Глава 10
Выехав на край небольшого каменистого плато, Анжелика увидела конников Мулея Исмаила, во всем блеске показывающих свое кавалерийское, искусство. Прекрасные скакуны словно парили в нестерпимо ярких лучах солнца, и, казалось, составляли неразделимое целое со своими всадниками в развеваемых встречным ветром бурнусах. Ветер трепал конские хвосты и гривы, кони мчались то в одну сторону, то в другую, то вдруг, дрожа всем телом, резко останавливались на полном скаку.
Контрастируя с этой многоцветной, полной веселого движения картиной, слева на плато выходила группа рабов-христиан, покрытых потом и пылью, с грязными, всклокоченными бородами и Волосами. Их изодранные в лоскуты штаны были подвернуты Выше колен, открывая голые, исполосованные бичами ноги. Надсадно кряхтя, рабы тащили на себе чугунный котел столь чудовищных размеров, что можно было подумать, будто он похищен из самой преисподней. В действительности его происхождение было более прозаическим: этот гигантский чан, в котором можно было бы, как цыплят, сварить двух человек, предназначался для производства рома в Америке, однако по пути туда был захвачен в качестве трофея марокканскими корсарами из Сале и подарен ими своему султану.
Рабы тащили его четыре лье из самого Мекнеса и с тоской гадали, долго ли еще продлится эта прогулка. Сейчас они приближались к перекрестку дорог, где вокруг колодца лениво качались несколько пальм. Сюда только что прибыла повозка с дровами и шестью палачами. Возле них на пурпурном ковре сидел, поджав под себя ноги, какой-то одетый во все желтое мусульманский вельможа, которого с обеих сторон обмахивали опахалами два маленьких негритенка. Сойдя с коня, Осман Ферраджи приблизился к незнакомцу, то и дело сгибая в поклонах свое длинное тело, и наконец простерся перед ним ниц, уткнувшись лбом в пыль.
Человек в желтом, несомненно, некий очень высокопоставленный сановник, коснулся рукой своего лба, потом плеча и возложил ее на голову великого евнуха. Затем он поднялся на ноги, а вслед за ним встал и Осман Ферраджи. Рядом с исполином-суданцем все казались коротышками. Вельможа, которому он так почтительно кланялся, имел рост выше среднего, однако и он доходил великому евнуху только до плеча. Одет он был довольно просто — в широкое желтое одеяние с засученными выше локтей рукавами и бурнус, тоже желтый, но более темного оттенка, с капюшоном, украшенным черным султаном. На голове у него был объемистый кремовый тюрбан. Когда он подошел немного ближе, Анжелика увидела, что это молодой человек с негроидными чертами и темной кожей. На некоторых участках его лица: скулах, лбу и переносице — кожа казалась несколько светлее и напоминала полированное светлое дерево. Правильно очерченный подбородок незнакомца украшала короткая черная бородка. Увидев выступивших из свиты Османа Ферраджи погонщиков, ведущих под уздцы семь великолепных оседланных скакунов, которых Меццо-Морте слал султану Марокко, молодой вельможа радостно засмеялся. Черные погонщики упали перед ним ниц.
Анжелика нагнулась к одному из евнухов, неуклюжему толстяку Рафаю, и шепотом спросила по-арабски:
— Кто этот человек?
Глаза черного евнуха блеснули.
— Это ОН... Мулей Исмаил, наш повелитель. И, вращая глазами, Рафай добавил:
— Он смеется, но мы все должны трепетать. Он оделся в желтое — это цвет его гнева.
Между тем пленники-христиане, чуть не падая под громадным весом своей ноши, начали жалобно причитать:
Что нам делать с котлом, государь? Что нам делать с котлом?
Мулей Исмаил приказал им установить котел над огромным, только что зажженным костром. Чтобы он быстрее разгорелся, дрова полили жиром, маслом и смолой. В течение следующих нескольких часов султану представляли дары, присланные из Алжира. Смола в котле уже начала дымиться, когда оглушительный шум, в котором сплелись стук бубнов, мушкетные залпы и пронзительные выкрики, возвестил о прибытии побежденного бунтовщика.
Племянник султана Абд-эль-Малек был того же возраста, что и его дядя, то есть очень молод. Он ехал на муле со связанными за спиной руками. За ним, тоже верхом на муле и тоже со связанными запястьями, ехал его заместитель Мухаммед-эль-Хамет и шло его многочисленное семейство, которое гнали перед собой пешие воины, изловившие мятежников, когда те пытались скрыться. Женщины раздирали себе ногтями лица и истошно выли.
Мулей Исмаил знаком приказал подвести к себе своего вороного коня и вскочил в седло. Теперь он резко преобразился, стал как будто выше ростом, его фигура странным образом увеличилась в объеме из-за раздувающегося на ветру ослепительно желтого бурнуса. Он несколько раз поднял своего коня на дыбы. На фоне синен эмали неба лицо султана заблестело блеском полированной темной бронзы, и по нему, как по поверхности плавящейся стали, побежали световые переливы. Взгляд темных глаз под аспидно-черными дугами бровей сделался вдруг пронзителен и страшен. Мулей Исмаил взмахнул копьем и пустил своего коня в галоп, остановив его на полном скаку, когда до его поверженных врагов оставалось всего несколько шагов.
Абд-эль-Малек соскочил с мула, бросился на колени и несколько раз коснулся лбом земли. Султан приставил к его животу острие своего копья. Несчастный принц то и дело бросал взгляды на котел, где кипела смола, и на мясников с их длинными ножами, и его все больше охватывал страх. Он не боялся смерти, но Мулей Исмаил был известен тем, что подвергал своих врагов ужасающим истязаниям, Абд-эль-Малек и Мулей Исмаил родились в одном гареме и выросли вместе — два волчонка из грозной шайки мальчиков, потомков султана Мулея Арши, которых никто не осмеливался наказать за их жестокие проделки и наиболее безобидным занятием которых было обстреливать работающих невольников-христиан легкими стрелами, выдуваемыми из стрелометательных трубок. Исмаил и Абд-эль-Малек в один и тот же день впервые вдели ноги в стремена, вместе убили копьями своих первых львов и вместе участвовали в походах на непокорный Тафилалет. Они любили друг друга как братья, пока племена с юга Атласских гор не обратились к Абд-эль-Малеку, напомнив ему, что он имеет больше прав на престол Марокко, нежели сын суданской наложницы. Абд-эль-Малек, в чьих жилах текла кровь берберов, откликнулся на зов своего народа. Поначалу его шансы на победу далеко превосходили шансы его дяди, однако упорство Мулея Исмаила, его полководческое чутье и умение подчинять себе людей в конце концов склонили чашу весов в его пользу.
