Глава 13
— Мы идем на представление! Мы идем на представление! — весело щебетали юные наложницы, позвякивая браслетами.
— Полно, сударыни, ведите себя спокойнее, — строго и важно приказал им Осман Ферраджи. Он прошествовал между двумя рядами женщин с закрытыми лицами, придирчиво проверяя, достаточно ли роскошно одета каждая и тщательно ли застегнуты их шелковые или муслиновые чадры, позволяющие видеть только глаза, у одних темные, у других светлые, но у всех до единой — блестящие от радостного возбуждения.
Все эти наряженные для прогулки женщины походили на большие грушевидные свертки материи, поставленные на маленькие красные или желтые туфельки без задников. Здесь была только первая сотня султанских наложниц, те, из кого Мулей Исмаил имел обыкновение выбирать женщину, которая нынче разделит с ним ложе. При этом он прохаживался среди них, держа в руке платок, и ронял его перед той, кого он решил сделать своей избранницей на сегодняшнюю ночь. Он слышал, что именно так ведет себя в своем серале великий султан Блистательной Порты.
Если какая-нибудь наложница слишком долго не удостаивалась милостей Мулея Исмаила, Осман Ферраджи удалял ее из крута избранных и отправлял на другие этажи султанского дворца, где ей предстояло отныне заниматься иными трудами. Это было худшее из изгнаний быть исключенной из числа тех счастливиц, которые предлагались вниманию повелителя, ибо исключенная теряла всякую надежду вкусить наслаждений на его ложе. Это было началом забвения и старости, жестокой ссылкой, которая будет протекать всего лишь в нескольких шагах от обители блаженства. Великий евнух, ведавший всеми понижениями и повышениями в гаремной иерархии, умел ловко использовать эту угрозу для смирения непокорных женщин. Покинув круг избранных, попадающих в поле зрения султана, наложницы лишались множества удовольствий, таких, как прогулки, зрелища, частые увеселительные поездки и пребывание за городом, на которые Осман Ферраджи не скупился, когда речь шла о наиболее важной части гарема. Сегодня, едва услышав возвещающие начало представления мушкетные выстрелы и гомон собравшейся толпы, отставные наложницы Мулея Исмаила разразились плачем и завываниями.
Осман Ферраджи явился к ним собственной персоной и велел им замолчать. Султану надоело слышать в своем серале жалобные вопли, сказал он. Может быть, им хочется, чтобы их постигла участь жен и дочерей Абд-эль-Малека? Пример был достаточно свежий. После смерти Абд-эль-Малека, наступившей от гангрены через восемь дней после произведенной над ним экзекуции, женщины его гарема снова принялись плакать и кричать, так что султану пришлось пригрозить им, что он предаст смерти всякую, чей плач долетит до его ушей. На протяжении нескольких дней они сдерживали свои стенания, пока султан находился в споем дворце, однако стоило ему выйти, как вопли и рыдания начинались снова. Тогда Мулей Исмаил повелел задушить четырех женщин Абд-эль-Малека на глазах у остальных.
Это напоминание оказало самое благотворное влияние на покинутых султанских наложниц: среди них тут же воцарилась образцовая тишина, и они приступили к поискам какой-нибудь щелки в ограждении дворцовых террас, откуда можно было бы хоть одним глазком, издали, посмотреть на представление.
На обратном пути великий евнух зашел в покои Анжелики. Ее служанки заканчивали закутывать свою госпожу в покрывала. Уж кто-кто, а она, конечно, не стала бы плакать, если бы ее сегодня оставили в серале, однако начальник евнухов желал, чтобы будущая любимая жена султана как можно чаще видела своего господина, не будучи при этом им замеченной.
Поэтому Анжелике приходилось все время находиться среди женщин, которые сопровождали Мулея Исмаила во время его прогулок и публичных развлечений. На случай, если, обратив взор в сторону своих наложниц, султан начнет чересчур внимательно вглядываться в толпу следующих за ним белых, розовых и зеленых коконов, трем непрерывно бдящим евнухам было приказано немедля скрыть француженку, а при удобном случае — незаметно увести ее прочь. Осман Ферраджи полагал — и не без основания, что для скорейшего преодоления колебаний Анжелики и ее ознакомления со своими будущими обязанностями самое лучшее — это приучить ее к присутствию и характеру Мулея Исмаила. Разумеется, его буйные выходки все еще могли ее шокировать, но мало-помалу она к ним привыкнет. Ибо она должна вполне искренне и чистосердечно принять того господина и ту роль, которые он, Осман Ферраджи, для нее выбрал.
И сегодня Анжелике снова пришлось присоединиться к группе женщин, направляющихся в сторону дворцовых садов. Англичанка Дэйзи-Валина шла, не закрыв чадрой своего нежно-розового, как карамелька, лица и держа за руки двух прелестных девочек-мулаток со светлыми волосами и смуглой кожей, дочек-близнецов, которых она родила султану и чье рождение стоило ей звания первой жены — это звание осталось у Лейлы Айши, которая родила своему повелителю сына. Дабы подчеркнуть свой высокий сан, Лейла Айша — также с открытым лицом — вышла из своих апартаментов последней и притом сошла вниз не по общей, а по отдельной лестнице. Ее окружала личная охрана из евнухов, а идущая впереди нее прислужница несла в руках саблю - символ власти. Внушительная фигура султанши была закутана в красные и пестрые покрывала. Шествуя с открытыми лицами, законные жены султана давали понять Осману Ферраджи, что не обязаны беспрекословно ему подчиняться. Лейла Айша уже давно думала над тем, как продвинуть на должность великого евнуха сераля своего верного ставленника Раминана, начальника ее личной охраны. Раминан был черен как уголь, на его висках синели крапинки татуировки, свидетельствующей о том, что он принадлежит к народности луба. Осман Ферраджи происходил из другого племени — он был харари. Та тихая, подспудная война, что шла между ними за толстыми стенами султанского гарема, была не чем иным, как продолжением векового соперничества различных африканских народов.
Маленький принц Зидан шел за своей матерью. Унаследовав негритянскую кровь от обоих родителей, он имел круглое шоколадное личико, всегда обрамленное кремовым кисейным тюрбаном и одеждами из орехового атласа и фисташково-зеленого либо малинового шелка. Анжелика находила его забавным и называла его про себя принц Карамель, хотя нрав у него был отнюдь не сахар, а в будущем обещал стать еще хуже. Сегодня шестилетний принц с увлечением рассматривал сабельку из настоящей стали, которую ему только что подарил его отец. Наконец-то у него есть стальная, а не деревянная сабля, и теперь он сможет отрубить головы Матье и Жану Бадигэ, двум маленьким рабам-французам, с которыми он вместе играл. Надо будет попробовать сегодня же, когда кончится представление.
Законные жены султана закрыли лица, лишь проходя через последние ворота, выходящие в дворцовые сады, где можно было встретить рабов-мужчин, с тех пор как Мулей Исмаил повелел выстроить здесь мечеть, бани и амфитеатр, а также выкопать пруд. Однако сегодня строительные площадки были безлюдны, а рабочий инструмент, приставные лестницы и глыбы песчаника валялись без движения среди едва поднявшихся над землей стен и серебристых оливковых деревьев.
Из-за наружных стен дворцового ансамбля доносился отдаленный гул сотен голосов. Садам и постройкам, казалось, не будет конца — Мулей Исмаил строил свою столичную резиденцию с присущим ему величественным размахом, дабы разместить в ней своих жен, наложниц и рабов. Пока была закончена только центральная часть, состоящая из сорока пяти небольших зданий — каждое со своим внутренним двориком и фонтаном, — а также грандиозные и роскошные конюшни на двенадцать тысяч лошадей. Дальше простирался громадный лабиринт дворов, складов, амбаров, мечетей и садов; одни из них были отгорожены от города глухими стенами, другие сливались с предместьями. Именно оттуда доносился сейчас шум толпы, оттуда и из лагеря рабов, где каждый раб имел глинобитную хижину с крышей из тростника, а каждая нация — отдельный квартал со своим предводителем и советом.
