бросаться на всех попадающихся ей на глаза женщин.
Сколько безропотных мавританских служанок, посланных своими нетерпеливыми хозяйками на кухню за каким-нибудь лакомством, которое требовалось им немедля, погибли от зубов и когтей этого свирепого зверя! По утрам двое евнухов — те, что вырастили пантеру, — бегали по всему сералю, разыскивая свою питомицу. Когда им удавалось наконец ее изловить, они дули в некое подобие охотничьего рога, что означало: «Альшади посажена на цепь». Лишь тогда женщины могли вздохнуть свободно, и султанский гарем начинал оживать.
Только одна женщина пользовалась расположением пантеры — первая жена Мулея Исмаила, чародейка Лейла Айша. Эта великанша не боялась ни хищных зверей, ни султана, ни своих соперниц. Она боялась только великого евнуха Османа Ферраджи. Тщетно она призывала к себе колдунов и приказывала им погубить его с помощью волшебства. Великий евнух был неуязвим для их чар, ибо ему тоже была ведома Наука о Незримом. Стоя на балконе своих покоев, Анжелика глядела на стройные кроны кипарисов, темнеющие, словно застывшие языки черного пламени, на фоне высоких белых стен. Эти деревья тянулись к небу с крошечного дворика, откуда доносились горьковатый аромат их хвои, благоухание роз и плеск фонтана.
Этим закрытым со всех сторон двориком будет отныне ограничен весь ее мир! В наружных стенах дворца, отделяющих ее от жизни и свободы, не было ни единого окна. То были глухие стены тюрьмы. И Анжелика даже начинала завидовать рабам-мужчинам, пусть голодным и замученным тяжелой работой, но зато свободно передвигающимся по ту сторону стен. Между тем сами невольники сетовали на то, что заперты в городе и не имеют возможности вырваться из Мекнеса на волю. Однако Анжелике казалось, что стоит ей только очутиться за стенами гарема, как дальше уже все пойдет как по маслу. Правда, женщине из сераля невозможно самой найти сообщников в городе. Это просто чудо, что благодаря поблажкам, которые, преследуя свои собственные, далеко идущие цели, делает ей великий евнух, она сумела дважды переговорить с Савари. Старый аптекарь мог подготовить побег из города, однако из гарема она должна выбраться своими силами. И ее изобретательный ум оказался бессилен, сталкиваясь с нагромождением неодолимых препятствий. На первый взгляд, задача представлялась не такой уж трудной, на самом же деле на пути к свободе стояли устрашающие преграды.
Ночью по гарему бродила пантера. И днем, и ночью наложниц стерегли евнухи; неподвластные страстям, равнодушные к женским чарам, они стояли со своими копьями под лучами луны, охраняя ворота сераля, или с ятаганами в руках обходили террасы на крыше — вездесущие, неумолимые!
«Может быть, попытаться действовать через служанок?» — спрашивала себя Анжелика. Старая Фатима любила ее и была глубоко ей предана, однако не настолько, чтобы сделаться сообщницей своей хозяйки в опасном предприятии, которое грозило ей, Фатиме, смертью и которое она полагала сплошной глупостью. Как-то раз Анжелика попросила ее передать записку Савари. Старуха сопротивлялась, как могла. Если у нее найдут записку от наложницы султана к рабу-христианину, говорила она, то ее швырнут в костер, как вязанку хвороста. И это будет еще самое легкое наказание! Что же до раба-христианина, то она даже не решается себе представить, какую ему уготовят участь. Из страха за Савари Анжелика решила не настаивать. Но она не могла придумать ничего другого. Иногда, стараясь возродить в себе угасающее мужество, она вспоминала Флоримона и Шарля-Анри — двух своих маленьких сыновей, оставшихся в далеком христианском мире. Но даже мысли о детях не могли в достаточной степени подстегнуть ее волю: она чувствовала, что не в силах преодолеть так много препятствий, чтобы возвратиться к ним!
Анжелика стояла и думала о том, что розы пахнут чудесно и что робкая мелодия, которую мавританская прислужница наигрывает на маленьком щипковом инструменте, чтобы убаюкать свою хозяйку, звучит как голос самой этой ясной, безоблачной ночи. Зачем упорствовать и бороться? Завтра ей принесут «бестилля», пирог, испеченный из слоеного теста, воздушного, точно кружева, и начиненный вкуснейшей рубленой голубятиной, приправленной перцем, сахаром и корицей... И еще ей очень хочется выпить чашечку кофе. Достаточно один раз хлопнуть в ладоши, и старая провансалка или ее помощница-негритянка раздуют тлеющие угли в медной жаровне и вскипятят воду, всегда налитую в вычищенный до зеркального блеска кофейник.
Аромат кофе прогонит ее тоску и, как утешительный, сладкий сон, навеет ей воспоминание о том странном, необыкновенном часе, который она пережила в Кандии. И, закинув руки за голову, Анжелика погрузилась в мечты...