— Во имя любви к Аллаху, не забывай, что я твой родич! — вскричал Абд-эль-Малек.
— Ты сам об этом забыл, пес!
— Мулей Исмаил, вспомни, что мы с тобой были как братья!..
— Я своей рукой убил шестерых моих братьев и приказал умертвить еще десять. Так что мне смерть какого-то племянника!
Во имя любви к пророку, прости меня!
Султан не ответил. Он сделал знак схватить принца и втащить его на повозку. Вместе с Абд-эль-Малеком на нее взобрались два Стражника. Один взял его правую руку за локоть, другой — за кисть, и вдвоем они плотно прижали его запястье к деревянной колоде.
Султан подозвал одного из мясников и приказал ему совершить казнь. Мавр колебался. Он был одним из тех, кто втайне желал победы Абд-эль-Малека. Молодой принц воплощал в себе все надежды племен, страстно хотевших иметь свою собственную султанскую династию, столь же благородной крови, как Альморавиды или Альмохады. С его смертью эта мечта будет похоронена навеки. Мясник, человек простой и безвестный, тщательно скрывал свои чувства, но Мулей Исмаил их разгадал. Выбранный им палач начал было послушно взбираться на повозку, но затем остановился и, сделав шаг назад, сказал, что никогда не станет рубить руку человеку столь высокородному, родному племяннику своего государя, и что пускай лучше ему самому отрубят голову.
— Будь по-твоему! — вскричал Мулей Исмаил, выхватывая саблю, и тут же обезглавил ослушника одним точным ударом, свидетельствующим о частых упражнениях в этом жестоком искусстве.
Обезглавленное тело рухнуло на землю, голова откатилась в сторону, и по раскаленному песку расползлось кровавое пятно
Султан сделал знак другому мяснику, и тот, устрашенный участью первого, шатаясь, полез на повозку. Пока он влезал, Мулей Исмаил распорядился подвести ближе детей, жен и родственников Абд-эль-Малека и сказал им:
— Посмотрите, как будет отсечена рука рогоносца, посмевши поднять оружие на своего государя, и нога, посмевшая выступим, в поход против него.
Перегретый воздух сотрясли отчаянные вопли, заглушившие крик принца, которому мясник отсек кисть руки. Затем он отсек ему ступню. Султан подъехал к повозке и сказал:
— Ну что, племянник, теперь ты признаешь меня своим государем? Ведь раньше ты этого, помнится, не признавал?
Абд-эль-Малек не ответил. Он молча смотрел, как из его перерубленных артерий хлещет кровь. Мулей Исмаил принялся гарцевать на месте, обратив к небу свой страшный лик и пребывая во власти неистового возбуждения, от которого у всех, кто на неги глядел, стыла в жилах кровь. Неожиданно он поднял свое копье и одним ударом в сердце убил мясника, исполнившего приговор
Видя это, его поверженный, истекающий кровью соперник воскликнул:
— Посмотрите на этого храбреца, полюбуйтесь его отвагой! Он убивает тех, кто ему повинуется, и тех, кто ему не повинуется. Все его дела лишены смысла. Аллах справедлив! Аллах велик!
Мулей Исмаил взревел, чтобы перекрыть голос своей жертвы Он кричал, что велел притащить сюда котел, дабы подвергнуть предателя самой мучительной из существующих казней, но поскольку он, Мулей Исмаил, велик и великодушен, смола, расплав ленная для казни, послужит вместо этого для спасения бунтовщика. Он поступил так, как должен был поступить оскорбленный государь, но пусть Аллах решает, жить или умереть Абд-эль-Малеку. Никто не скажет, что он убил своего брата, ибо их связывало слишком многое и сегодня он изведал самое тяжкое горе в своей жизни. Ему кажется, что это ему самому нож мясника отсек руку и ногу. А между тем Абд-эль-Малек есть низкий изменник, и, достанься победа ему, он бы собственноручно перерезал горло своему государю. Он, Мулей Исмаил, это знает, и, тем не менее, он помиловал виновного!..
Султан приказал окунуть обрубки руки и ноги принца в кипящую смолу, чтобы остановить кровь. Затем он скомандовал своим воинам разогнать толпу и велел четырем военачальникам живым поставить своего племянника в Мекнес.
Офицеры спросили, что им делать с Мухаммедом-эль-Хаметом, правой рукой Абд-эль-Малека. Мулей Исмаил отдал его в руки своим загонщикам, подросткам-негритятам двенадцати-пятнадцати лет. Они схватили шейха и потащили его к стенам стоящей невдалеке крепости. Никто не знал, что они там с ним делали, но, когда на склоне дня его приволокли обратно, он был мертв, да так, что мертвее некуда, и никто из родных уже не смог бы его опознать...
Мулей Исмаил, его свита и буро-пестрый караван Османа Ферраджи подъехали к Мекнесу перед самым заходом солнца, в тот час, когда на венчающих минареты золоченых металлических шарах заплескались флаги и над белым, как слоновая кость, городом, вытянувшимся на скалистом отроге под алым закатным небом, поплыли властные и заунывные призывы муэдзинов.
Черная пасть массивных, способных выдержать любой штурм ворот без устали глотала втискивающихся в нее людей и животных. Вот она проглотила свою порцию пеших и конных воинов, рабов и правителей, верблюдов и ослов, и спускающаяся ночь застала у городской стены совершенное безлюдье. Город вобрал в себя все человеческие шумы, все крики и слезы, волнения и страсти. Въезжая в эти ворота, называемые Новыми, Анжелика отвела глаза. На одной из створок на вбитых в ладони гвоздях висел голый раб исполинского роста. Его голова со светлыми, спутанными волосами бессильно упала на грудь, как у распятого Христа.
Глава 11
Анжелика заткнула руками уши. Из глубин султанского дворца неслись истерические вопли жен Абд-эль-Малека. Пронзительные и протяжные, прерываемые иногда икотой, они слышались уже много часов.