Женщины и обступившие их плотным кольцом евнухи были взяты под охрану всадниками из личной охраны султана. Вскоре они присоединились к султанской свите. Мулей Исмаил шел пешком под большим зонтом от солнца, который держали над ним два негритенка. Его окружали высшие сановники государства и три самых приближенных советника: еврей Захария Майморан и два ренегата: испанец Хуан де Альферо, принявший после перехода в ислам имя Сиди Ахмет Мушади, и француз Жозеф Гайяр, именующийся теперь Родани и управляющий военными складами марокканской армии.
Султан очень милостиво поздоровался с Османом Ферраджи, и великий евнух занял место среди его приближенных.
Стояла удушливая жара. Толпа арабов бурлила в радостном возбуждении; сквозь пронзительные крики едва слышно пробивались подвывания флейт и дробь бубнов.
Когда султанский кортеж вышел на центральную площадь Мекнеса, стало наконец видно, кто так оглушительно кричит. Толпа горожан в белых бурнусах раздвинулась, открыв взору исступленно орущую, шевелящуюся массу серых лохмотьев и землистых, заросших бородой лиц. Похожие на терпящих муки грешников из дантовского ада, пленные христиане, сдерживаемые черными стражниками с бичами и палками в поднятых руках, все как один простирали руки в сторону Мулея Исмаила. Среди гремящих на всех европейских языках криков отчетливо слышалось все повторяемое и повторяемое имя:
— Колен! Колен! Колен! Помилуй Колена-нормандца!
Мулей Исмаил остановился. На его губах играла улыбка, словно он упивался этими воплями и мольбами, как другие упиваются рукоплесканиями. Он больше не сделал вперед ни шагу, стоя на некотором расстоянии от бушующей толпы рабов. Затем он вместе со свитой взошел на небольшой помост. Жен и наложниц султана разместили так, чтобы им было хорошо видно предстоящее зрелище, и Анжелика увидела, что отделяло Мулея Исмаила и его приближенных от толпящихся поодаль невольников.
В центре площади зияла большая прямоугольная яма около двадцати футов глубиной. Ее дно было покрыто белым песком; несколько скал и растений из числа растущих в пустыне придавали ему вид маленького декоративного сада. Перегретый солнцем воздух был полон исходящим из ямы резким запахом хищных зверей. Так вот что это такое — ров со львами! В его углах валялись обглоданные кости, а в задней стене виднелись две опускные деревянные двери, закрывающие выходы из коридоров, которые вели к клеткам, где содержались хищники.
Мулей Исмаил поднял руку. Невидимый механизм был тотчас приведен в движение, и одна из дверей поползла вверх, открывая темное отверстие.
Толпа рабов рванулась вперед в неудержимом порыве, так что передние чуть было не опрокинулись в львиную яму. Они упали на колени, вцепились обеими руками в ее края и вытянули тем, глядя вниз, на открывавшийся в освещенной солнцем стене черный прямоугольник.
Из него медленно вышел человек — раб с тяжелыми оковами на руках и ногах. Дверь снова опустилась. Раб сощурил глаза, чтобы дать им привыкнуть к яркому солнечному свету. С помоста было видно, что это человек на редкость высокий и сильный. Его рубашка и короткие штаны — обычная одежда невольников — оставляли открытыми мускулистые руки и ноги и широкую, как шит, волосатую, словно у медведя, грудь, на которой блестела маленькая медная иконка. Нечесаные соломенные волосы и борода пленника полностью закрывали его щеки и подбородок, так что можно было разглядеть только небольшие голубые глаза, блестящие и хитрые. Подошедший к нему близко увидел бы, что на висках его шевелюра древнего викинга тронута сединой и борода тоже перевита белыми нитями. Человеку в яме было сорок лет, из которых двенадцать он провел в рабстве. В толпе пленников начался ропот, тут же вновь переросший в громкие крики: — Колен! Колен Патюрель! Колен-нормандец!
Худой рыжий юноша крикнул, наклонившись над ямой:
— Колен, товарищ, не сдавайся! Бей их, убивай, только не умирай, НЕ УМИРАЙ!
Как бы успокаивая своих товарищей, раб в львиной яме поднял обе руки. В это мгновение Анжелика увидела, что в его ладонях зияют кровоточащие дыры, и вспомнила, что именно этого человека она видела распятым на Новых воротах, когда въезжала в Мекнес. Не торопясь и шагая немного вразвалку, он вышел на середину ямы, поднял взгляд на Мулея Исмаила и заговорил по-арабски. Его голос был звонок и не дрожал.
— Приветствую тебя, государь. Как поживаешь?
— Лучше, чем ты, пес, — ответил султан. — Ну что, теперь ты наконец понял, что пришел день расплаты за все те дерзости, которыми ты докучал мне столько лет? Еще вчера ты смел гневить меня просьбами допустить в мое государство ваших нечестивых попов, чтобы продать им моих собственных рабов!.. Но я не желаю продавать своих рабов! — вскричал вдруг Мулей Исмаил, вскочив со своего места. Мои рабы принадлежат мне. Я не алжирец и не тунисец, и мне нет нужды подражать этим развращенным торгашам, которые забыли о своем долге перед Аллахом и помнят только о барышах... Ты истощил мое терпение — но я сделал совсем не то, чего ты от меня ждал. Думал ли ты, когда на прощание я осыпал тебя ласками и обещаниями, что сегодня ты окажешься в яме со львами? Ха-ха-ха. Ну, говори — думал?
— Нет, государь, смиренно ответил нормандец.
— Ха-ха! И ты ликовал и хвастался перед прочими, что смог добиться от меня того, чего хотел. Колен Патюрель, сейчас ты умрешь.
— Да, государь.
Мулей Исмаил с угрюмым видом сел на трон. Из толпы рабов снова послышались крики, и стражники навели на пленных христиан свои мушкеты. Султан посмотрел на пленников и сделался еще мрачнее.
— Мне не доставляет удовольствия предать тебя смерти. Колен Патюрель, — сказал он. — Я уже несколько раз смирялся с мыслью, что ты умер, и потом радовался, когда узнавал, что ты остался жив и здоров после мучений, к которым я тебя присудил, с тем чтобы ты от них погиб. Но на этот раз не надейся на спасение, ибо я не оставлю демонам возможности прийти тебе на помощь. Я не уйду с этой площади до тех пор, пока не будет обглодана твоя последняя кость. И все же мне было бы очень огорчительно видеть, как ты умираешь! Больше всего меня печалит то, что ты умираешь во мраке твоих ложных верований и твоя душа будет осуждена на вечные муки. Я еще могу тебя помиловать. Перейди в ислам!
— Это невозможно, государь.
— Что тут невозможного? — взревел Мулей Исмаил. — Что может помешать человеку, знающему арабский, произнести слова: «Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк его»?
— Если я это произнесу, я стану мусульманином. И тогда ты, государь, сильно огорчишься. Ведь почему тебе не угодна моя смерть и хочется сохранить мне жизнь? Да просто-напросто потому, что я — предводитель твоих пленников в Мекнесе и благодаря мне они работают с большим усердием и послушанием на строительстве твоих дворцов и мечетей. Вот почему тебе нужно, чтобы я был жив и оставался в их рядах. Но если я перейду в ислам, я стану ренегатом — и что мне тогда делать среди рабов-христиан?.. Я надену тюрбан, начну ходить в мечеть, и мне уже не надо будет махать мастерком, возводя для тебя постройки. Сделавшись ренегатом, я буду для тебя потерян, поскольку ты милостиво освободишь меня из рабства. Оставшись христианином, я буду для тебя потерян, поскольку меня сожрут твои львы.