Где-то там, далеко, по синему морю, словно чайка, несется осененный белыми парусами корабль... На нем плывет человек, отдавший за нее столько, сколько стоит галера! Где он теперь, тот, что пожелал ее столь безумно? Вспоминает ли он еще красивую пленницу, которая от него убежала? Ах, зачем, зачем она это сделала? Конечно, он был пират, но он был человек, родной ей по духу, — она это чувствовала. Да, в нем было что-то тревожащее душу, и, может статься, под его маской скрывалось обезображенное лицо, и все же она не испытывала перед ним никакого страха... Едва только взгляд его темных, притягивающих, точно магниты, глаз встретился с ее взглядом, она поняла, что он явился к ней не для того, чтобы силой завладеть ею, а для того, чтобы ее спасти. И теперь она знала от чего — от ее собственного глупого безрассудства. Наивного безрассудства, из-за которого она вообразила себе, что в Средиземноморье одинокая женщина может свободно распоряжаться своей судьбой. На самом же деле она не свободна ни в чем — разве что в выборе хозяина, да и то едва ли. Отвергнув одного, она быстро очутилась в руках другого — и притом неизмеримо более безжалостного. И Анжелика горько заплакала, чувствуя, как давит на нее тяжесть ее двойного рабства: женщины и подневольной пленницы.
— Попей кофе, — шепнула ей провансалка. — Вот увидишь — тебе враз полегчает. А завтра я принесу тебе горячий пирог с голубятиной. Поварята на кухнях уже готовят тесто...
Небо над черными верхушками кипарисов начинало светлеть, чуть отсвечивая нежной зеленью. Летя на крыльях рассветного ветерка, с минаретов далеко разносились заунывные голоса муэдзинов, призывающих правоверных к молитве, а по переходам гарема рыскали евнухи, подзывая к себе пантеру Альшади.
Глава 17
В один из дней совсем недалеко от своих покоев Анжелика обнаружила в закоулке наружной стены малозаметную бойницу, через которую можно было увидеть, что творится в городе за фасадом дворца.
Эта амбразура была слишком узка, чтобы из нее можно было высунуть голову, слишком высоко расположена, чтобы через нее можно было кого-нибудь позвать, однако через нее открывался вид на широкую площадь, где всегда бывало много народу.
С этого дня Анжелика проводила здесь по многу часов. Она смотрела на рабов-христиан, надрывающихся на строительстве, которое велось по велению султана. Мулей Исмаил постоянно что-то строил. Порой казалось, что это нужно ему лишь для того, чтобы разрушить уже построенное и поставить на этом месте новые постройки — и так без конца. Применяемый им способ строительства позволил возводить здания очень быстро. Следуя его приказу, рабы готовили строительный раствор из крупнозернистого песка, извести и небольшого количества воды, а затем изо всех сил трамбовали его внутри дощатой опалубки, расстояние между краями которой соответствовало толщине воздвигаемой стены. Кирпич и камни использовались лишь для фундаментов, столбов под арки и дверных притолок.
Вид этой громадной стройки, из которой Анжелике была видна лишь небольшая часть на краю площади, очень скоро стал для нее привычной, хороню знакомой картиной. Черные надзиратели то и дело ударяли палками по спинам рабов, а те без передышки работали и работали под беспощадным солнцем. Часто на строительной площадке появлялся Мулей Исмаил, то верхом на коне, то пешком, под широким зонтом от солнца, и всегда в сопровождении своих сановников.
Тогда унылая картина оживлялась. Анжелика, невольно поддаваясь любопытству — порождению вынужденной праздности, продолжала жадно смотреть. Всякий раз, когда на площади показывался Мулей Исмаил, что-то непременно происходило.
Один раз к нему подошел Колен Патюрель и, как позднее узнала Анжелика, попросил его разрешить пленникам-христианам отпраздновать завтра Пасху и не выходить на работу. Султан повелел тут же дать ему сотню палочных ударов. В другой раз Мулей Исмаил лично застрелил из мушкета раба, который, не заметив его появления, позволил себе немного передохнуть, и раб кубарем полетел вниз с высоты в тридцать футов. Кроме того, за несколько дней султан собственноручно обезглавил двух или трех черных надсмотрщиков, на которых, по его мнению, лежала вина за то, что рабы работали недостаточно усердно.
Анжелика не слышала ни голосов, ни произносимых ими слов. Театр в маленькой бойнице оборачивался бурлеском из-за того, что жестам и мимике актеров не сопутствовал ни единый звук. Далекие марионетки безмолвно падали на землю, пытались убежать, молили о пощаде, наносили палочные и сабельные удары, карабкались по приставным лестницам, сновали по строительным лесам и прекращали свое беспрерывное движение лишь с наступлением вечерних сумерек.
Тогда на окруженную глухими белыми стенами площадь выходили мусульмане и падали ниц, утыкаясь лбами в пыль и обращая лица в сторону Мекки, города, где находится гробница пророка.
Рабы возвращались в свои лачуги или казематы подземных темниц. Анжелика уже научилась узнавать некоторых из них. Она не слышала их имен, но могла определить их национальности Французы умели сносить палочные удары с улыбкой, нередко ввязывались в споры с надсмотрщиками и спорили до тех пор, пока те, вероятно, вконец одурев от их неожиданных доводов, не давали им сделать то, чего они добивались: немного отдохнуть и выкурить трубку в тени какой-нибудь стены.