Виски Анжелики сверлила невыносимая, стреляющая боль, она дрожала, как в лихорадке. Напрасно старая Фатима предлагала ей горячие и холодные напитки, фрукты и пирожные. Уже самый вид этих яств, призванных усладить жизнь одалисок, вызывал у Анжелики омерзение. Все эти розовые и зеленые сласти, изысканные благовония, приторно пахнущие притирания, которыми мавританские служанки умастили ее тело, чтобы снять дорожную усталость, настойчиво напоминали ей об ужасе ее нынешнего положения, положения узницы в гареме самого жестокого государя, которого когда-либо видел свет.
— Мне страшно. Я не хочу тут оставаться, повторяла она, и ее голос дрожал, точно у испуганного ребенка.
Старая рабыня-провансалка не понимала причин этой странной подавленности, вдруг проявившейся ни с того ни с сего, когда наконец завершилось долгое путешествие, во время которого ее госпожа вела себя с достойной подражания бодростью духа и покорностью судьбе. Сама Фатима-Мирей уже успела увериться, что не может быть ничего лучше, чем этот огромный сераль, в котором железная рука великого евнуха поддерживала благодетельную дисциплину. Ни недавний мятеж, ни царящее в городе брожение, ни всеобщий страх перед яростью Мулея Исмаила, которого только что публично высмеял его племянник, ни даже то, что по приезде великий евнух был тут же призван султаном, желавшим побеседовать и посоветоваться с ним после его долгого отсутствия, — ничто не помешало дворцовой челяди оказать прибывшим женщинам и другим участникам каравана пышный, отлично продуманный прием. В банях гарема было уже все готово. Над сине-зелеными мозаичными полами клубился горячий пар, в котором суетилась армия усердных служанок и молоденьких евнухов. Старухе Мирей немедля дали в помощь трех взрослых негритянок и по столько же черных мальчиков и девочек. По ее указаниям они должны были доставить все те многочисленные мелочи, которых всегда не хватает для устройства на новом месте, будь то даже королевский дворец. Из кухонь тек непрерывный поток подносов с аппетитно пахнущей снедью. Для каждой новой наложницы были приготовлены отдельные покои, богатство которых зависело от ее ценности, а присланных алжирским адмиралом мальчиков поселили в просторных общих спальнях, где непоседливых сорванцов уже ждали учителя с линейками в руках, незамедлительно начавшие их муштровать. Чтобы мальчикам было легче обжиться в незнакомом месте, им обещали прислать для развлечения жонглеров. Лошадей отвела в великолепные конюшни, почистили и окружили заботой (было хорошо известно, что Мулей Исмаил любит своих лошадей еще более пылко, чем женщин своего гарема). Карликовый слон получил на обед гору душистого первосортного сена, жираф — несколько банановых деревьев, а отведенные и образцовый страусятник страусы, к своей вящей радости, возобновили общение с сородичами, привезенными с далекого Юга.
Да, в этом серале, руководимом великим евнухом Османом Ферраджи, царил отменный порядок. Фатима была счастлива, что наконец-то обрела надежное убежище после многих лет тяжелой жизни в Алжире, этой зловонной трущобе, где ей, бедной, одинокой старухе, нередко приходилось весь день довольствоваться одной горстью винных ягод, запивая их водой. Здесь было множество женщин ее возраста, умудренных опытом и готовых увлеченно сплетничать на всех языках. То были бывшие рабыни, повышенные до звания гаремных прислужниц или экономок, а также бывшие наложницы нынешнего султана или его предшественника. Не имея права дожить остаток дней в особых роскошных покоях в далеких крепостях — такой привилегией пользовались только самые любимые наложницы и законные жены, эти увядшие одалиски заражали прислугу своей озлобленностью и страстью к интригам.
Приставленные к каждой из наложниц или жен прислужницы отвечали за их гардероб, за их украшения, заботились о сохранении и умножении их красоты. Работы было много: гаремным красавицам нужно было подкрашивать лица, делать прически, удалять волосы на теле, давать советы, выполнять их капризы, а также тайком сообщать им драгоценные рецепты любовных зелий и учить их разным ухищрениям, дабы они не утратили благосклонности своего господина. Фатима чувствовала себя здесь в своей стихии. В довершение всех удач ей сказали, что у султанши Лейлы Айши есть любимая служанка, которая, как и она, Мирей-Фатима, раньше жила в Марселе. К тому же здешние евнухи, как правило, вели себя очень учтиво, чего нельзя было сказать о многих других сералях. Осман Ферраджи понимал, какое сильное влияние старухи-служанки могут оказывать на его подопечных, и умел привлекать их на свою сторону.
Чем больше Фатима над этим размышляла, тем больше достоинств находила она в серале Мулея Исмаила. Она почти уверила себя, что даже в гареме турецкого султана не сыскать большей роскоши и изысканности. Радужную картину немного омрачало только одно — поведение пленной француженки. Казалось, что она вот-вот начнет плакать, кричать и раздирать себе лицо ногтями, подобно туземным женам Абд-эль-Малека, воющим в соседних покоях, или малышке-черкешенке, которой сегодня вечером предстояло взойти на ложе султана и которая громко вопила от ужаса, когда евнухи тащили ее по лабиринту дворцовых коридоров и внутренних двориков. Да, когда женщины вдруг приходят в волнение и их к тому же собрано в одном месте больше тысячи, то жди большого шума и неприятных крайностей, В мусульманском плену чужеземок-христианок порой охватывала странная тоска. В Алжире Фатима видела, как пленницы бросаются вниз с балконов домов, разбивая черепа о каменные плиты дворов, и сейчас ей казалось, что и Анжелика готова поддаться такому же мрачному и опасному настроению. Не зная, что делать, Фатима решила на всякий случай переложить ответственность на чужие плечи и обратилась за советом к заместителю и правой руке Османа Ферраджи, толстому евнуху по имени Рафай. Тот велел дать новой наложнице успокаивающее питье. Его уже приготовили для черкешенки.
Одурманенная этим снадобьем, чувствуя, что у нее раскалывается от боли голова, Анжелика смотрела на старуху и евнуха как на персонажей из кошмарного сна. Ей была ненавистна и старая ренегатка, и простодушные негритята, таращившие на нее глаза, и более всех — лицемер Рафай с его напускным видом глубоко опечаленной чем-то доброй нянюшки. Именно он отдавал приказания о порке непослушных рабынь, и его никогда не видели без многохвостой плетки. Она ненавидела их всех... Резкий запах кедра, которым были обшиты стены, еще более усиливал ее мигрень. И ей внезапно начало казаться, что женские вопли, отчаянные, но далекие, менее мучительны для слуха, чем женский смех, проникающий через оконную решетку вместе с ароматом мяты и зеленого чая.