— Пес, твой раздвоенный язык уже довольно бесил меня своими наглыми речами. Умри же!
Между тем в толпе уже воцарилось гробовое молчание — зрители увидели, как за спиной еще не кончившего свою речь Колена Патюреля поползла вверх вторая дверь. Из темного проема медленно вышел великолепный нубийский лев и, покачивая черногривой головой, двинулся вперед той одновременно изящной и тяжелой поступью, которая свойственна крупным хищникам. За ним, потягиваясь, показалась более стройная львица, а за ней — лев с Атласских гор со шкурой цвета песка и почти рыжей гривой.
Сделав несколько бесшумных шагов, звери оказались рядом с нормандцем. Тот не шелохнулся. Нубийский лев начал нервно хлестать себя хвостом по бокам, однако было похоже, что его куда больше раздражают жадно склонившиеся над ямой зрители, чем присутствие в его логове неподвижно стоящего человека. Он глухо заворчал, обводя толпу своим не знающим страха взглядом, затем вдруг напрягся и несколько раз рыкнул.
Анжелика закрыла глаза полой чадры, но, услыхав поднявшийся в толпе шум, решилась посмотреть снова. Нубийский лев, которому нездоровое любопытство публики явно надоело, направился к ближайшей скале и лег на песок в ее тени. При этом он с полнейшим равнодушием прошел близко от пленника; казалось, еще немного — и он потрется на ходу о его ноги, словно большой домашний кот.
Разочарованные зрители-арабы разразились истерическими криками и, желая раздразнить зверей, принялись швырять в них камни и комья земли. Все трое львов хором зарычали, обошли яму и улеглись перед опушенными дверьми в стене, выражая тем самым желание продолжить свой послеобеденный сон в более тихом месте.
Глаза Мулея Исмаила едва не вылезли из орбит.
— Он знает какое-то магическое средство! — просипел султан и, в волнении встав, подошел к краю ямы.
— Колен Патюрель, львы не желают причинять тебе вред. В чем состоит твой секрет? Открой мне его, и я тебя помилую.
— Сначала помилуй меня, и тогда я открою тебе мой секрет.
— Хорошо, хорошо! — нетерпеливо бросил Мулей Исмаил.
По его знаку служители зверинца подняли двери. Львы, зевая, скрылись во мраке коридоров, ведущих в их клетки, и двери снова опустились.
Из грудей пленников-христиан вырвался неистовый вопль радости, и они, плача, бросились обнимать друг друга. Их предводитель был спасен!
— Говори же, говори! — сгорая от нетерпения, бросил Мулей Исмаил.
— Сделай одну милость, государь. Позволь монахам из ордена Пресвятой Троицы приехать в Мекнес для выкупа пленников.
— Этот пес, видно, поклялся непременно всучить мне свою шкуру! Дайте мне мой мушкет, и я застрелю его своей собственной рукой!
— Я унесу с собой свой секрет.
— Ну, хорошо! Пусть опять будет по-твоему. Можешь послать за своими попами. Посмотрим, какие дары они мне привезут. Может, это будет такая дрянь, что мне и говорить с ними будет не о чем. Вылезай, Колен Патюрель.
Несмотря на свои тяжелые оковы, силач-нормандец проворно вскарабкался по ступенькам, высеченным в передней стенке ямы, и оказался в толпе арабов. Сколь ни были они обозлены и разочарованы, ни один из арабов не посмел тронуть его или оскорбить. Перед троном Мулея Исмаила невольник-христианин встал на колени и ткнулся лбом в землю. Толстые губы султана дернулись в некоем подобии загадочной улыбки, и он коснулся ногой в турецкой туфле мускулистой спины раба.
— Встань, проклятый пес!
Нормандец встал во весь свой огромный рост. Анжелика не могла оторвать глаз от этих двух мужчин. Она находилась от них так близко, что боялась шевельнуться и едва осмеливалась дышать.
Один из них обладал неограниченной властью, другой был закован в цепи, но случилось так, что оба они: и султан и раб, и мусульманин и христианин — признавали достойным себя только одного противника — Азраила, ангела смерти. Перед такими людьми Азраил в страхе отступает. Он летит дальше, в другие места, чтобы потушить жизни тусклые, чтобы скосить своей косой чахлые, бесполезные травы... Конечно, придет день, когда он, наконец, отнимет жизнь и у Мулея Исмаила, несмотря на его всегда носимую под бурнусом кольчугу, и у Колена Патюреля, несмотря на его хитрость, но оба они будут отчаянно бороться против ангела смерти, и Азраил не скоро одержит над ними победу. Чтобы понять это, достаточно на них посмотреть!..
— Ну, говори, — сказал Мулей Исмаил. — Какими чарами ты успокоил львов?
— Чары здесь ни при чем, государь. Приказывая предать меня этой казни, ты, верно, забыл, что я долгое время работал в зверинце и сейчас тоже часто помогаю тамошним служителям. Так что львы меня знают. Я уже входил к ним в клетки и оставался цел, А вчера я вызвался покормить их вместо тех слуг, которые обычно носят им пишу, и дал им вдвое больше обычного. Да что я говорю вдвое — не вдвое, а втрое! Те три льва, которых ты отобрал из числа самых свирепых, чтобы они меня сожрали, вошли в яму сытые под завязку. Тот, кто сказал бы, что они не голодны, выразился бы слишком слабо. Вид куска мяса, ходит ли оно на своих ногах или валяется, истекая кровью, вызывал у них тошноту, тем более что я еще дал им одну травку, от которой клонит в сон.
Лицо Мулея Исмаила потемнело от ярости.
— Наглый пес! Ты смеешь говорить мне в присутствии моих подданных, что ты надо мной посмеялся. Сейчас я снесу тебе голову!
Султан вскочил и выхватил из ножен саблю. Король рабов заметил:
— Я открыл тебе мой секрет, господин. Свое обещание я выполнил. Ты пользуешься славой государя, который держит данное слово. Ты обещал, что сегодня сохранишь мне жизнь и велишь послать за отцами из ордена Пресвятой Троицы, чтобы они кого-то из нас выкупили.
— Не выводи меня из терпения! — рявкнул султан, вертя над головой свою кривую саблю. Однако после этих слов он вложил ее в ножны и процедил сквозь зубы:
— Я обещал сохранить тебе жизнь сегодня. Слышишь, ТОЛЬКО сегодня!
В эту минуту на помост поднялись слуги, несущие громадную медную миску с едой для султана, и это отвлекло его внимание. Мулей Исмаил повелел подать себе обед прямо на площади, полагая, что созерцание жадно насыщающихся львов поможет ему поесть с большим аппетитом.
Слуги едва не попадали от изумления, увидев, что «обед львов», живой и невредимый, как ни в чем не бывало стоит перед их господином.
Султан уселся на подушки и подозвал к себе своих приближенных, чтобы те разделили с ним трапезу. Затем он спросил:
— Как ты догадался, что я собираюсь отдать тебя на съедение львам? Ведь я никому не говорил об этом, пока не пропели первые петухи. Напротив, по дворцу ходил слух, что я выслушал тебя благосклонно.
Голубые глаза пленника лукаво сощурились.
— Я хорошо тебя знаю, государь!
— Не хочешь ли ты сказать, что мои уловки грубы и я не умею обманывать?
— Ты хитер как лиса, но я нормандец!