Итальянцы, работая, пели. Они пели, глотая едкую пыль, летящую от куч негашеной извести и разбиваемых глыб песчаника. Хотя их песни были не слышны, было совершенно ясно, что они их поют, ибо товарищи певцов иногда прекращали работу, чтобы их послушать. У итальянцев была и другая отличительная особенность: порой они впадали в безудержную ярость, ничуть не беспокоясь при этом, что такие вспышки могут стоить им жизни.
Испанцев отличал надменно-снисходительный вид, с которым они орудовали мастерками. Они никогда не жаловались ни на зной, ни на голод, ни на жажду. Голландцы исполняли свою работу очень тщательно, не вмешивались ни в какие ссоры и всегда дер жались вместе. Такая же суровая невозмутимость была присуща и остальным протестантам. Католики и православные ненавидели друг друга всей душой и сцеплялись между собой, точно бешеные псы, так что даже надсмотрщикам с их палками далеко не всегда удавалось их разнять. Частенько черным стражам приходилось бросаться на поиски Колена Патюреля, и тот, используя свое влияние на других пленников, быстро восстанавливал спокойствие.
Нормандец всегда был закован в цепи. Его руки и спина часто были исполосованы кровоточащими рубцами от наказания плетьми или палками, которому он в очередной раз подвергся за то, что имел дерзость потребовать у Мулея Исмаила справедливости для рабов. Однако даже после таких экзекуций он все равно взваливал на свою мощную, как у Геракла, спину тяжелые мешки с известкой и, таща за собой болтающиеся цепи, взбирался по лесенкам на самую верхушку строящейся стены. Он брал ношу у самых слабых, и никто из надсмотрщиков не смел ему этого запретить. Один раз, перехватив рукой свои тяжелые ручные кандалы, он оглушил ими черного надсмотрщика, который нещадно колотил палкой тщедушного Жан-Жана-парижанина. Стражники выхватили сабли, чтобы покарать мятежного раба, но тотчас отступили, увидев, что виновный — сам Колен-нормандец. Право наказывать его имел только сам султан.
Когда вечером этого дня Мулей Исмаил по обыкновению явился на площадь, чтобы посмотреть на работу своих невольников, он приставил к груди нормандца острие своего копья.
Анжелике почудилось, что она слышит роковые слова:
— Перейди в ислам! В ислам!
Колен Патюрель отрицательно покачал головой. Неужели сейчас он наконец рухнет, этот доселе непобедимый белокурый гигант, который за долгие годы плена вынес столько страданий, что, казалось, должен был сто раз умереть? Неужели Азраил наконец-то завладеет своей добычей?
Анжелика кусала свои стиснутые кулаки. Ей хотелось крикнуть пленнику по-французски, чтобы он согласился; она не понимала, что за упрямство заставляет человека бросать вызов своему палачу, когда в его сердце уже готова впиться смерть. В копне концов Мулей Исмаил в ярости швырнул копье на землю. Позднее Анжелика узнала, каковы были при этом его слова: «Этот пес не желает спасти свою душу от вечных мук!»
Упорство, с которым Колен Патюрель желал гореть в аду, среди чертей, и отвергал сладостный рай правоверных, вызывало у султана Марокко чувство горькой обиды, близкое к скорби.
Анжелика за стеной дворца испустила вздох облегчения и пошла выпить чашечку кофе, чтобы прийти в себя. Она в изумлении спрашивала себя, как и почему эти тысячи и тысячи пленников-христиан, в большинстве своем люди простые, обыкновенные моряки, попавшие сюда из самых разных стран, находят в себе мужество идти на смерть и многолетние муки плена ради того Бога, которым они, скорее всего, не очень-то интересовались, когда были свободны. Стоило одному из этих голодных, измученных, отчаявшихся горемык отречься от своей веры, как он тут же мог наесться досыта. Ему были обеспечены безбедное существование, почетная должность и столько жен, сколько Магомет позволил иметь приверженцам своего учения. И действительно, в Мекнесе и в остальной Берберии жило немало ренегатов, однако в сравнении с сотнями тысяч пленников, которые прошли через руки султанов за срок жизни многих поколений, их число было поистине ничтожно. Из своей бойницы Анжелика видела то лучшее, на что человек способен подвигнуть свое страдающее, подверженное соблазнам, смертное тело. Но люди там, внизу, не думали об этом. Они просто работали, терпели и надеялись...
Как-то раз Анжелика увидела, как по площади гонят колонну недавно захваченных пленников, посланных султану корсарами из Сале. Они не ели восемь дней, но их одежда, пусть испачканная и измятая, еще не успела превратиться в тс сходные друг с другом рубища, которые отличали остальных рабов. Можно было разглядеть блестящее золотое шитье на камзоле знатного сеньора и полосатую фуфайку матроса... Скоро все они, и дворяне, и матросы, станут братьями — христианскими пленниками в Берберии. Некоторым из них пришлось нести в руках головы своих умерших в дороге спутников, ибо стражники боялись, как бы султан не обвинил их в том, что они продали этих рабов, а деньги присвоили.
