Глава 7
Прошло совсем немного времени, и Анжелика нашла исчезнувшего было мэтра Савари — верный признак того, что небо не оставило ее своим попечением.
Караван-сарай, где остановились марокканцы, превосходил размерами кандийский батистан и точно так же совмещал в себе гостиницу и склад. Оба здания были выстроены по одному и тому же плану: огромный трехэтажный четырехугольник с обрамленным колоннадой внутренним двором, служащим, в свою очередь, рамкой для сада, где журчали струи фонтанов и росли олеандры, лимонные и апельсиновые деревья. Внутрь можно было попасть через один-единственный вход — ворота, охраняемые отрядом вооруженной стражи. Ни одно из окон караван-сарая не выходило на улицу. Все четыре наружные стены были глухими, крыша — плоской, а по ее наружному краю возвышалось каменное ограждение с зубцами и амбразурами, у которых постоянно дежурили часовые.
В сорока или шестидесяти помещениях этого мощного сооружения, настоящей крепости, возведенной в самом центре Алжира, проживало великое множество людей и животных. На первом этаже располагались конюшни и стойла, в которых содержались горячие верховые лошади, ослы и верблюды. Именно здесь Анжелика впервые увидела удивительное животное с длинной, змеевидной, пятнистой шеей, оканчивающейся миниатюрной головкой с большими доверчивыми глазами и маленькими ушками. Животное казалось смирным и незлым. Оно спокойно вытягивало из-за окружающей дворик колоннады свою длинную шею и объедало листья с ближайшего олеандра. Анжелика с изумлением разглядывала это диковинное существо, когда чей-то голос неожиданно сказал по-французски:
— Это жираф.
Лежащая на земле куча соломы зашевелилась, и из нее поднялась сгорбленная и до крайности обтрепанная фигура старого парижского аптекаря.
— Савари, милый мой Савари, — тихо проговорила Анжелика, с трудом удержавшись от радостного возгласа. — Как вы сюда попали?
— С тех пор как я узнал, что вы находитесь в руках великого евнуха Османа Ферраджи, я не оставлял попыток проникнуть в этот караван-сарай. Мне помог случай. Меня купил грузчик-турок, в чьи обязанности входит подметание двора перед казармой янычар. Однако сознание собственной значимости не позволяет этому незаменимому должностному лицу самому махать метлой, и он был вынужден купить для этих целей раба. Один из его приятелей оказался смотрителем этого зверинца, и от него я узнал, что здешний слон захворал. Я предложил свои услуги, и мне удалось его вылечить. Смотритель купил меня у грузчика, и вот я здесь.
— Савари, что с нами теперь будет? Меня хотят увезти в Марокко, в гарем Мулея Исмаила.
— Не отчаивайтесь. Марокко — очень интересная страна, и я уже давно хотел найти случай побывать там еще раз. У меня там остались кое-какие знакомства.
— Еще один сын? — спросила Анжелика с невеселой улыбкой.
— Не один, а два. У одного из них мать была еврейка. Что бы ни говорили, а для обретения искренне преданных тебе сообщников нет ничего лучше кровных уз. Должен вам признаться, что, к моему великому сожалению, здесь, в Алжире, у меня нет наследников. Это обстоятельство чрезвычайно затрудняет устройство побега. Собственно говоря, вы и сами убедились в том, что такие попытки связаны с огромным риском...
— Вы слыхали о моем побеге?
— Здесь новости распространяются быстро. Сбежала рабыня-француженка, и ее никак не могут найти — вполне очевидно, что это могли быть только вы. Вас не слишком сурово наказали?
— Меня не наказывали совсем. Более того, Осман Ферраджи был сама предупредительность.
— Это весьма странно, но отрадно.
— Мне даже предоставлена некоторая свобода. Мне позволяют ходить по караван-сараю и даже покидать женские покои. Словом, это еще не гарем, Савари. Морс рядом. Мне кажется, сейчас самое время еще раз попытаться бежать.
Савари вздохнул и, взяв из лохани щетку, принялся энергично тереть ею жирафа. Наконец он снова заговорил и спросил, что стало с Мухаммедом Раки. Анжелика пересказала ему признания Меццо-Морте. Все ее надежды рухнули. Теперь она желает только одного — бежать и возвратиться во Францию.