Белые зубы султана весело засверкали — он смеялся. В ответ тотчас грянул громкий хохот рабов, которые до этого не осмеливались смеяться над «секретом» Колена Патюреля.
— Мне по душе нормандцы, — милостиво сказал Мулей Исмаил. — Я велю корсарам из Сале поплавать вдоль побережья около Гавра и Гонфлёра, чтобы наловить их мне побольше. Мне не нравится в тебе только одно, Колен Патюрель, — то, что ты чересчур высок. Ты выше меня ростом, а я не могу стерпеть такой дерзости.
— У тебя есть несколько способов поправить это, государь. Ты можешь отрубить мне голову — или усадить меня рядом с собой. Тогда ты в своем тюрбане будешь выше меня.
— Будь по-твоему, — сказал султан, решив после минутного раздумья, что не стоит гневаться. — Садись.
Раб согнул в коленях свои длинные ноги и сел на роскошные шелковые подушки рядом с султаном. Тот протянул ему жареного голубя. Вельможи в свите Мулея Исмаила и даже его две жены: Лейла Айша и Дэйзи-Валина — негодующе зароптали. Султан обвел их взглядом.
— Чем вы недовольны? Вам ведь тоже подали мясо?
Визирь Сиди Ахмет Мушади, ренегат-испанец, с досадой ответил:
— Мы сетуем не на кушанья, государь, нас огорчает, что рядом с тобой сидит вонючий раб.
Глаза Мулея Исмаила метнули молнии.
— А почему я вынужден беседовать с вонючим рабом так, словно он мне ровня? Сейчас я вам скажу почему. Потому что никто из моих визирей не желает пачкаться, доводя до моего сведения просьбы моих рабов. Когда рабы хотят у меня что-либо попросить, им приходится обращаться прямо ко мне. Я не могу не карать их за эту дерзость и таким образом каждый раз теряю одного раба — по вашей вине. Служить посредниками между моими рабами и мной есть прямая обязанность моих визирей, и в первую голову твоя, Родани, и твоя, Сиди Ахмет Мушади, поскольку вы оба были некогда христианами. Почему ты, Ахмет, не взял на себя труд попросить меня послать за христианскими попами? Неужели тебе не жаль твоих бывших собратьев?
Чем дольше Мулей Исмаил говорил, тем больше горячился. Однако испанец ничуть не обеспокоился. Он не сомневался в прочности своего положения — ведь он был главным военачальником султана в его кампаниях против мятежных племен. Берберийцы захватили его в плен, когда он, офицер армии его величества Филиппа IV, плыл со своими солдатами в Южную Америку. Султан имел возможность оценить его способности стратега во время отступления марокканских войск в горах Среднего Атласского хребта, и из этого похода Хуан де Альферо, пустившись в путь рабом, вернулся во главе роты отборной султанской пехоты. Мулей Исмаил решил приблизить его к себе и с помощью пыток склонил его принять магометанство.
В ответ на гневные упреки султана он сказал, бросив презрительный взгляд на пленников-христиан:
— Я отринул того, кого они называют Господом. У меня нет причин взваливать на себя заботу о слугах.
Глава 14
— Ты позволишь мне начать есть, государь? — смиренно спросил Колен Патюрель, держа в руке жареного голубя, которого он даже не поднес ко рту. Ожидая позволения султана, он испытывал муки, сравнимые с теми, которые любил измышлять для своих жертв Мулей Исмаил, — ведь нормандец уже много лет не ел досыта, и ему давным-давно не перепадало подобное лакомство. Вопрос раба вызвал у султана новый приступ ярости. Он только теперь заметил, что его приближенные приступили к еде, не дожидаясь его, и тут же осыпал их бранью.
— Ешь! — крикнул он нормандцу. — А вы, ненасытные обжоры, сейчас же перестаньте объедаться! Глядя на вас, можно подумать, будто вы рабы, питающиеся одним хлебом и водой, а не богачи, набившие мошну тем, что вы у меня крадете!
Он приказал своим черным воинам отобрать кушанья у провинившихся вельмож и отдать все, что осталось, рабам. Вельможи попытались оставить у себя хотя бы само блюдо, говоря, что христиане недостойны есть из той же посуды, что и султан. Однако Мулей Исмаил велел отдать рабам все как есть, и воины отнесли им блюдо, полное жареных кур и голубей и приправленного шафраном риса. Пленники набросились на султанский обед, словно стая голодных псов, с боем прорывающихся к кормушке.
Анжелика с состраданием смотрела на этих несчастных, опустившихся и одичавших в тяжком, беспросветном плену. Среди них наверняка были родовитые дворяне, носящие громкие имена, священники, люди благородного звания, но нищета всех их одела в одинаковые серые тона, в схожие между собой лохмотья. Анжелика обратила внимание на их худобу и подумала о мэтре Савари, чьи пальцы во время их последнего свидания показались ей сухими и твердыми, будто тонкие деревянные палочки. Бедный старик буквально умирал от голода, а ей даже не пришло в голову угостить его куском марципана!..
Со своего места она хорошо слышала разговор султана и нормандца и поняла почти все. Она чувствовала, что буйная, беспрестанно меняющая свои проявления личность Мулея Исмаила одновременно притягивает ее и отталкивает. Покорить такого мужчину — то же самое, что приручить хищного зверя, причем этот зверь, даже прирученный, все равно сохранит повадки хищника и жажду крови и будет готов в любой момент прыгнуть и растерзать свою жертву. К плечу Анжелики прижалась малышка-черкешенка, закутанная в зеленую чадру. Ее глаза ни на миг не отрывались от профиля султана. Накануне она робко и доверчиво рассказывала о нем Анжелике, говоря по-арабски так же неумело, как и ее наперсница, и восполняя томными жестами и мимикой то, чего не могла выразить словами.
— Ты знаешь, он совсем не страшный... Он старался рассмешить меня, чтобы я больше не плакала... Он дал мне браслет. Он клал мне на плечо руку... она была такая ласковая... Его грудь — как серебряный щит... Раньше я еще не была женщиной, а теперь я ею стала... И каждую ночь я познаю новые наслаждения.
«Черкешенка нравится Мулею Исмаилу, — сказал Анжелике Осман Ферраджи. — Она забавляет и привлекает его, словно маленький котенок. Это хорошо. Это дает мне время приготовить для его ложа тигрицу».
В ответ на эти слова Анжелика только пожала плечами, однако с каждым днем сопротивление давалось ей все труднее. Ее пичкали миндальными пирожными и вареньем, всячески холили ее тело, волосы, кожу, она все время слышала эротические признания, которые нашептывали друг другу султанские наложницы, стремясь доказать своим товаркам, что господин их любит. В гареме все чувства женщин были обострены до предела и, искусно разжигаемые, целиком сосредоточивались на одном-единственном предмете — всемогущем и невидимом Мулее Исмаиле. Его присутствие ощущалось повсюду, это было как наваждение. Нередко Анжелика внезапно просыпалась среди ночи, уверенная, что он сию минуту появится из темноты.
Когда ей представлялся случай увидеть его воочию, она успокаивалась. Перед нею снова было не мифическое, почти божественное существо, а человек из плоти и крови со всеми своими слабостями. Анжелика говорила себе, что она еще ни разу не растерялась ни перед одним мужчиной. Она раскусит и этого, а потом... потом будет видно.
— Когда ты пошлешь за нашими монахами? — спросил Колен Патюрель, не переставая уписывать за обе щеки.
Король рабов поставил перед собой цель и шел к ней с упорством тура.
— Они могут безбоязненно приехать в. Мекнес, когда пожелают, — ответил султан. — Передай им, что я очень хочу с ними побеседовать.