И в этом же самом месте, в середине площади, на которую высокие стены дворца отбрасывали тень, кажущуюся темно-синей из-за жгучих, ослепительных солнечных лучей, на этом самом месте, где, казалось, легко могли возникнуть миражи, Анжелика в одно прекрасное утро узрела самую ошеломляющую и неожиданную фигуру, какую только можно было себе здесь представить. То был господин в камзоле и в завитом парике. Высокие каблуки его украшенных пряжками туфель явно не свидетельствовали о том, что он долго шел сюда пешком, а выглядывающие из его рукавов кружевные манжеты сверкали безукоризненной белизной.
Только после того, как к господину в парике подошел какой-то знатный марокканец и трижды ему поклонился, Анжелика вполне уверилась, что все это ей не пригрезилось. Она бросилась было в свои покои, чтобы послать одну из служанок узнать, кто такой этот приезжий, но потом подумала, что подобным вопросом она выдаст свой наблюдательный пункт. Значит, нужно подождать, пока новость распространится сама собой... а это произойдет очень быстро.
Как выяснилось, сей чрезвычайный посланник в элегантных туфлях, камзоле и парике был проживающий в Сале честный французский торговец сьёр Бертран, который, будучи старожилом марокканского побережья, взялся отправиться в Мекнес, чтобы объявить о долгожданном приезде отцов-выкупателей. Добрый христианин, он искренне желал помочь своим попавшим в беду братьям и поставил свое знание Марокко и его обитателей на службу монахам-выкупателям, которые впервые высадились на берег дотоле наглухо закрытого, для них царства Мулея Исмаила. Как сообщил господин Бертран, святые отцы, везя подарки и рекомендательные письма, приближались к Мекнесу, путешествуя короткими переходами верхом на ослах.
***
Как только известие облетело город, рабов-христиан охватило радостное волнение. Моряки, из которых иные уже по нескольку раз побывали в рабстве в Алжире или в Тунисе и были спасены из него лишь благодаря вмешательству отцов-выкупателей, любили этих монахов, называемых также «матюринцами» или «братьями на ослах»[51]. Их было за что любить, ибо они бесстрашно отправлялись вглубь враждебных берберийских земель и готовы были добираться до самых отдаленных сельских поселений, чтобы выкупить пленных христиан. Однако въезд в пределы Марокко был им запрещен в течение целых пятнадцати лет, и то, что Колену Патюрелю удалось склонить сумасбродного и жестокого султана впустить их в свои владения, являло собой немалую победу.
Они приезжают! Самый старый из рабов, фламандец Калоэнс, доживший до семидесяти лет, из которых двадцать он провел в рабстве, упал на колени и горячо возблагодарил небо. Наконец-то перед ним забрезжила свобода! Его товарищи очень удивились — старик Калоэнс, садовник, любовно ухаживающий за газонами в дворцовых садах, всегда казался вполне довольным своей участью. Фламандец объяснил, что это и в самом деле так и что, покидая Марокко, он прольет немало слез, но со всем тем ему нужно непременно уехать, потому что он начал лысеть. Султан терпеть не мог лысых. Стоило ему увидеть плешивого человека, как он бросался за ним в погоню и раскраивал ему череп медным набалдашником своей толстой трости. Как ни стар был старый Калоэнс, ему еще не хотелось умирать, и тем более — такой смертью.
«Братья на ослах» приближались к Мекнесу. Султан разрешил всем рабам выйти им навстречу, держа в знак приветствия зеленые пальмовые ветви.
Анжелика не выдержала, В первый раз она попросила великого евнуха оказать ей услугу — дать возможность присутствовать при аудиенции, которую Мулей Исмаил даст французским монахам. Осман Ферраджи наполовину прикрыл свои удлиненные кошачьи глаза, мысленно прикинул, в чем заключается скрытый смысл этой просьбы, и ответил согласием.
Аудиенция была дана не сразу. Отцы-выкупатели поселились в меллахе — еврейском квартале и не выходили оттуда целую неделю под тем предлогом, что им не разрешено наносить никакие визиты, пока их не примет султан.
Вельможи, визири и высокопоставленные ренегаты часто навещали бедных монахов, дабы осмотреть привезенные ими подарки и узнать, нельзя ли содрать с них денег и для себя.
Наконец в одно прекрасное утро француженке сообщили, что ей следует приготовиться к прогулке. Осман Ферраджи сам подвел пленницу к ее закрытой двуколке с красными занавесками, в которую сегодня был впряжен один мул и которую окружало плотное кольцо охраны. Маленькая процессия прошла через несколько ворот. У выхода на дворцовую площадь великий евнух приказал остановиться. Сидя в двуколке, Анжелика могла наблюдать за происходящим через узкую щель между задернутыми занавесками.
Мулей Исмаил уже прибыл к месту аудиенции и сидел на земле, скрестив голые ноги, обутые в желтые туфли без задников. Сегодня он нарядился в одежды и тюрбан зеленого цвета, что было у него признаком отличного настроения. Рот султана был прикрыт полой бурнуса и, оттененные зеленью, его глаза блестели еще ярче обычного. Ему тоже было любопытно увидеть вблизи христианских священнослужителей и посмотреть на подарки, которые они ему привезли. Ренегат Родани подтвердил, что среди этих подарков и впрямь есть двое больших часов. Но более всего Мулея Исмаила занимал другой, более близкий его сердцу предмет — как он сейчас бросится в бой за истинную веру. Если ему удастся вырвать пагубное нечестие из сердец этих служителей ложного культа, которых христиане считают своими имамами, какой весомой победой станет это для дела Аллаха! Он хорошо подготовил свою речь и чувствовал, что будет говорить вдохновенно и убедительно.