***
Анжелика погрузилась в тяжелый, нездоровый сон. Проснувшись среди ночи, она увидела склоненное над собой черное лицо. Вначале она подумала, что это лицо евнуха, но затем, разглядев обрамляющее его покрывало и синий знак Фатимы, дочери пророка Мухаммеда, на черном лбу, она поняла, что перед нею женщина, очень высокая и толстая, одетая в темно-синюю кисею, под которой вздымалась ее массивная грудь негритянки, вскормленной жирным молоком верблюдиц.
Она склонила к Анжелике свое толстогубое лицо с пронзительными умными глазами. В руке ночная гостья держала зажженную масляную лампу, озаряющую желтым светом ее темную фигуру и рядом с нею другую фигуру, светлую, с нежно-розовым личиком и волосами цвета меда, на которых легким облачком лежало белое кисейное покрывало. Женщины — черная и белая — вполголоса переговаривались между собой по-арабски.
— Она красива, говорил бело-розовый ангел.
— Слишком красива, — отвечал черный демон.
— Как ты думаешь, она сумеет пленить его?
— У нее есть все, что для этого требуется. Будь проклят Осман Ферраджи, этот лицемерный, скрытный тигр!
— Что ты будешь делать, Лейла?
— Ждать. Может быть, она не понравится султану. Может быть, она недостаточно искусна, чтобы его удержать.
— А если у нее это получится?
— Тогда я подчиню ее своей воле.
— А что, если она станет исполнять волю Османа Ферраджи?
— Что ж, для слишком красивых у меня есть соляная и серная кислота, а для чересчур умных — шелковые удавки.
Анжелика испустила пронзительный вопль, вопль обезумевшей мусульманки, точно такой же, как те, что продолжали доноситься из глубин дворца.
Ангел и демон немедленно растаяли в ночной тьме.
Анжелика вскочила с постели, горя как в огне. Жар еще более усилил ее возбуждение и придал ей силу помешанной. Она не переставая вопила во все горло.
Прислужницы и негритята бестолково бегали вокруг, спотыкаясь о подушки, а растерянная Фатима старалась побыстрее зажечь все лампы, чтобы осветить комнату.
Явился Осман Ферраджи. Едва увидев его длинную тень на плитках пола, Анжелика почувствовала, что успокаивается. Он велик, ясен духом и беспощаден, его ум огромен, как мир... Нет, она попала не в царство демонов — ведь в султанском гареме есть этот человек, настоящий человек, Она рухнула на колени, уткнулась лицом в складки его джеллабы и зарыдала, повторяя: — Мне страшно, страшно!
Великий евнух наклонился и положил руку на ее голову.
— Чего же ты боишься, Фирузэ, ты, которая не испугалась гнева Меццо-Морте и бесстрашно сбежала от меня в Алжире?
— Я боюсь этого кровожадного зверя, вашего Мулея Исмаила, боюсь этих женщин, которые приходили сюда и которые хотят меня задушить...
— У тебя лихорадка, Фирузэ. Когда она пройдет, ты перестанешь бояться.
Он велел слугам вновь уложить ее в постель, тепло укрыть и принести ей жаропонижающие отвары.
Анжелика тяжело дышала, откинувшись на подушки. Утомительное путешествие, жара, ужас тех зрелищ, которые ей пришлось наблюдать, болезнетворный смрад бесчисленных груд разлагающихся трупов, мимо которых она проехала, снова вызвали у нес приступ средиземноморской лихорадки, которая впервые свалила ее с ног, когда она была пленницей на корабле д’Эскренвиля.
Великий евнух присел по-турецки возле ее ложа.
— Осман-бей, зачем вы подвергли меня этому испытанию? — простонала она.
Он не спросил, что она имеет в виду. Он видел, что зрелище Мулея Исмаила, вершащего правосудие, произвело на нее необычайно тягостное впечатление. Великий евнух уже давно заметил, что христианки из стран Запада более склонны приходить в волнение при виде крови, нежели мавританки или христианки с Востока. Он еще не решил для себя, что это — притворство или искреннее отвращение. Разве в каждой женщине не сокрыта пантера, которая облизывается от удовольствия, наблюдая чужие мучения? И разве его подопечные, будь то молчаливые московитки или смешливые негритянки, не предпочитают всем жонглерам, плясунам и празднествам увеселения другого рода — присутствие при публичном истязании рабов-христиан? Однако англичанка Дэйзи-Валина, уже десять лет как принявшая ислам и горячо любящая султана, по-прежнему закрывает глаза покрывалом или смотрит сквозь прижатые к лицу пальцы, когда сцена становится чересчур кровавой.
Надо запастись терпением. Эта женщина, более умная, чем Дэйзи, быстро сумеет избавиться от глупой чувствительности. Он — Осман Ферраджи, видел, с какой твердостью она вела себя, глядя на труп того, кто — пусть и недолгое время — но все же был ее любовником. И он был изумлен, что ее так сильно потрясло наказание принца Абд-эль-Малека, который был ей совершенно чужим и которого она никогда прежде не видела. В замешательстве он пробормотал:
— Я считал необходимым показать тебе всю силу и величие господина, которого я для тебя выбрал... господина, которого ты должна будешь покорить.
Анжелика разразилась нервным смехом, но тут же оборвала его, прижав руки к вискам. Вызываемые смехом сотрясения отдавались в ее голове острой болью.
— Покорить Мулея Исмаила!
Она вновь увидела мысленным взором, как он вихрем кружится на коне, исполненный ярости и скорби, огромный в своем раздуваемом ветром желтом плаще, плаще цвета султанского гнева, и одним ударом сносит голову непокорному мяснику.
— Не знаю, хорошо ли вы понимаете смысл французского слова «покорить», которое вы только что употребили, Осман-бей. По-моему, ваш Мулей Исмаил сделан не из такого теста, чтобы его можно было держать под каблуком.