Нормандец предложил незамедлительно написать два письма. Одно из них султан пошлет военачальнику Али, сыну Абдаллы, осаждающему испанскую крепость Сеуту, с тем чтобы он начал с испанцами соответствующие переговоры. Второе письмо предназначалось монахам ордена Пресвятой Троицы и должно было быть передано им через посредство французских купцов, проживающих в Кадисе.
Поскольку оба — и султан, и невольник — предпочитали все делать быстро, не откладывая на потом, Мулей Исмаил тотчас же приказал своему писцу взяться за перо, а Колен Патюрель подозвал к себе писаря мекнесских рабов, того самого тощего рыженького паренька, который совсем недавно кричал ему: «Бей их, убивай! Только не умирай!» Рыжего писаря звали Жан-Жан-парижанин. Он был одним из немногих пленников, которые прежде были жителями столицы Франции. Будучи письмоводителем у парижского магистра, он сопровождал своего патрона, когда тот должен был по делам поехать в Англию. Их судно попало в шторм, из-за ураганного ветра отклонилось от курса, едва не разбилось о скалы у берегов Бретани и в конце концов очутилось в Бискайском заливе, где его заметили, догнали и взяли на абордаж берберийские пираты.
Колен Патюрель продиктовал Жан-Жану письмо к главе отделения ордена Пресвятой Троицы во Франции, прося того прислать монахов для выкупа мекнесских рабов, которые до сих пор были обделены заботами святых отцов по сравнению с пленниками, томящимися в Алжире и Тунисе. Предводитель рабов рекомендовал посланцам привезти с собой богатые дары, дабы угодить султану, и особенно настоятельно просил включить в их число несколько больших часов, таких, у которых на концах маятников имелись бы золотые диски, изображающие солнце. При упоминании о часах глаза Мулея Исмаила блеснули. Внезапно он преисполнился желанием отправить гонцов немедля.
Казначей мекнесских рабов, Пиччинио-венецианец, вручил четыре дуката писцу, написавшему письмо военачальнику Али. Письмо было посыпано песком, запечатано и вложено в футляр, который гонец должен был везти под мышкой, прямо на теле. Однако лицо Исмаила вдруг омрачило некое беспокойство.
— Ты сказал, что твои попы называют себя монахами ордена Троицы? — спросил он.
— Да, государь. Эти самоотверженные монахи ходят по нашим землям и собирают пожертвования от благочестивых людей, чтобы выкупить на них неимущих пленников.
Но предметом озабоченности султана было другое.
— Троица?.. Не идет ли речь об исповедуемой вами догме, будто Бог разделяется на три лица? Это неправда. Нет Бога, кроме Бога единого. Я не желаю приглашать в мои владения нечестивцев, придерживающихся столь оскорбительного верования.
— Что ж, тогда мы адресуем письмо отцам-выкупателям, — добродушно сказал нормандец и велел Жан-Жану исправить адрес.
Наконец гонец ускакал, подняв облако рыжей пыли, и Мулей Исмаил продолжил свою обвинительную речь.
— Вы, христиане, утверждаете, что есть Отец, Сын и Дух Святой. Тем самым вы оскорбляете Бога. Я верю, что Иисус был Словом Божьим. Я верю, что он был одним из самых великих пророков, ибо сказано в Коране о Марии и сыне ее Иисусе: «Мы вдунули в нее от Нашего духа и сделали ее и ее сына знамением для миров». Но я не верю, что Иисус сам был Богом, ибо если бы я в это поверил... Если бы я в это поверил, я приказал бы сжечь всех евреев в моем государстве! — взревел он, выбросив сжатую в кулак руку в сторону Захарии Майморана.
Министр-иудей сгорбился. Сердце Мулея Исмаила представляло собой клубок лютой ненависти к иным религиям. Эта ненависть переполняла все его существо, она буквально душила его. Большая часть его поступков проистекала из сознания того, что Аллах обманут, оскорблен и унижен глупостью неверных и что он, повелитель правоверных, должен заставить нечестивцев уважать Всевышнего.
Султан испустил глубокий вздох.
— Я хотел бы поспорить с тобой о вере. Колен Патюрель. Как может здравомыслящий человек находить удовольствие во зле, которое несет ему вечную погибель?
— Из меня плохой богослов, — отвечал Колен Патюрель, жуя крыло голубя, — но что ты, государь, подразумеваешь под добром и злом? Для нас, христиан, убийство ближнего есть злодеяние.
— Глупцы! Глупцы, путающие мелочи земной жизни с великими истинами. Что есть зло?.. Единственное зло, не подлежащее прощению, — это отвергнуть спасение своей души, отвергнуть Истину! Это злодеяние вы, христиане, совершаете ежедневно, вина за него лежит на вас и еще больше — на евреях, которым первым была открыта Истина... Евреи и христиане подло исказили наши священные книги: Книгу Моисея, псалмы Давида, Евангелия... и вписали в них то, чего в них никогда раньше не было. Как можешь ты жить в таком заблуждении? Жить во грехе? Отвечай, песий ублюдок!
— Я не могу тебе ответить. Я всего лишь нормандский моряк из Сен-Валери-ан-Ко. Но я пришлю к тебе мальтийского рыцаря Рено де Мармондена, который очень силен в богословии.
— Где этот рыцарь? Приведи его сюда.
— Его сейчас пет в Мекнесе. Рано утром он ушел с колонной рабов, которые носят песок из вади[50] для приготовления строительного раствора.
Эти слова оторвали Мулея Исмаила от захвативших его метафизических умозрений. Как только этот заядлый строитель осознал, что часть его рабов уже три часа как отдыхает, он пришел в ярость.
— Почему эти собаки лакомятся объедками с моего стола? — заорал он. — Я велел позвать их сюда для того, чтобы они посмотрели на твою казнь, а не для того, чтобы они потешались над тем, как ты меня унизил. Прочь с глаз моих, поганая свинья! Сегодня я тебя помиловал... Но завтра... ЗАВТРА я тебе не спущу!
И он приказал дать по сотне палок всем рабам-французам, которые нынче утром бросили работу, чтобы посмотреть, как будет умирать Колен Патюрель.
Глава 15
Сады султанского сераля были прекрасны. Анжелика любила бывать там либо в толпе гуляющих наложниц, либо сидя в закрытой двуколке, которую везла пара мулов. Задернутые занавески закрывали ее от любопытных взглядов, но она могла беспрепятственно любоваться сказочной красотой цветов и деревьев. Порой она страшилась этих прогулок, опасаясь, что великий евнух может подстроить ей как бы случайную встречу с султаном за поворотом садовой аллеи.
Мулей Исмаил действительно приходил сюда часто — любовь к прогулкам по садам роднила его с Людовиком XIV, которого он почитал идеальным государем и на которого желал походить. Кроме того, султан предпочитал лично наблюдать за ходом всех садовых и строительных работ. Это было самое благоприятное время для тех, кто хотел к нему обратиться, ибо на прогулке он всегда пребывал в самом лучшем расположении духа. Вернее всего было заговорить с ним, когда он в сопровождении нескольких придворных вельмож неспешно шествовал по тенистым аллеям, держа па руках одного из своих недавно родившихся сыновей или мурлыкающую кошку. Все знали, что именно в такие минуты наиболее безопасно просить его о милости, потому что в это время Мулей Исмаил никогда не давал волю своему гневу, боясь потревожить прижатого к его груди смуглого нарядного младенца или ласкаемого им пушистого кота. К маленьким детям и животным он выказывал горячую привязанность и нежность, которые всех, кто его знал, поражали не меньше, чем его неимоверная жестокость к себе подобным. Во дворце и садах султана содержалось множество редких животных. Заботливо опекаемые целой армией слуг, повсюду: на деревьях, во двориках, на лужайках, под сенью цветов — сидели, лежали и ходили серые, белые, черные и пестрые кошки всех размеров и пород. Их зеленые или золотистые глаза неотрывно следили за гуляющими, и казалось, что в этих бархатистых существах, незримо наблюдающих за людьми, подобно благожелательным джинам-покровителям, воплотилась сама душа садов Мекнеса, мечтательная и исполненная тайны.