На время сегодняшней аудиенции Мулей Исмаил пожелал окружить себя всего лишь тридцатью из своих черных телохранителей, вооруженных длинными мушкетами с прикладами, отделанными серебром. За спиной султана стояли два негритенка, один из которых обмахивал его опахалом, а другой держал над его головой зонт от солнца. Вокруг него располагались, сидя на собственных пятках, марокканские вельможи и советники-ренегаты в тюрбанах с султанами и богатых одеждах, затканных золотом и серебром.
На противоположном конце площади показались отцы-выкупатели в сопровождении двенадцати рабов, несущих их дары. Монахов представили султану ренегат-француз Родани, еврей Захария Майморан и знатный сановник Бен Месауд.
Для этой необычной миссии, разрешения на посылку которой их орден тщетно добивался столько лет, отцы-выкупатели выбирали своих представителей с особым тщанием. Их было шестеро; трое из них владели разговорным арабским и все — испанским. Каждый по меньшей мере трижды ездил в Алжир и Тунис для выкупа пленников и был известен своим глубоким знанием мусульманского мира. Глава миссии, преподобный отец де Валломбрёз, был младшим сыном знатного беррийского[52] семейства и доктором богословия в Сорбонне. Его манера вести переговоры сочетала в себе крестьянскую изворотливость и величавое достоинство родовитого вельможи. Пожалуй, невозможно было найти человека, более подходящего для встречи с Мулеем Исмаилом.
Белые, с красным крестом на груди, одеяния монахов и их бороды произвели на султана благоприятное впечатление. Отцы-выкупатели походили, по его мнению, на благочестивых мусульманских отшельников, столь почитаемых в землях ислама.
Мулей Исмаил заговорил первым, поздравив монахов с благополучным прибытием в Мекнес и похвалив ревностность и милосердие, которые подвигли их на то, чтобы отправиться в столь далекое путешествие ради помощи своим братьям. Затем он с похвалой отозвался о короле Франции. Отец де Валломбрёз, находившийся в милости при дворе в Версале, заверил его в ответ, что по доблести и великолепию своих деяний Людовик XIV является величайшим из христианских монархов. Мулей Исмаил согласился с этой оценкой, а затем пустился превозносить великого пророка и данный им Закон.
Анжелика находилась слишком далеко, чтобы слышать эту речь, но она видела, что Мулей Исмаил приходит все в большее и большее возбуждение. Его лицо сияло, как вдруг начинает сиять грозовая туча, когда ее на миг пронизывают лучи солнца. Благодаря странной игре световых бликов лик султана казался сейчас то черным, то золотым. Воздевая к небу похожие на две булавы кулаки, он заклинал своих собеседников признать их заблуждения и уразуметь наконец, что религия Мухаммеда есть единственное истинное, чистое вероучение, которое совершенно ясно излагали все пророки, начиная с Адама. Разумеется, поскольку они прибыли в Марокко не как невольники, а как послы, он не приказывает им немедля перейти в мусульманство, но горячо призывает их к этому, дабы после смерти ему не пришлось держать ответ перед Всевышним за то, что он не сделал попытки спасти их души.
Ему очень прискорбно, продолжал султан, что в его владениях пребывают люди настолько ограниченные и закостеневшие в заблуждениях. Хорошо еще, что они не исповедуют кощунственной догмы о Троице, приверженцы которой дерзают утверждать, будто в Боге заключено три бога!
— ...Конечно же, Бог един и не мог опуститься до того, чтобы родить сына. Иисус схож с Адамом, которого Аллах сотворил из глины. Он был всего лишь посланцем Божьим и Словом Божьим, духом, который Бог вдунул в Марию, дочь Имрана. Ни Иисуса, ни матери его не коснулся Сатана. Уверуйте же в Бога единого и в его пророка, не говорите, будто Бог состоит из трех лиц, и тогда вы почувствуете великое облегчение.
Отважные отцы-выкупатели терпеливо выслушали сию пространную проповедь, которая послужила им наказанием за те не всегда приятные проповеди, которыми они потчевали других.
Они благоразумно умолчали о том, что на самом деле их орден зовется орденом Пресвятой Троицы, хотя порой их также именуют отцами-выкупателями. В своем письме Колен Патюрель настоятельно советовал им назваться именно этим именем, и теперь они поняли почему.
Они поблагодарили султана за его заботу о достижении ими святости и сказали, что, собственно, ради этого они, в согласии с догматами христианства, и проделали столь длинный путь, дабы прийти на помощь своим братьям. Несмотря на все их желание угодить государю Марокко, они не могут перейти в ислам, ибо единственную цель их долгого и трудного путешествия составляет выкуп пленников-христиан.
Султан вынужден был принять доводы монахов и постарался не обнаружить перед ними своего разочарования.