— Поначалу отсюда всегда хочется бежать, — заметил Савари, — а потом начинаешь жалеть, что ты это сделал. Такова сила чар ислама — вы сами в этом убедитесь. Но мы все равно попробуем убежать, ибо именно таким образом проявляются первые симптомы болезни.
Вечером к Анжелике явился Осман Ферраджи и вежливо осведомился, кем ей доводится пожилой раб, который убирает конюшни: отцом, дядей или иным родственником. Поняв, что за ней следили в то самое время, когда она была уверена, что ускользнула из-под наблюдения, Анжелика залилась краской. Она не без горячности ответила, что этот человек — ее попутчик, с которым ее связывают дружеские чувства, и что он к тому же является выдающимся ученым, однако мусульмане заставили его убирать навоз, поскольку, желая унизить христиан, они нарочно ставят лакея на место господина, а людям высокого ума дают грязную работу. Этот взрыв ребяческого возмущения вызвал у Османа Ферраджи снисходительную улыбку.
— Вы заблуждаетесь, как и все христиане, — заметил он, — Ибо ислам учит, что в день Страшного суда чернила мудреца перетянут на весах порох воина. Скажите, этот достойный старец случайно не лекарь?
Получив утвердительный ответ, великий евнух просветлел лицом. Исландка и слон больны, пояснил он, и его очень огорчает, что эти два драгоценных подарка, посылаемые султану адмиралом алжирского флота, пришли в негодность еще до отъезда из города.
Савари сопутствовала удача — вскоре он излечил обоих своих пациентов от лихорадки, применив снадобье собственного изготовления. Анжелика была поражена, узнав, что, невзирая на все передряги и на все умножающееся число дыр в его карманах, он, тем не менее, ухитрился сохранить свои порошки, пилюли и сушеные травы. Великий евнух приказал выдать ему приличную джеллабу и зачислил его в свою челядь.
— Вот так-то, — сказал в заключение этой эпопеи старый аптекарь. — Поначалу они всегда хотят выкинуть меня в море или отдать на съедение собакам, но очень скоро они уже не могут без меня обойтись.
Теперь Анжелика чувствовала себя менее одинокой. Рядом с нею был Савари, а также старая рабыня-христианка Фатима со своим детским французским, помогавшая ей понять язык и обычаи незнакомого мусульманского мира.
Когда Анжелика попросила Османа Ферраджи принять Фатиму к себе в услужение, он сказал, что сомневается в ее согласии отправиться в Марокко, где частные лица не могут владеть рабами и где все невольники-христиане — а их целых сорок тысяч — принадлежат султану. Правда, по исламским законам Фатима — женщина свободная, но она упрямо продолжает считать себя рабыней и наверняка побоится ехать к арабам, чье произношение отличается от алжирского и на которых алжирцы, несмотря на всю расточаемую ими лесть, смотрят как на дикарей.
Однако вопреки всем ожиданиям Фатима заявила, что ей уже недолго осталось жить и что, поскольку в Алжире у нее теперь нет близких, она хотела бы умереть рядом со своей соотечественницей, тем более что та носит титул маркизы, как и ее первая хозяйка, которой она служила, когда еще звалась Мирей.
— Это доказывает, — заметил Осман Ферраджи, — что старая колдунья предвидит уготованный вам счастливый жребий. Она знает, что на вас упадет тень Мулея Исмаила и что вам с вашей красотой и умом суждено снискать великую милость.
Анжелика не стала его разубеждать. Она говорила себе, что из всех столпов здешнего общества, с которыми она встречалась: Меццо-Морте с его злобными волчатами, алжирского дея с его немыми душителями, раисов с их пиратскими ватагами и прочих воров и разбойников, — Осман Ферраджи был единственным, от кого она могла ждать сколько-нибудь человеческого обращения. Великий евнух проявлял к ней чрезвычайную снисходительность, что было для него весьма необычно, ибо превыше всего он ставил дисциплину и порядок. За появление без чадры во внутреннем дворе в то время, когда там находились погонщики верблюдов, юная черкешенка Марриамти была по его приказу подвергнута порке. Между тем Анжелика, позволявшая себе выходить в тот же самый дворик не только без чадры, но даже в своем собственном «неприличном» европейском платье, не услышала от него ни одного упрека. Он попросил ее закрыть лицо лишь в двух или трех случаях, чтобы походить по лавкам.