Здесь кошек не натаскивали стеречь рабов или сокровища. Их холили ради них самих, и они были ласковы и благодушны. Зверям и птицам хорошо жилось у Мулея Исмаила. Лошади, которые наряду с кошками были его любимыми животными, обитали в роскошных конюшнях с мраморными сводами, где между галереями журчали фонтаны, наполняя водой водопойные желоба, выложенные зеленой и синей мозаикой. На берегах пруда безбоязненно резвились розовые фламинго, ибисы и пеликаны.
Местами зелень была так густа, а оливы и миртовые деревья так умело расположены, что создавалось впечатление, будто вокруг простирается большой лес, и забывалось, что за деревьями высятся глухие зубчатые стены.
Обыкновенно во время прогулок женщин сопровождали евнухи, ибо, несмотря на окружающие дворцовый ансамбль крепостные стены, в обширных садах часто можно было встретить работающих здесь рабов-мужчин. Только в маленьких внутренних двориках с их фонтанами и кустами олеандра можно было появляться и гулять без провожатых.
В это утро Анжелика задумала проведать карликового слона. Она надеялась также встретиться с Савари, который был главным лекарем при драгоценном животном. К ней присоединились юная черкешенка и еще две наложницы: рослая и веселая эфиопка Муйра и женщина из народности фульбе с бесстрастным лицом, светлым, как древесина лимона.
Они направились к зверинцу под охраной трех евнухов, в том числе Раминана, начальника личной охраны султанши Лейлы Айши, который нес на руках маленького принца Зидана. Последний услыхал разговор о слоне и громогласно потребовал, чтобы его отнесли посмотреть на этого зверя.
Ожидания Анжелики полностью оправдались. Савари был в зверинце, вооруженный огромной свинцовой трубкой, с помощью которой он готовился при содействии двух других рабов поставить своему пациенту клистир. Слон мучился болями в животе, объевшись плодами выращиваемой в султанских садах гуайявы. Малютка принц тотчас пожелал дать ему еще. Слоновий лекарь и не подумал противиться этому капризу. Несколько лишних гуайяв уже ничего не изменят в состоянии его толстокожего больного, и в любом случае лучше не навлекать на себя гнев царственного негритенка.
Анжелика тайком передала Савари два мягких хлебца, которые она пронесла под чадрой. Это не ускользнуло от внимания толстяка Рафая, по он ничего не сказал. Насчет пленной француженки были даны четкие указании, гласившие, что ее не следует раздражать мелочными придирками.
— У вас есть план побега? шепотом спросила Анжелика. Старый аптекарь с беспокойством взглянул на евнухов и, не разжимая зубов, ответил:
— Мой зять Самуил Майморан, этот очаровательный молодой человек, готов одолжить мне солидную сумму денег, чтобы заплатить метадорам, которые будут служить нам проводниками. Колен Патюрель знает их и говорит, что с их помощью уже удались два побега.
— А они нас не выдадут?
— Патюрель за них ручается.
— Тогда почему ом до сих пор не сбежал сам?
— Он всегда в оковах... Ему так же трудно сбежать, как и вам. Он говорит, что ни одна женщина еще не пыталась убежать из берберийского плена... А если и пыталась, то об этом ничего не известно. По-моему, вам лучше подождать приезда отцов-выкупателей и попросить помощи у короля Франции.
Анжелика хотела было резко возразить, но ворчание стоящего рядом Рафая дало ей понять, что ее беседа с Савари, из которой евнух не мог понять ни слова, уже и без того чересчур затянулась.
Затем евнухи начали торопить женщин уйти из зверинца. Однако принц Карамель заупрямился, так что Раминану пришлось схватить его в охапку и опять понести на руках. Впрочем, ярость принца тут же утихла, когда за поворотом аллеи он увидел старого плешивого раба, сгребающего в кучу опавшие листья. Раб был фламандцем, и его звали Жан-Батист Калоэнс. Зидан радостно закричал, что хочет отрубить этому старику голову, потому что он лысый и уже ни на что не годен. Настаивая на своем, он так раскричался, что евнухи посоветовали рабу сразу же упасть на землю, едва только принц его ударит. Малыш поднял свою миниатюрную кривую сабельку и рубанул изо всех сил. Старик тотчас рухнул наземь и притворился мертвым. Маленькая сабля глубоко рассекла ему руку. Увидев кровь, прелестное дитя успокоилось и с веселым видом продолжило прогулку.
Гуляющие прошли мимо расположенного в глубокой низине садика, где густо рос клевер, предназначенный для лошадей султана. Низина была ограждена мраморной балюстрадой. Чуть дальше виднелась небольшая апельсиновая роща с подлеском из розовых кустов. Это было самое красивое место дворцовых садов. Рощица и розарий были спланированы садовником-испанцем, который сумел не только найти чудесное сочетание красок — разноцветных роз и синевато-зеленой листвы деревьев, усыпанных яркими фонариками-апельсинами, — но и создать пленительную гармонию ароматов цветов и плодов. Под деревьями работали два раба. Проходя мимо них, Анжелика услышала французскую речь. Она обернулась, чтобы рассмотреть садовников получше. Один из них, красивый молодой человек с тонким, породистым лицом, которого можно было легко представить себе в парике и кружевном жабо, весело подмигнул ей. Все-таки, что ни говори, а пока француз не совсем еще изнемог под ярмом рабства, он не перестанет улыбаться проходящим мимо таинственным красавицам в чадрах, даже если за это ему придется поплатиться жизнью. Черкешенка вдруг воскликнула:
— Я хочу тот красивый апельсин, вон там, высоко на дереве. Велите рабам сорвать его для меня.
На самом деле она заметила красивого юношу и захотела остановиться, чтобы разглядеть его лучше. Любовный опыт, приобретенный ею в объятиях сладострастного Исмаила, превратил несведущую девочку в любопытную женщину, желающую испытать свои чары и на других мужчинах. Эти двое, пусть исхудавшие от недоедания и одетые в жалкие рубища, были первыми мужчинами, увиденными ею после того, как султан преподал ей начальные правила той утонченной и неистовой игры, которая с самого сотворения мира разделяет и сводит вместе Еву и Адама.
Прекрасные глаза черкешенки, не скрытые чадрой, жадно рассматривали белокожих невольников. Какие же они мускулистые и волосатые!.. У высокого юноши с ангельской улыбкой волосы на голове и теле светлые и мягкие. Наверное, женщина испытывает странное, удивительное чувство, лежа нагой в его объятиях. Интересно, каковы христиане на ложе любви? Ведь они не совершают обрезания...
— Я хочу тот красивый апельсин, вон там, высоко на дереве, настойчиво повторила она.
Толстый Рафай строго заметил ей, что она не имеет права требовать плоды из дворцового сада, потому что они принадлежат султану и больше никому. Девочка-наложница очень рассердилась и с жаром возразила, что принадлежащее султану принадлежит также и ей. Ибо отныне он сделает все, что она пожелает, — он сам ей это сказал! Она пожалуется ему на дерзость евнухов, и он велит их наказать.