Рабы развязали веревки, которыми были обвязаны сундуки с подарками, и подняли крышки. Святые отцы преподнесли султану несколько штук дорогих тканей из Камбре и Бретани в металлических футлярах с золотой насечкой. Затем настал черед трех перстней и трех ожерелий. Мулей Исмаил надел перстни на пальцы, а ожерелья положил рядом с собой на землю. Время от времени он брал их в руки и внимательно разглядывал. Наконец были распакованы часы. Их циферблаты почти не пострадали во время путешествия.
У самых больших часов маятник оканчивался золотым изображением солнца, а цифры на циферблате были выполнены из синей перегородчатой эмали.
При виде часов Исмаил обрадовался, как ребенок. Он уверил отцов-выкупателей, что благосклонно отнесется к их просьбе и отдаст им двести рабов. Никто — ни монахи, ни пленники — и думать не смели о такой огромной цифре!..
В тот же вечер, чтобы выразить свое ликование и отблагодарить султана, рабы пришли к каналу, прорытому возле стен дворца, и устроили там великолепный фейерверк. Жан Давиа из Пулигана и Жозеф Тома из Сентонжа, оба опытные пиротехники, приготовили по этому случаю такое зрелище, которого маврам не доводилось прежде видеть никогда. По каналу плыли огненные кораблик, галера, дерево — и все эти сооружения зажгла пламенем, исходящим из ее клюва, порхающая в небе огненная птица.
Мулей Исмаил любовался этими чудесами с высоты своей террасы. Он был глубоко тронут и сказал, что одни только рабы подлинно его любят, ибо, когда он благодетельствует своим родичам или своему народу, они, вместо того чтобы благодарить его, требуют новых благодеяний, между тем как пленники-христиане приводят его в восторг своей радостью.
Днем он уже велел сшить себе кафтан из зеленого бретонского сукна и находил его очень красивым.
Глава 18
Анжелика и другие обитательницы гарема любовались фейерверком издали. После долгих колебаний, видя благосклонное отношение султана к монахам-выкупателям, Анжелика попросила великого евнуха разрешить ей встретиться с одним из членов миссии. Ей, сказала она, требуется помощь пастыря ее веры. Не усмотрев в этой просьбе ничего предосудительного, Осман Ферраджи дал свое согласие.
В еврейский дом, где святые отцы жили в ожидании завершения переговоров и куда нескончаемой чередой приходили пленники, умоляя включить их в список двухсот подлежащих выкупу французов, были посланы из гарема два евнуха.
Они попросили преподобного отца де Валломбрёза последовать за ними, объяснив, что с ним хочет поговорить одна из наложниц Мулея Исмаила. Перед входом в гарем священнику завязали глаза. Когда повязку сняли, он увидел перед собой узорную решетку из кованого железа, за которой стояла закутанная в чадру женщина; когда она вдруг заговорила с ним по-французски, он был немало удивлен.
— Я надеюсь, вы довольны результатом вашей миссии, святой отец? — спросила Анжелика.
Монах осторожно ответил, что о результате говорить еще рано. Настроение султана может в любой момент перемениться. Рассказы пленников, приносивших ему каждый час последние новости, внушали серьезные опасения. Как бы ему хотелось поскорее вновь оказаться в Кадисе вместе с этими двумястами несчастными пленниками, чьим душам грозит столь великая опасность, пока они находятся во власти кровожадного марокканского деспота.
— И поскольку прежде вы, сударыня, тоже были христианкой — об этом говорит ваша речь, — я прошу вас походатайствовать за нас перед султаном, дабы он не лишил нас своего благоволения.
— Но, отец мой, я не стала вероотступницей, — с горячностью сказала Анжелика. — Я осталась христианкой.
Отец де Валломбрёз в смущении погладил свою длинную бороду. Он слыхал, что все жены и наложницы султана считаются мусульманками и должны неукоснительно выполнять все обряды религии Магомета. Внутри дворцового ансамбля для них была построена особая мечеть.
— Меня захватили в плен, — продолжала Анжелика. — Я нахожусь здесь отнюдь не по своей воле!
— Я нисколько не сомневался в этом, дитя мое, — примирительно ответил священник.
— Моей душе тоже угрожает великая опасность, — проговорила Анжелика, в отчаянии вцепляясь в разделяющую их решетку, — но вам это все равно. Никто не придет мне на помощь, никто не попытается выкупить меня из неволи. Потому что я всего лишь женщина...
Она не могла облечь в слова того, что чувствовала, не могла объяснить, что еще больше, чем пыток, она страшится обволакивающей гарем золотой паутины сладострастия, медленного разложения своей души, в которой мало-помалу начинают пробиваться ростки трех ядовитых растений: лени, похоти и жестокости. Именно этого добивался Осман Ферраджи. Он глубоко изучил сокровенное женское естество и знал способы пробудить его к жизни. Монах услышал, как закутанная в чадру женщина заплакала, и сочувственно покачал головой.
— Научитесь переносить свой жребий с терпением, дочь моя. Вам хотя бы не приходится страдать от голода и изнурительного труда, как вашим несчастным братьям.