После пребывания в плавучем дворце Меццо-Морте Анжелика испытывала панический страх перед мусульманскими мальчиками. Помимо кровожадных кадетов в желтых тюрбанах она наблюдала в Алжире шайки сорванцов, которые бросали осколки бутылок в оконца подземных тюрем и втыкали острые тростниковые щепки в спины закованных в цепи галерных рабов-христиан. Нетрудно было себе представить, какая жуткая участь ждала сбежавшего раба, за которым под улюлюканье толпы гналась эта свирепая свора, Так что ей, Анжелике, еще повезло! Как-то раз она с беспокойством обнаружила, что двор караван-сарая заполнен сотнями мальчиков-подростков. Они тесно сидели на газонах и вокруг фонтанов и, казалось, были заняты одним только щелканьем орехов и поеданием сладостей и пирожков.
Анжелика поинтересовалась у Османа Ферраджи, что они здесь делают.
— Они часть тех подарков, которые мой прославленный господин, султан Марокко, соблаговолил принять от этих алжирских собак. Султан обожает детей, откуда бы они ни были: с далекого Кавказа или из Египта, из Турции или с юга Африки, из Греции или из Италии. Из своих пажей он воспитывает бойцов ударных войск. Ибо Мулей Исмаил любит мальчиков не как предмет роскоши, а потому что они — потенциальные воины. Не забывайте, что его прозвали «Мечом ислама». Он умеет чтить Аллаха. У нас рамазан, или великий пост, длится два месяца, а не один, как у этих изнеженных алжирцев. Мы постимся вдвое дольше, дабы уберечь себя от нерадения в вере, которым грешат здешние лжемусульмане. Конечно, они довольно неплохо сражаются против христиан, однако на редкость бесчестны в делах и ненавидят труд. Что они строят? Мы в Марокко строим очень много. Я подсказал султану мысль о формировании победоносных отрядов, все воины которых были бы одновременно и строителями. Вначале пятнадцать тысяч мальчиков обучаются строить и изготавливать кирпичи. На это уходит два года. Затем на протяжении еще двух лет они верхом на лошадях охраняют наши стада. А в шестнадцать лет учатся владеть оружием и начинают участвовать в битвах.
С великим евнухом всегда было интересно беседовать. Судя по всему, он питал к французской пленнице исключительное уважение, что слегка льстило ее самолюбию, хотя она и не желала себе в этом признаться. Анжелика гадала, в какой мере этот негр с его холодным и трезвым умом может стать ее союзником. Пока что она зависела от него целиком и полностью. Остальные женщины — в большинстве своем рабыни-христианки, а также около десятка красивых кабилок и эфиопок — очень его боялись. Как только на плиты пола падала тень его длинной фигуры, они цепенели, обрывали свой смех и становились похожи на провинившихся воспитанниц монастырского пансиона. Великий евнух с величавой невозмутимостью оглядывал вверенное ему стадо непослушных притворщиц. Когда он говорил с ними, в его речи не было раздражения, однако от его зорких глаз не укрывалась ни одна деталь.
Сегодня Осман Ферраджи казался чем-то озабоченным. В конце концов, он рассказал Анжелике, чем вызвано его беспокойство. Благородная французская пленница, которую он будет иметь честь препроводить в сераль султана Марокко, кажется, говорила как-то раз, что ей доводилось самостоятельно заниматься торговлей? Что за странные нравы, позволяющие знатным женщинам вести торговлю, которая к тому же почитается низким занятием. Такое мнение, впрочем, совершенно неверно, ибо сам Мухаммед в своей великой мудрости, ниспосланной ему Аллахом, не упускал случая напомнить, что в глазах истинного правоверного благородны все занятия и что в числе признаваемых исламом сорока пророков был землепашец Адам, плотник Иисус, нищий Иов, царь Соломон, а также несколько торговцев. Поэтому француженке не следует стыдиться того, что в прошлом — разумеется, до того, как она поднялась до высокого звания маркизы, — ей приходилось заниматься коммерцией, и, имея опыт в таких делах, она, вероятно, знает толк в сукне, ткани сугубо христианской, в качестве которой хороший мусульманин разбирается плохо. Не забыла ли еще бесценная Фирузэ, как определяется качество сукна?