Рабы украдкой наблюдали за этим спором, Белокурый юноша, носивший титул маркиза де Воклюза и проведший в неволе всего несколько месяцев, благожелательно улыбался, радуясь, что слышит капризный женский голосок, однако его товарищ, бретонец, невольник с двадцатилетним опытом марокканского плена, тихо, но настоятельно посоветовал ему отвернуться и не глядеть ни на что, кроме своей работы, так как рабам запрещено под страхом смерти смотреть на женщин султана. Маркиз пожал плечами.
— А эта малютка очень миленькая, — сказал он, — во всяком случае то в ней, что угадывается под покрывалами. Кстати, чего она, собственно, хочет?
— Она хочет, чтобы ей сорвали апельсин, — перевел бретонец.
— Разве можно отказать в этом такой красивой девушке? — сказал маркиз де Воклюз. Он положил на землю свой садовый нож и, распрямив изящный стан, облаченный в потрепанный камзол, потянулся к ветке.
Он сорвал апельсин и, поклонившись черкешенке так же низко, как он кланялся госпоже де Монтеспан, протянул ей оранжевый плод.
Возмездие, обрушившееся на них в этот миг, явилось с быстротой урагана. В воздухе что-то свистнуло, и грудь маркиза де
Воклюза пронзило копье, пущенное почти в упор. Он рухнул как подкошенный.
На опушке апельсиновой рощи, на заросшей травой тропинке, появился Мулей Исмаил на своем белом жеребце. Его лицо было перекошено яростью. Пришпорив коня, он пустил его в галоп, подскакал к трупу и, вырвав из его груди копье, повернулся ко второму рабу, чтобы поразить и его. Однако бретонец бросился вперед, под ноги коню, и жалобным голосом закричал по-арабски:
— Смилуйся, государь, смилуйся ради твоего священного коня, совершившего паломничество в Мекку!
Мулей Исмаил старался достать его копьем под брюхом коня, но пленник, рискуя быть раздавленным копытами возбужденного животного, не покидал своего убежища. Некоторые из лошадей Мулея Исмаила считались священными, особенно те, что побывали в Мекке, совершив хадж. Бретонец Ян Ле Гоэн вовремя узнал одного из таких коней-хаджи, самого ценного и больше всех любимого султаном. В конце концов Мулей Исмаил сдался и помиловал раба из любви к своему коню Ланилору.
— Хорошо, — сказал он. — Ты по крайней мере знаешь наши священные обычаи. Но убирайся с глаз моих, гнусный червь, и чтоб я никогда о тебе больше не слышал!
Бретонец выскочил из-под лошади, перешагнул через мертвое тело своего товарища и бросился бежать со всех ног по цветущей, благоухающей роще.
Мулей Исмаил повернулся к евнухам и снова поднял копье. Он выбирал, кого из них убить первым, дабы покарать их за нерадение, но Раминан тоже нашел средство смягчить его гнев — он протянул султану маленького принца Зидана, которого разыгравшаяся перед глазами сцена привела в чрезвычайный, восторг.
— Ради любви к своему сыну, ради любви к своему сыну, пощади! — возопил Раминан. И, говоря скороговоркой, евнух объяснил, что черкешенка похвалялась, будто по ее просьбе господин их накажет, а между тем великий султан всегда полностью доверял своим евнухам, когда речь шла об укрощении непокорных наложниц. Она хотела апельсин! Она утверждала, что принадлежащее султану принадлежит и ей!
Мулей Исмаил сделался темнее ночи, затем его зубы оскалились в сардонической усмешке.
— Здесь все принадлежит мне одному, — с угрозой произнес он. — И ты, Марриамти, скоро почувствуешь это на собственной шкуре!
Султан повернул коня и стремительно ускакал прочь.
Женщин увели в гарем. Весь день в женских покоях и во внутренних двориках, где наложницы лениво пили чай, царила гнетущая тревога.
Маленькая черкешенка была бледна, как смерть. Ее огромные глаза метались, вглядываясь в лица других женщин, — она пыталась прочесть на них, какая кара ее ждет. Мулей Исмаил казни! ее — этот страшный исход ни у кого не вызывал сомнений.
Когда Лейла Айша узнала от Раминана о случившемся, она своими руками приготовила на жаровне питье из известных ей одной трав и велела двум служанкам отнести его черкешенке. Пусть девочка выпьет его сейчас же — тогда она умрет как заснет, без боли и страданий. Так она сможет избежать жестоких пыток, которые господин уготовил ей, чтобы наказать ее за дерзость
Когда черкешенка поняла, что ей советуют сделать, она с криком ужаса оттолкнула от себя чашку с ядом, и та опрокинулась на пол. Обезьянье лицо Лейлы Айши обиженно сморщилось. Она хотела помочь единственно по доброте душевной, сказала она. Но теперь уже все равно! Да свершится предначертанное судьбой..
Тем временем одна из дворцовых кошек принялась лакать разлившуюся жидкость и тотчас околела. Испуганные женщины тайно закопали ее. Не хватало еще, чтобы господин узнал о смерти одной из своих любимиц!
Бедная черкешенка бросилась на грудь Анжелики. Она не плакала. Она дрожала, словно зверек, затравленный сворой псов. А между тем вокруг стояла безмятежная тишина. Цветы струили свой аромат к зеленоватому вечернему небу. Но посреди всей этой красоты и покоя злобный дух изощренного истязателя-охотника незримо кружил над облюбованной им жертвой, и, чувствуя его присутствие, забитые и бессловесные обитательницы гарема покорно разбредались по своим темным покоям.
Анжелика ласково гладила иссиня-черные волосы Марриамти. С трудом подбирая арабские слова, она сказала:
— Всего лишь за апельсин... Не может быть, чтобы тебя наказали так сурово... Может статься, тебя высекут. Но порку не стали бы откладывать до вечера... Ничего тебе не сделают. Успокойся!..
Но сама Анжелика не могла успокоиться. Она чувствовала, как быстро и неровно колотится сердечко несчастной девочки.
Внезапно черкешенка издала пронзительный крик.
Из глубины коридора к ним приближались евнухи. Впереди шествовал Осман Ферраджи. Идущие за ним евнухи шагали, скрестив руки на груди. Они были облачены в красные атласные безрукавки и такие же шальвары, стянутые в талии черными пояса ми. На поясах висели кривые сабли. Сегодня вечером евнухи сняли свои тюрбаны, и было видно, что их головы обриты наголо и только на затылке оставлена одна прядь, заплетенная в косичку. Они шли молча, и их темные, жирные лица не выражали ничего.
Наложницы бросились врассыпную. Они узнали сегодняшние костюмы гаремных скопцов — то было одеяние, надеваемое для совершения казни. Обреченная девушка огляделась вокруг, точно лань, тщетно ищущая выход из круга обступивших ее собак. Затем она рухнула на колени и изо всех сил обняла ноги Анжелики. Она не кричала, но ее отчаянный взгляд молил о помощи.
Осман Ферраджи сам разжал ее слабые пальцы.
— Что с ней сделают? — прерывающимся голосом спросила Анжелика по-французски. — Не может быть, чтобы ее стали мучить... из-за апельсина!
Великий евнух не снизошел до ответа. С тем же каменным выражением лица он передал осужденную двум стражам-евнухам, и те потащили ее прочь. Теперь она кричала, кричала на своем родном языке, зовя своих убитых турками отца и мать и моля Богородицу спасти ее.
Ужас удесятерил ее силы, и евнухам пришлось тащить ее по полу волоком. Совсем недавно они точно так же увлекали ее навстречу Любви. Нынче вечером они влекли ее навстречу Смерти.
Анжелика осталась одна. Нервы ее были мучительно напряжены. Она чувствовала себя словно в ночном кошмаре, и тихое журчание прекрасного фонтана во внутреннем дворике отчего-то вызывало у нее безотчетный животный ужас, как будто этот фонтан был чем-то жутким и чудовищным. Вскоре она увидела, что ее знакомая эфиопка подает ей знаки с галереи второго этажа, улыбаясь при этом во весь рот. Анжелика поднялась к ней и подошла к группе женщин, перегнувшихся через балюстраду.