— Мулей Исмаил необычайно сильный государь. Он умен и прозорлив. Он действует быстро и умеет верно выбирать время. Но он ненасытный жеребец. Ему нужны женщины, и он постоянно рискует подпасть под влияние женщины недалекой и ничтожной. Нужно, чтобы рядом с ним встала женщина, которая сумеет обуздать его причуды, избавить от одиночества его сердце и еще сильнее разжечь в нем стремление к завоеваниям. Тогда он станет поистине великим государем. Он сможет объединить под своей рукой всех правоверных...
Великий евнух говорил медленно и не без внутренних колебаний. Он так долго искал и вот, наконец, нашел эту женщину, которая должна помочь ему внушить Мулею Исмаилу его собственные величественные замыслы. Но он еще не был в ней вполне уверен. На первый взгляд казалось, что она уже смирилась, но он чувствовал, что даже сейчас она ускользает из его рук, хотя и продолжает по-детски цепляться за его джеллабу.
Женщины — странные, непредсказуемые создания. Все проявления их слабости, вплоть до самого худшего малодушия, чреваты жесточайшими разочарованиями для тех мужчин, которые торжествуют над ними победу. И Осман Ферраджи, великий евнух его величества султана Марокко, в который раз возблагодарил Всевышнего за то, что ниспосланная ему судьба и искусные руки суданского знахаря избавили его от тех природных оков, которые порой превращают человека высокого ума в смешную игрушку этих капризных кокеток.
— Разве он не показался тебе красивым и молодым? — мягко спросил он.
— О да, он более отягощен преступлениями, нежели годами. Сколько убийств он совершил своими руками?
— А сколько раз покушались на его жизнь? Я тебе уже говорил, Фирузэ, — все великие империи построены на убийствах. Таков закон вселенной. Иншалла! Выслушай меня, Фирузэ: я хочу, чтобы ты влила в Мулея Исмаила тот тонкий яд, что есть в тебе одной, яд, поселяющий в сердцах мужчин такое любовное томление, такую страсть к тебе, от которых им уже никогда не исцелиться. Так было не только с ничтожным Эскренвилем, но и с твоим великим государем, королем франков, которому ты нанесла незаживающую рану. Да ты и сама отлично знаешь, что твой король не в силах забыть тебя. Он позволил тебе ускользнуть и теперь чахнет от тоски. Я хочу, чтобы ты так же покорила Мулея Исмаила, чтобы ты вонзила в его сердце жало твоей красоты... Но я не позволю тебе убежать, — добавил он, слегка понизив голос.
Лежа с закрытыми глазами, Анжелика слушала этот голос, такой тонкий и молодой, что могло показаться, будто с нею беседует женщина, ее подруга, голос, произносящий французские слова немного по-детски, и, когда она приподнимала воспаленные веки, ей было странно видеть подле себя угольно-черное лицо, выражающее суровость и вековую мудрость великих народов Африки.
— Послушай меня, Фирузэ. Не тревожься — я дам тебе время, чтобы твоя лихорадка и страх прошли, чтобы твой разум постиг нашу жизнь, а тело вновь пожелало любви. До тех пор я не стану говорить о тебе с моим государем. Он ничего о тебе не узнает, пока ты сама не согласишься, чтобы я тебя ему показал.
Анжелика почувствовала огромное облегчение. Итак, первую часть партии она выиграла!
Среди сотен наложниц обнаружить ее будет труднее, чем иголку в стоге сена, и она сумеет воспользоваться предоставленной ей отсрочкой, чтобы вырваться на свободу и убежать.
— А судачить обо мне не будут? — спросила она. — Что, если кто-нибудь проболтается обо мне при Мулее Исмаиле?
— Я велю всем, кто о тебе знает, молчать. В этом серале мои приказания значат больше, чем даже приказания султана. Им подчиняются все... в том числе и султанша Лейла Айша. Она будет молчать, понимая, что ей это выгодно, — ведь она наверняка станет тебя бояться.
— Она уже сейчас хочет облить меня кислотой и задушить удавкой, — прошептала Анжелика. — И это только начало.
Осман Ферраджи со снисходительным видом махнул рукой, как бы отметая столь банальные угрозы.
— Все женщины, ищущие милостей одного и того же господина, ненавидят друг друга и стараются друг друга оттеснить. Разве христианки не делают того же? Разве женщины, окружающие короля франков, не соперничают между собой?
Анжелика с трудом сглотнула слюну.
— Разумеется, — ответила она, и перед ее глазами, словно ослепительная голубая молния, вспыхнул образ непобедимой Атенаис де Монтеспан. Здесь ли, там ли — везде жизнь есть не что иное, как постоянная борьба, несбывшиеся мечты и разбитые иллюзии. Анжелика чувствовала, что смертельно от этого устала.
Осман Ферраджи глядел на ее лицо, побледневшее, осунувшееся от болезни. Он был далек от того, чтобы усмотреть в этой изможденной маске первые признаки близящейся капитуляции; напротив, ему открылось сейчас то, что в другое время было трудно разглядеть из-за круглых, гладких щек Анжелики и ее живой мимики, — строгие, гармоничные контуры костной основы ее лица. Под нежной женской плотью вдруг четко проступили линии, свидетельствующие о неукротимой воле и силе духа. Сегодня Осман Ферраджи как бы видел свою пленницу такой, какой она станет позже, когда состарится. Ее лицо не обрюзгнет, его не обезобразят ни отвислые щеки, ни складки жира; вместо этого оно станет тоньше и благороднее. Его телесная оболочка истончится, плотнее обтянув точеный, изящный костяк. Эта француженка будет стариться, как старится слоновая кость, приобретая с возрастом все большую изысканность и благородство черт, — так действуют прожитые годы на женщин гордых и свободолюбивых, наделенных острым умом. Достигая зрелого возраста, они сбрасывают мишурный маскарадный наряд молодости, но не теряют природной красоты. Эта женщина очень долго будет красавицей — даже тогда, когда ее кожу прорежут морщины, а волосы побелеют. Блеск ее глаз угаснет лишь вместе с самой жизнью. Годы только еще больше осветлят их бирюзовый цвет, придадут им бездонную ясность и волшебную притягательность.