Анжелика охотно выслушала пространные рассуждения Османа Ферраджи о сложностях, коими изобилует торговля, и приняла приглашение пойти с ним и осмотреть тюк купленных им сукон. Из-под обертки выглядывали рулоны зеленого и алого цвета. Анжелике очень редко приходилось торговать сукном, однако, наслушавшись сетований Кольбера по поводу неудовлетворительного состояния сукноделия во Франции, она, в конце концов, заинтересовалась вопросом и научилась разбираться в особенностях этого товара, считавшегося основным в торговле с мусульманскими странами.
Она пощупала измятый уголок ткани и посмотрела его на свет.
— Эти сукна не многого стоят, — заключила она. — Вот это, красное, сделано из чистой шерсти, этого я отрицать не стану, однако из шерсти «мертвой», то есть оставленной овцами на колючем кустарнике и впоследствии собранной с его шипов, а не состриженной, как это полагается. Кроме того, оно выкрашено не мареной, а каким-то другим красителем, и я бы очень удивилась, если бы оно не выгорело на солнце.
— А зеленое? — спросил Осман Ферраджи, чья обычная невозмутимость сменилась едва скрываемой тревогой.
Анжелика помяла в руках зеленое сукно. Оно было чересчур жестким.
— Хлам! — сказала она. — Качество шерсти здесь, конечно, лучше, но это сукно выткано из смесовой пряжи и вдобавок чересчур сильно накрахмалено. Если его намочить, оно сомнется, сядет, и в нем останется только половина его нынешнего веса.
Лицо великого евнуха приобрело пепельный оттенок. Неуверенным голосом он попросил невольницу оценить качество еще двух рулонов сукна. Анжелика сказала, что оно выше всяких похвал, и, немного подумав, добавила:
— Вероятно, эти два рулона — образцы, которые были вам предоставлены, чтобы убедить вас сделать более крупный заказ?
Лицо Османа Ферраджи опять прояснилось.
— Вы угадали, госпожа Фирузэ! Вас послал мне сам Аллах. Рели бы не вы, мне бы грозила потеря престижа в королевстве Марокко, а также в княжествах Алжир и Тунис, И это при том, что наша королева, султанша Лейла Айша, очень капризна, и уж она-то сумела бы очернить меня перед повелителем. Поистине, сам Аллах удержал меня, когда, разгневанный вашим побегом, я решил подвергнуть вас пыткам на глазах остальных женщин, чтобы ваши мучения послужили им уроком. Затем я намеревался отсечь вам голову саблей и специально для этого велел ее хорошо наточить. Но благоразумие остановило мою руку, и моей славной сабле пришлось позорно ржаветь в этой крысиной норе Алжире, мерзком гнезде подлых, бесчестных торговцев! О, моя сабля! Теперь ты, наконец, утешишься! Пришла пора ради полезного и справедливого дела положить конец твоему бездействию.
Эта последняя фраза была сказана по-арабски, однако Анжелика без труда уловила ее смысл, когда увидела, как Осман Ферраджи театральным жестом выхватил свою саблю и ее клинок засверкал в солнечных лучах. Поспешно прибежавшие на его зов служанки надели на пленницу просторную шелковую чадру, затем она была посажена в окруженный вооруженной охраной портшез и в скором времени вместе с Османом Ферраджи очутилась в лавке мошенника торговца.
Тот простерся ниц, уткнувшись лбом в пол. Марокканец очень спокойно попросил Анжелику повторить высказанное ею мнение о качестве сукон. Внесенные в лавку рулоны развернули, и Анжелика начала говорить. Приказчик торговца, раб-француз, переводил ее слова, слегка заикаясь и опасливо косясь на обнаженную саблю в руке великого евнуха.
Негоциант-алжирец принялся громко уверять Османа Ферраджи в своей невиновности: он знать не знал, что сукно негодного качества! Очевидно, произошло недоразумение. Он бы никогда не посмел умышленно обмануть посланца великого султана Марокко. Он сам немедля пойдет в кладовую, чтобы собственноручно отобрать все штуки сукна для выполнения заказа высокочтимого и высочайшего визиря султана Мулея Исмаила. Раболепно согнув спину, он юркнул в свой темный чулан.
Осман Ферраджи посмотрел на Анжелику с довольной улыбкой. Его глаза блестели и щурились, как у кота, готовящегося прыгнуть на мышь. Подмигнув, он слегка повел подбородком в сторону кладовой. Чуть погодя оттуда послышались истошные вопли, и хозяин лавки появился снова, тщетно стараясь вырваться из крепких рук трех черных стражников, которые задержали его, когда он пытался удрать через заднюю дверь.