— Отсюда слышно все! — сказала веселая Муйра.
Послышался долгий, раздирающий вопль, за ним еще, еще...
Анжелика заткнула уши и поспешила прочь, словно от дьявольского искушения. Ибо эти крики дикой, нечеловеческой боли, которые палачи по повелению самовластного изувера исторгали из тела девочки-рабыни, виновной лишь в том, что ей захотелось сорвать в саду апельсин, каким-то странным, жутким образом притягивали Анжелику; она испытывала нечто подобное только в раннем детстве. Ей вдруг живо представилось, как кормилица Фантина, сверкая своими черными мавританскими глазами, рассказывает ей и ее маленьким сестрам про те мучения, которым Жиль де Ре подвергал невинных детей, отнятых им у родителей ради ублажения Сатаны...
Она принялась бесцельно бродить по галереям. «Надо что-то сделать! Надо их остановить!» — твердила она про себя.
Но она была всего лишь запертой в гареме бесправной рабыней, чью жизнь также могли оборвать в любой момент.
Внезапно Анжелика увидела склонившуюся над балюстрадой женщину, напряженно прислушивающуюся к страшным звукам, исходящим из апартаментов султана. Из-под ее покрывала свисали две длинные белокурые косы. Это была султанша-англичанка Дэйзи. Анжелика подошла к ней. Она чувствовала в ней близкое себе по крови существо среди чересчур смуглых и темноволосых женщин из восточных стран, Испании и Италии. Вторая жена Мулея Исмаила была здесь единственной блондинкой, если не считать несчастной исландки, которая была ни к чему не пригодна, но все никак не умирала.
Анжелика и Дэйзи еще ни разу не разговаривали друг с другом. Тем не менее, когда Анжелика подошла близко, англичанка обняла ее рукой за плечи. Ее ладонь была холодна как лед.
Отсюда тоже было «слышно»...
Услыхав очередное стенание, совсем уже не походящее на звук человеческого голоса, Анжелика глуха застонала. Англичанка крепко стиснула ее плечи и прошептала по-французски:
— О, почему, почему она не выпила яд, который ей послали Лейла Айша? Я не могу привыкнуть к этим ужасам!
Дэйзи-Валина говорила по-французски с сильным акцентом, но довольно бегло, так как ради развлечения она изучала иностранные языки, не желая, подобно прочим одалискам, поддаваться духовной лени. Несколько лет назад Осман Ферраджи попытался сделать ставку на эту христианку с Севера с разумом, не замутненным страстями, но ее перехватила у него Лейла Айша.
Светлые глаза Дэйзи взглянули в лицо Анжелики.
— Он внушает вам страх, не так ли? А между тем вы женщина твердая, как клинок сабли. Когда Лейла Айша смотрит па вас, она говорит, что у вас не глаза, а ножи... Черкешенка занимала место, которое Осман Ферраджи готовил для вас... И вы все равно трепещете, думая о ее мучениях?..
— Однако что они с ней делают?
— О! Когда речь идет об изобретении изощренных пыток, воображение государя неистощимо. Знаете, как он умертвил одну красивую русскую, которая дерзко ему ответила? Он отрезал ей груди, прихлопнув их тяжелой крышкой сундука и приказав сесть на эту крышку двум палачам. И так он истязал не ее одну... Посмотрите на мои ноги.
Она приподняла нижние края своих шальвар. Ее ступни и лодыжки были сплошь покрыты розовыми, вспухшими рубцами — следами чудовищных ожогов.
— Чтобы заставить меня отречься от христианской веры, мои ноги по щиколотку погрузили в кипящее масло. Мне было всею лишь пятнадцать лет. Я не выдержала... И можно подумать, что из-за сопротивления, которое я ему оказала, он полюбил меня вдвое сильнее. В его объятиях я познала неописуемое блаженство...
— Вы говорите об этом чудовище?
— У него такая потребность — причинять боль. Для него это род сладострастной забавы... Но тише! На нас смотрит Лейла Айша.
На пороге одного из покоев стояла великанша-негритянка, первая жена Мулея Исмаила.
— Она единственная... единственная женщина, которую он любит, — прошептала Дэйзи со смесью горечи и восхищения. — Нужно во всем быть заодно с ней. Тогда с вами не случится ничего дурного... И не доверяйте великому евнуху, этому сладкоречивому безжалостному тигру...
Провожаемая взглядами двух султанш, Анжелика поспешно удалилась и укрылась в своей комнате. Фатима и другие прислужницы напрасно предлагали ей кофе и сладкие пирожки. Она отказывалась и без конца посылала служанок за одним и тем же — узнать, умерла ли наконец бедная черкешенка.
— Нет, — отвечали ей всякий раз. — Мулей Исмаил еще не вдосталь насладился зрелищем ее мучений. Принимаются все предосторожности, чтобы смерть не пришла к ней слишком быстро.
— О! Хоть бы молния поразила этих демонов! — говорила Анжелика.
— Но ведь она тебе не дочь и не сестра, — удивлялись служанки.
В конце концов, Анжелика съежилась на своем диване, прижав руки к ушам и положив на голову подушки. Когда она снова встала, на небе уже всходила луна. Вокруг было очень тихо. Ей вдруг показалось, что по галерее, обходя дозором гарем, идет великий евнух. Она тотчас вскочила и с криком бросилась ему навстречу:
— Она умерла, ведь правда? Ах, ради всего святого, скажите мне, что она умерла!
Осман Ферраджи в недоумении глядел на ее умоляюще простертые руки и измученное, побледневшее лицо.
— Да, она умерла, — подтвердил он. — Она только что скончалась.
Анжелика испустила вздох облегчения, более похожий на всхлип.
— За апельсин! За АПЕЛЬСИН! Вот что за участь вы готовите мне, Осман-бей! Вы хотите сделать меня его наложницей, чтобы я тоже погибла под пытками из-за малейшего пустяка!
— Нет, с тобой это не случится. Я тебя защищу.
— Вы ничего не можете сделать против воли этого тирана!
— Я могу многое... Почти все.
— Тогда почему же вы ее не спасли? Почему не защитили? На лице великого евнуха изобразились изумление и непонимание.
— Но... в ней же не было ничего интересного, Фирузэ. Недалекое, ограниченное существо... Конечно, она обладала красивым телом, врожденным пониманием искусства любви, и в ней уже теперь чувствовалась некоторая развращенность. Именно это и привлекало в ней Мулея Исмаила. Его даже начало тянуть к ней чересчур сильно. Он это осознавал и потому был на нее зол. Его гнев оказался хорошим советчиком. Сегодняшняя казнь избавила его от навязчивого влечения, которое было его недостойно... и освободила место для тебя!..
Анжелика попятилась к своей постели, закрывая губы тыльной стороной руки.
— Вы чудовище, — тихо проговорила она. — Вы все здесь чудовища. Вы вызываете во мне ужас! — Она бросилась на подушки, сотрясаемая конвульсивной дрожью.
Вскоре в покои вошла Мирей-Фатима, неся чашку с успокоительным отваром, который великий евнух приказал ей отнести ее госпоже. Вместе с отваром старуха принесла с кухни самые свежие и красочные подробности разнообразных пыток, которым были подвергнута черкешенка, и теперь горела нетерпением поведать эти ужасы своей хозяйке. Однако та, услышав первые слова рассказа, ударила служанку по щеке и закатила такую неистовую истерику, что старой ренегатке еле-еле удалось ее успокоить.