Именно эта женщина нужна Мулею Исмаилу, ибо стоит ей этого пожелать — и он уже не сможет с нею расстаться. Осман Ферраджи знал, какие мучительные сомнения обуревают порой этого могущественного тирана. Взрывы ярости, во время которых он направо и налево рубил головы, нередко бывали выражением умоисступления, вызванного людской глупостью, а также сознанием огромности того, что ему надлежит свершить, своей собственной слабости и расставленных кругом ловушек. В такие минуты его охватывала сатанинская жажда доказать свою силу и себе, и другим. Если бы душа Мулея Исмаила обрела убежище подле страстной и чуткой женщины, он остался бы с нею навсегда! Она стала бы его точкой опоры, твердыней, откуда он бы смело ринулся в поход, чтобы завоевать вселенную под зеленым знаменем пророка. И Осман Ферраджи тихо сказал по-арабски:
— Ты можешь все...
Анжелика услышала эти слова сквозь охватившее ее полузабытье, Другим часто казалось, будто она непобедима. А между тем она чувствовала себя такой слабой... «Вы можете все», — сказал ей старый Савари, умоляя ее выпросить для него у Людовика XIV драгоценное мумие, которое привез французскому королю персидский посол Бахтиари-бей. И ей это удалось... Как далеко теперь то время! Сожалеет ли она о нем? Госпожа де Монтеспан тогда хотела ее отравить совсем так же, как Лейла Айша и англичанка...
— Хотите, я велю привести к вам того старого раба, который знает множество целебных снадобий и с которым вы любите беседовать? — спросил Осман Ферраджи.
— О да, да! Мне бы очень хотелось увидеть моего милого старого Савари. Значит, вы разрешите ему появиться в гареме?
— Да, с моего соизволения он сможет сюда войти. Его возраст, обширные познания и добродетели дают ему такое право. Его появление в гареме ни у кого не вызовет осуждения, ибо своим видом и высокими достоинствами он напоминает благочестивого дервиша. Не будь он христианином, я мог бы подумать, что он и впрямь святой человек, один из тех, кого мы считаем носителями священного духа, ниспосланного Аллахом. Во время нашего путешествия он, по-видимому, занимался магией, ибо из котла, в котором он что-то варил, исходил странный пар, и я сам видел двух негров, которых вдыхание этого пара так одурманило, что у них начались галлюцинации. А тебе, Фирузэ, он не раскрыл секретов своей магии?
Анжелика покачала головой.
— Я всего лишь женщина, — сказала она, зная, что этот скромный ответ еще более увеличит то уважение, которое Осман Ферраджи питает к ее уму и к таинственным познаниям Савари.
Глава 12
Анжелика не без труда узнала старого аптекаря. Он выкрасил свою бородку в темно-рыжий цвет, что придало ему сходство с мусульманским отшельником, еще более усиленное его вытканной из верблюжьей шерсти джеллабой цвета ржавчины, в которой совершенно терялось его щуплое тело. Он выглядел здоровым, хотя сильно отощал, а его лицо потемнело от солнца, как скорлупа лесного ореха. Пожалуй, теперь его можно было признать только по огромным очкам, за стеклами которых довольно и весело блестели его глаза.
— Все идет прекрасно, — прошептал он, усаживаясь по-турецки около ложа Анжелики. — Я и вообразить себе не мог, что все устроится так замечательно. Аллах... гм... то есть я хотел сказать — Бог — не оставил нас своим попечением.
— Вы нашли сообщников и придумали способ убежать?
— Убежать?.. Ах да, в свое время мы, конечно, убежим, только потерпите немного. А сейчас взгляните сюда.
Из складок своего широкого одеяния он извлек полотняный мешочек и, улыбаясь до ушей, принялся вынимать из него кусочки похожего на смолу вещества.
От лихорадки у Анжелики болели глаза, и она устало сказала, что не может рассмотреть то, что он ей показывает.
— Ничего, если не можете рассмотреть, то хотя бы понюхайте, — сказал Савари, поднеся к ее носу свои кусочки липкой грязи.
Вдохнув их запах, Анжелика вздрогнула от удивления и невольно улыбнулась.
— О, Савари, это же мумие!
— Да, мумие, — ликуя подтвердил Савари. — Минеральное мумие, аналогичное тому, что сочится из трещин священных скал в Персии, только на этот раз — в твердом состоянии.
— Но... как оно у вас оказалось?
Украдкой бросая вокруг настороженные взгляды и говоря с видом пророка, возвещающего некую великую истину, мэтр Савари поведал Анжелике о своем открытии. Это случилось во время путешествия, когда караван проходил через Шотт Наама, область соленых озер, расположенную на границе Алжира и Марокко.
— Помните эти обширные безводные пространства, усыпанные сверкающей на солнце солью? Кажется, что в этих унылых местах невозможно отыскать что-нибудь мало-мальски ценное. И вдруг... угадайте, что произошло?
— Наверное, чудо, — предположила Анжелика, тронутая его искренней верой.
— Да, вы совершенно правы, дорогая госпожа маркиза, произошло чудо! — восторженно вскричал Савари. — Если бы я по натуре был фанатиком, я назвал бы его «чудом верблюда»... Послушайте, как все это случилось...
Все началось с того, что Савари приметил покрытого чешуйками парши верблюда, походящего на скалу, обросшую старым желтым мхом, и местами совершенно облысевшего. Однажды вечером, на привале, этот верблюд начал обнюхивать землю. Затем он двинулся туда, откуда дул ветер, время от времени опуская голову и нюхая песок. Савари, который еще на заснул, решил пойти за верблюдом, чтобы привести животное обратно к погонщику и тем самым заслужить дополнительную порцию кускуса. А может быть, его вело некое предчувствие, рука Аллаха... гм... то есть, конечно, Бога. Часовые, нередко принимавшие его за араба или еврея, не обратили на него ни малейшего внимания. Большинство из них спало. Им нечего было бояться разбойников и еще менее того — побегов рабов-христиан, потому что в здешних краях можно было пройти несколько дней, ни разу не увидев ничего съедобного и не найдя ни капли пресной воды.
Верблюд шел долго, обходя дюны, Савари упорно следовал за ним и один раз едва не утонул в зыбучих песках. Наконец верблюд привел старого аптекаря на участок более твердой почвы, смешанной со слипшейся солью. Работая ногами, он принялся разбрасывать в стороны куски этой твердой песчано-солевой корки, а затем начал вырывать их зубами, копая вокруг себя яму.
— Представьте себе — верблюд роет яму ногами — ногами, которые у него столь чувствительны, что ему больно ступить на щебенку! И при этом помогает себе коленями и зубами. Я сам это видел! Вы мне, наверное, не верите? — внезапно обеспокоившись, спросил он Анжелику.