Даже в глазах этого доброго пастыря гибель женской души значила куда меньше, чем гибель мужской. Дело, впрочем, было не столько в его пренебрежительном отношении к женщинам, сколько в убеждении, что особенности их природы и их неспособность отвечать за свои поступки дают им право на некоторое снисхождение со стороны Господа.
Анжелика овладела собой. Она решительно сняла с руки одно из своих колец, перстень с крупным бриллиантом, на внутренней стороне которого были выгравированы имя и девиз Плесси-Белльеров. На мгновение она заколебалась, стесненная присутствием великого евнуха, который не переставал за ней наблюдать. Она хорошо все обдумала. То время, когда Осман Ферраджи поведет ее в покои Мулея Исмаила, было уже близко, она это знала. Он ясно дал ей понять, что она должна следовать его советам. Разочаровав великого евнуха, она утратит его поддержку, отказавшись покориться султану, она вызовет его гнев и неизбежно погибнет в страшных мучениях.
И порой она с ужасом спрашивала себя, уж не ждет ли она с нетерпением, когда пробьет час ее поражения, чтобы, наконец, покориться и перестать предаваться несбыточным надеждам. Ни внутри стен гарема, ни в Мекнесе нет никого, кто мог бы помочь ей совершить побег. Савари, при всей его изобретательности, — всего лишь бедный старый раб, который слишком переоценил свои силы. Султан Марокко Мулей Исмаил не позволит сыграть с собой подобную шутку... И к тому же, если пленники-христиане все-таки пустятся в один из тех немыслимых побегов, что замышляют немногие дерзкие смельчаки, они ни за что не станут обременять себя женщиной. «Из гарема сбежать нельзя» — так здесь считают все. Что ж, она может, по крайней мере, попытаться вернуть себе свободу. Она знает только одного человека, который мог бы встать на ее защиту и побудить несговорчивого Исмаила выпустить из когтей свою добычу.
Она протянула кольцо через завиток решетки.
— Отец мой, я прошу вас... Я умоляю вас, как только вы вернетесь во Францию, немедля поехать в Версаль. Попросите у короля аудиенции и отдайте ему это кольцо. Он прочтет мое выгравированное на нем имя, и тогда расскажите ему все, что знаете, — что меня захватили в плен, что я узница. Скажите ему...
Ее голос зазвучал тише, и она глухо закончила:
— Скажите ему, что я прошу у него прощения и зову его на помощь.
***
Переговоры еще не были завершены, когда Мулей Исмаил узнал от одного из ренегатов-французов, что под именем отцов-выкупателей скрываются монахи ордена Пресвятой Троицы.
Гнев его был ужасен.
— Твой лживый язык опять обманул меня, нормандская шельма, — сказал он Колену Патюрелю, — Но на этот раз ты не успел довести свою шутку до конца.
Султан приказал насыпать пороху в нос, уши и бороду предводителя рабов, после чего этот порох поджечь. Однако затем он передумал. Он решил пока не предавать смерти Колена Патюреля. Он удовольствовался тем, что велел привязать его нагим к кресту, установленному на площади, на самом солнцепеке, и приставил к нему двух черных стражников с мушкетами; последние должны были стрелять в стервятников, которые попытаются выклевать ему глаза. Один из стражей выстрелил неудачно и ранил пленника-христианина в плечо. Когда султану донесли об этом, он явился на площадь и обезглавил неумелого стрелка.
Анжелика, трепеща, стояла у своей узкой бойницы и не могла оторвать взгляда от страшного креста. Она видела, как висящий на нем пленник порой напрягает мышцы, пытаясь высвободить руки и ноги, распухшие от впившихся в них веревок. Его крупная голова с длинными волосами то и дело падала на грудь, но он всякий раз быстро вскидывал ее снова. Он поворачивал лицо то влево, то вправо, то обращал его вверх. Человек на кресте ни на минуту не переставал двигаться, не давая крови застаиваться в своих туго стянутых веревками членах.
Его необычайно крепкое телосложение помогло ему выдержать пытку, и, когда вечером его наконец отвязали, он не только не был мертв, но — более того, — выпив бульону с пряностями, который распорядился дать ему султан, встал с земли, и его товарищи, начавшие уже было его оплакивать, увидели, что он идет к ним с высоко поднятой головой, несмотря на кровоточащие раны от веревок и мушкетной пули.
Вести о проявлениях султанского гнева мгновенно разносились по городу. Мулей Исмаил в ярости плюнул на подарки святых отцов. Он отдал ожерелья и перстни своим прислужникам-негритятам. Он разодрал в клочья одеяние из зеленого бретонского сукна. Однако у него все же не поднялась рука разбить подаренные ему часы.
Монахи, получившие приказ незамедлительно покинуть Мекнес под страхом сожжения заживо в приютившем их еврейском доме, пребывали в растерянности и унынии.
Они начали совещаться о том, что им теперь делать, и двое французских торговцев из Сале — господин Бертран и его собрат по прозвищу Шерстяной Плащ, — хотя им и не вменялось в обязанность обеспечить отъезд миссии, — мужественно вызвались добиться у султана аудиенции и испросить у него объяснений. Тем временем, чтобы еще больше не разъярить неуступчивого и взбалмошного Исмаила, святые отцы собрали свой скарб и, сев на ослов, поехали прочь из города.
Однако Колен Патюрель, предвидевший возможность возникновения такого рода осложнений, заблаговременно подготовил контрмину, и, когда дело приняло столь плачевный оборот, она не замедлила взорваться. В дни, предшествовавшие приезду монахов, он обошел все мавританские семьи, члены которых томились в плену на французских галерах, и поманил их надеждой на то, что переговоры закончатся обменом пленными и что они в скором времени вновь увидят своих близких.
Теперь же, видя, что из-за прихоти султана переговоры окончились ничем, а участвовавшие в них монахи едут восвояси, мавры собрались в толпу и двинулись ко дворцу, то понося своего государя, то умоляя его не упускать случай, который впервые за много лет позволял вернуть домой мусульманских пленников, захваченных христианами.
Мулей Исмаил был вынужден уступить. Его стражники во весь опор поскакали вслед за монахами и приказали им под страхом обезглавливания возвратиться в Мекнес.
Переговоры возобновились и протекали очень бурно; на них ушло целых три недели. В конце концов отцам-выкупателям удалось выторговать двенадцать пленников вместо первоначально обещанных им двухсот. Каждый из этих двенадцати должен был быть обменен на троих мавров и триста пиастров. Монахи проводят их до осажденной марроканцами Сеуты, под стенами которой пленникам предстояло ждать, пока не будет произведен обмен.
Султан лично отобрал дюжину рабов из числа самых старых и самых ослабевших. Он повелел им пройти перед собой, делая им смотр, и они, само собой, прошагали мимо него с самым жалким видом, какой только были способны принять. Мулей Исмаил потер руки и удовлетворенно заметил:
— Ничего не скажешь — все они, в самом деле, жалкие и убогие.
Сопровождавший пленников надзиратель поддакнул:
— Истинная правда, государь!
Для вящей уверенности султан обратил взор к своему писцу и спросил, каково его мнение. Тот одобрил выбор повелителя:
— Ты сказал истинную правду, государь, назвав их жалкими и убогими.
Имена счастливцев собирались занести в список, когда не вошедший в их число хромой раб вдруг сказал, что старого Калоэнса нельзя считать французом, поскольку он был взят в плен на корабле, шедшем под английским флагом. Этой истории минуло уже двадцать лет, и ни у кого не было времени разбираться. Старый Калоэнс снова очутился за воротами внутреннего двора, чувствуя себя так, будто его вывели за ворота земного рая. Его место занял хромой раб.
Монахи торопились с отъездом, видя, что каждый проведенный в городе день приносит им новые оскорбления. Озлобленные, исполненные горечи и зависти пленники изводили их своими жалобами. Марокканские вельможи и ренегаты, утверждающие, что оказали миссии важные услуги, требовали денег и богатых подарков. Отцы-выкупатели выехали из Мекнеса, провожаемые злыми криками и градом камней, причем и бранью и камнями их осыпали как мусульмане, так и христиане, которым теперь неоткуда было ждать помощи.
Старый Калоэнс плакал.
— О! Когда же вернутся добрые «братья на ослах»? Теперь я погиб!
Ему чудилось, что на его плешивую голову уже опускается набалдашник султанской трости. Он пошел в пальмовую рощу и повесился. Колен Патюрель подоспел как раз вовремя, чтобы вынуть его из петли.
— Не отчаивайся, дедушка, — сказал он. — Мы испробовали все средства, чтобы облегчить нашу участь. Теперь у нас остается только один выход — побег. Мне нужно отсюда уходить — здесь мои дни уже сочтены. На мое место встанет мальтийский рыцарь Рено де Мармонден. Если ты не чувствуешь себя слишком старым для такого дела, ты убежишь вместе с нами.
У Колена-нормандца были свои причины настаивать, чтобы монахи непременно привезли султану большие часы. По истечении пятнадцати дней ни одни из них больше не шли. Часовщик из Женевы Мартен Камизар вызвался починить их. Для этого ему требовалось только одно — множество всяких мелких инструментов, таких, как щипцы, кусачки, напильники... Некоторые из них каким-то непонятным образом затерялись, и, когда часы, наконец, снова затикали, женевец успел припрятать достаточное количество инструментов, чтобы, когда придет день побега, освободить Колена Патюреля от цепей.
Тогда же он перепилит и цепи Жан-Жана-парижанина, писаря мекнесских рабов. Вместе с этими двумя друзьями, неразлучными уже десять лет, в побег отправятся Пиччинио-венецианец, бретонский дворянин маркиз де Кермёр, уроженец Мартига Франси Баргю по прозвищу Арлезианец и баск из Андай Жан д’Арростеги.
Это были самые непокорные и упрямые из здешних рабов, отчаянные головы, готовые сто раз рискнуть жизнью в попытке возвратиться в христианские земли. К ним присоединились бедняга Калоэнс, обреченный на смерть из-за своей плеши, и старый аптекарь по имени Савари, который подбрасывал им одну идею за другой, изобретал бесчисленные, порой самые несуразные способы выскользнуть из лап Мулея Исмаила и, в конце концов, убедил их, что невозможное стало возможным.