— Ну что вы, разумеется, верю...
— Может быть, вы думаете, что мне это приснилось?
— Конечно, нет.
— Наконец животное докопалось до этого вот коричневого вещества, в котором вы сами тотчас узнали мумие. Набирая его в рот, верблюд разложил его вдоль края ямы, аккуратно сделав себе из него подстилку, и начал по этой подстилке кататься и тереться об нее всеми частями тела.
— И чудесным образом излечился от парши?
— Излечился, но вы должны были бы знать, что в этом нет ничего удивительного, — поправил Анжелику Савари. — Вы не хуже меня знаете, как великолепно мумие излечивает кожные болезни. Тем не менее, собирая эти кусочки, я еще не обратил внимания на сходство, существующее между ними и божественным персидским эликсиром. Я лишь рассчитывал сделать из них мазь для своих недугов. Но затем я его УЗНАЛ! Узнал мое мумие! И одновременно сделал замечательное научное открытие.
— О, еще одно? Какое же?
— А вот какое, сударыня: минеральное мумие встречается в природе вместе с солью. Точно так же было в Персии. Впрочем, мне теперь нет надобности ехать в Персию. Я знаю, что, возвратившись на юг Алжира, найду там месторождения — и, возможно, огромные — этого драгоценного вещества. Причем эти месторождения выгодно отличаются от персидских тем, что их никто не охраняет, как в Персии, где все мумие считается собственностью шаха. К алжирским запасам мумие я смогу вернуться свободно.
Анжелика вздохнула.
— Пусть месторождения мумие здесь не караулят, зато здесь караулят вас, милый Савари. Не кажется ли вам, что это примерно одно и то же?
Однако она тут же упрекнула себя за это проявление скептицизма, могущее огорчить ее единственного друга, и начала горячо поздравлять его с совершенным открытием. В порыве пылкой благодарности Савари предложил тут же послать за охапкой хвороста и медным либо глиняным блюдом.
— О Господи, для чего они нам? — удивилась Анжелика.
— Для того, чтобы я мог при вас подвергнуть это вещество перегонке. В качестве эксперимента я попробовал нагреть его в закрытом глиняном горшке, и тот взорвался, как пушечное ядро. Анжелика отговорила старого ученого от проведения подобного эксперимента в стенах султанского гарема. Между тем под действием целебных настоев Османа Ферраджи ее головная боль постепенно утихала, а на теле все обильнее выступал пот.
— Ваша лихорадка проходит, — заметил Савари, окинув ее цепким взглядом профессионального медика.
Анжелика и впрямь чувствовала, что начинает мыслить яснее.
— Как вы полагаете, ваше мумие может еще раз помочь нам в устройстве побега? — спросила она.
— Значит, вы все еще думаете о побеге? — будничным толом осведомился Савари, заботливо укладывая куски смолистого вещества обратно в мешочек.
— Конечно, больше, чем когда-либо! — в негодовании вскричала Анжелика, рывком садясь на постели.
— Я тоже, — сказал Савари. — Не стану от вас скрывать, что теперь я очень спешу вернуться в Париж, чтобы приступить к опытам, необходимым для изучения моей последней находки. Только там, и моей лаборатории, есть перегонные кубы и реторты, подходящие для исследования данного горючего минерала, исследования, которое — я это чувствую — продвинет все человечество по пути прогресса...
Не удержавшись, он опять вытащил на свет божий кусочек своего мумие и начал рассматривать его через маленькую лупу в оправе из черепахового панциря и черного дерева. В числе прочих своих умений старый Савари обладал умением всегда, даже в полнейшей нищете, иметь при себе самые разнообразные и неожиданные предметы, которые он, казалось, творил из ничего, едва только в них появлялась потребность. Анжелика спросила у него, откуда он взял эту лупу.
— Мне подарил ее мой зять, — ответил аптекарь.
— Но я никогда ее у вас раньше не видела.
— Она у меня всего несколько часов. Когда мой зять, этот очаровательный молодой человек, заметил, что она мне очень нравится, он подарил ее мне в знак приветствия по случаю моего благополучного прибытия в Мекнес.
— А... кто ваш зять? — спросила Анжелика, подумав, что старик, наверное, заговаривается.
Савари сложил миниатюрную луну и снова спрятал ее в складках своего одеяния.
— Еврей из здешнего меллаха, то есть гетто, — ответил он шепотом. — Он меняла, как и его отец. Я еще не имел случая рассказать вам мои последние новости, однако мне удалось весьма плодотворно провести те несколько часов, что прошли после нашего приезда в славный город Мекнес. Со времен царствования Мулея Арши он очень изменился. Мулей Исмаил везде что-то строит, так что крутом только и видишь, что строительные леса — точь-в-точь как в Версале.
— Но... вы начали говорить о вашем зяте...
— Да, я как раз подошел к этому вопросу. Я уже вам как-то рассказывал, что во время моего первого пребывания в марокканском плену у меня было здесь два романа.
— И два сына.
— Вот именно, только в мои воспоминания вкралась небольшая неточность: оказалось, что Ревекка Кайан подарила мне не сына, а дочь. И эту мою дочку, находящуюся ныне во цвете лет, я вчера навестил и узнал, что она замужем за менялой Самуилом Маймораном, который любезно дал мне эту лупу...
— ... В знак приветствия по случаю вашего благополучного прибытия в Мекнес, — закончила Анжелика. — Ах, Савари, вы до такой степени француз, что послушаешь вас и на душе сразу становится легче. Когда вы произносите слова «Париж» или «Версаль», я как будто перестаю чувствовать эту странную смесь запахов кедра, мяты и сандала и вновь ощущаю себя маркизой дю Плесси-Белльер.
— Вы действительно хотите снова ею стать? Вы действительно хотите бежать?
— Но я же вам уже не раз говорила, что хочу! — вскипела Анжелика. — Почему я должна повторять одно и то же сто раз?
— Потому что вы должны хорошо попять, на что идете. Вас могут убить пятьдесят раз еще до того, как вы выйдете за пределы гарема, двадцать раз — до того, как вы выйдете из султанского дворца, десять раз — до того, как вы выберетесь из Мекнеса, пятнадцать раз — до того, как вы доберетесь до Сеуты или Агадира, и три раза — до того, как вы сможете пробраться внутрь одной из этих христианских твердынь.
— Иными словами, вы оставляете мне всего лишь два шанса из ста, что я достигну цели?
— Совершенно верно.
— Ну, так я все равно ее достигну!
Старый аптекарь озабоченно покачал головой.
— Иной раз я спрашиваю себя, не слишком ли далеко вы за ходите в своем упрямстве. Так дерзко спорить с судьбой — это знаете ли, не признак благоразумия.
— Сейчас вы говорите совсем как Осман Ферраджи, — глухо проговорила Анжелика.
— В самом деле, вспомните — в Алжире вы хотели непременно попытаться бежать, на что не решались даже те рабы, которые попали в плен давно и томились в неволе но пятнадцать и двадцать лет. Я едва уговорил вас потерпеть. И что же — разве мы не вознаграждены за терпение? В глухой пустыне, в рабстве, я нашел мумие! И я порой думал, не придется ли вам по вкусу этот роскошный сераль и... личность великого Мулея Исмаила... Так было бы проще... Ах, прошу вас, успокойтесь — я вовсе не хотел вас обидеть...
Он взял ее руку и начал ласково по ней похлопывать. Ни за что на свете он не хотел бы вызвать слезы на глазах этой знатной дамы, которая всегда была для пего бесценным другом, которая с неизменным терпением выслушивала все его стариковские разглагольствования и которая получила для него из рук Людовика XIV драгоценную бутыль с жидким персидским мумие.
Ну почему, почему эта молодая дама не стала любовницей короля, хотя могла легко это сделать? Ах да, конечно, все дело в этой истории с ее мужем, которую Меццо-Морте использовал в качестве приманки, чтобы завлечь ее в ловушку. Право, с ее стороны было бы лучше больше о нем не думать.
— Мы сбежим, — добродушно заверил Анжелику мэтр Савари. — Мы с вами непременно сбежим — это решено!
По словам Савари выходило, что вопреки всем очевидным препятствиям в Мекнесе шансы на успешный побег были выше, чем в Алжире. Пленники-христиане, все до единого принадлежащие султану, составляли своего рода сословие, причем в последнее время довольно сплоченное. У них был избранный ими самими предводитель, нормандец из Сен-Валери-ан-Ко по имени Колеи Патюрель, который находился в рабстве уже двенадцать лет и пользовался среди товарищей по несчастью огромным авторитетом. При нем между христианами различных вероисповеданий впервые в истории рабства начали утихать взаимная ненависть и распри, ибо он учредил единый совет рабов, в котором московит и грек с Крита представляли православных, англичанин и голландец — протестантов, а испанец и итальянец — католиков. Сам Колен Патюрель, француз, разрешал споры и вершил правосудие.
Он мог бесстрашно заговорить с Мулеем Исмаилом, к которому отваживались обращаться лишь очень немногие, поскольку за такое обращение можно было поплатиться жизнью. Никто не знал, какие уловки он пускал в ход, чтобы заставить тирана выслушать себя. Благодаря усилиям Патюреля положение рабов в Мекнесе оставаясь ужасным и, на первый взгляд, безнадежным, все же кое в чем улучшилось. Учреждение общей казны, в которую каждый отдал имевшиеся у него ценности, позволило им оплачивать услуги сообщников из числа местных мусульман. Всеми доходами и расходами этой тайной кассы ведал бывший банковский служащий, венецианец Пиччинио. Привлечённые возможностью хорошо заработать, мавры соглашались служить проводниками для тех из рабов, кто решался на побег. Таких проводников называли «метадорами». За прошлый месяц было совершено шесть попыток побега. Одна из них удалась. Вина за это была возложена на короля рабов Колена Патюреля, и вчера султан приказал прибить его за кисти рук к городским воротам, чтобы он висел на гвоздях, пока не испустит дух. Среди рабов, которых этот приговор лишал их предводителя, назревал бунт. Ударами палок, а потом и копий черная стража теснила их к их загонам, когда перед их глазами вдруг предстал сам Колен Патюрель и призвал своих товарищей к спокойствию.
После двенадцати часов пытки гвозди разорвали его руки, и он, еще живой, упал на землю. Однако вместо того чтобы попытаться бежать, он спокойно вошел обратно в город и попросил аудиенции у султана. Теперь Мулей Исмаил почти уверился, что Колену Патюрелю покровительствует сам Аллах. Впрочем, он и раньше побаивался и уважал великана-нормандца и считал беседы с ним недурным развлечением.
— Я рассказал вам все это, сударыня, чтобы вы убедились, что несравненно лучше быть рабом в королевстве Марокко, нежели в прогнившем Алжире, — заключил Савари. — Здесь рабы не прозябают, а живут настоящей жизнью — каждую минуту.
— И столь же часто умирают!
— Это одно и то же, отпарировал старый ученый. — Видите ли, сударыня, самое главное для раба — это возможность бороться. А когда человек претерпел столько мук, что каждый вечер радуется уже одному тому, что он все еще жив, то такое настроение помогает ему оставаться в добром здравии. Султан Марокко собрал здесь несметные полчища рабов-христиан, чтобы они строили для него дворцы, но он очень скоро поймет, что иметь их в таком количестве небезопасно. Кстати, поговаривают, что нормандец собирается просить у султана, чтобы тот разрешил приехать в Марокко монахам ордена Пресвятой Троицы для выкупа пленных христиан, как это делается в других государствах Берберии. Ну так вот — мне пришла в голову одна неплохая идея. Если эти монахи когда-нибудь приедут в Мекнес, отчего бы вам не передать через них послание королю Франции и не рассказать в нем о вашей печальной участи?
Анжелика покраснела и почувствовала, что у нее снова начинает стучать в висках.
— Вы полагаете, что король пришлет мне на выручку свои легионы?
— Вполне может статься, что Мулей Исмаил не останется глух к заступничеству и настоятельным просьбам Людовика XIV. Султан не скрывает своего глубокого восхищения этим монархом и желал бы походить на него во всем, и особенно — в размахе и великолепии осуществляемого им строительства.
— Я не вполне уверена, что его величество действительно взял бы на себя труд вытаскивать меня из моего нынешнего положения.
— Кто знает?
Совет старого аптекаря был, конечно, разумен, но Анжелика согласилась бы скорее тысячу раз умереть, чем пойти на такое унижение. Ее мысли начали путаться. Голос Савари уплыл куда-то вдаль, и она крепко заснула, в то время как над Мекнесом занимались утренняя заря.