Его заставили встать на колени и положить голову на тюк сукна.
— Но не станете же вы рубить ему голову?! — вскричала Анжелика.
Голос француженки остановил уже занесенную руку Османа Ферраджи.
— Разве долг не велит нам уничтожить мерзкую гадину? — спросил он.
— Нет, право же, нет, — в ужасе запротестовала Анжелика.
По разумению начальника сераля Мулея Исмаила, это заступничество было лишено всякого смысла. Однако у него были свои причины щадить чувства пленной француженки, и он со вздохом объявил, что смягчает наказание торговцу, который чуть было не опозорил его, высокомудрого управителя всего громадного сераля султана Марокко! Он отрубит виновному только кисть руки, как вору. Что он тут же и проделал, быстро ударив саблей с таким видом, будто перед ним лежал всего-навсего стебель сахарного тростника.
— Воистину, нам приспело время покинуть этот воровской город и эту воровскую страну! — сказал Осман Ферраджи несколькими днями позднее.
Анжелика вздрогнула. Она не слыхала, как он вошел. Великого евнуха сопровождали три негритенка: один нес кофе, другой — толстую книгу, свиток бумаги, чернильницу и тростниковую палочку для письма, а третий — горящую головню и ворох колючих веток. Анжелика в тревоге ждала, что будет дальше. От этого странного человека можно ожидать и самого худшего... Может быть, эти предметы в руках негритят — орудия для какой-то особой, изощренной пытки, которой он решил ее подвергнуть?
Великий евнух улыбался. Он вынул из складок своей джеллабы большой платок в красную и черную клетку, развязал завязанный на нем узелок и извлек из него кольцо.
— Это кольцо я дарю вам, — сказал он. — Оно, конечно, невелико, ибо, хотя я очень богат, исключительное право дарить вам подарки большой ценности я должен оставить султану, моему повелителю. Я предлагаю вам этот дар в знак того, что между нами заключен союз. А теперь я начну обучать вас арабскому языку.
— Но... для чего нужен этот огонь? — спросила Анжелика.
— Для того чтобы очистить воздух вокруг священного Корана, который вы сейчас начнете изучать. Не забывайте — вы пока остаетесь христианкой, а значит, оскверняете все, что вас окружает. Везде, где вы будете проезжать во время нашего путешествия, мне придется очищать место для совершения молитв и частенько использовать для этого огонь. Поверьте мне, это очень обременительно...
***
Осман Ферраджи оказался мягким, терпеливым и просвещенным учителем. Анжелика начала находить в его уроках немало приятного. Они ее развлекали. Знание арабского могло принести ей только пользу. Оно поможет ей найти сообщников и в один прекрасный день убежать.
Как? Когда? Где? Этого она не знала. Она только повторяла себе снова и снова, что если останется жива и в здравом рассудке, то непременно сумеет совершить побег!
Среди множества странных вещей, которые ей предстояло для себя открыть, было и то, что понятие времени на Востоке отсутствует. И когда великий евнух раз за разом повторял ей, что «они уезжают немедленно», она воспринимала эти слова буквально. Каждый день она ждала, что ее посадят на верблюда и их караван тронется в путь. Однако один день сменялся другим, Осман Ферраджи в очередной раз бранил ленивых и вороватых алжирцев, вороватее которых были, по его словам, только евреи и христиане, а между тем в караван-сарае не было заметно никаких приготовлений к отъезду. Вместо этого великий евнух как-то принес Анжелике отрез венецианского бархата, чтобы узнать, как она его оценивает, а в другой раз пришел посоветоваться по поводу выбора кордовской кожи для изготовления седел. Затем он уведомил пленницу, что ждет прибытия мускуса из Аравии, фисташек и абрикосов из Персии, а также восхитительной персидской нуги, в сравнении с которой нуга из Алжира или Каира кажется всего лишь дрянной подделкой.
Сама того не желая, Анжелика увлеклась его хозяйственными заботами и, не удержавшись, сообщила ему, что перс Бахтиари-бей дал ей точный рецепт подлинной персидской нуги, которая изготовляется из меда, смешанного с толченым миндалем и некоторыми другими перетертыми в порошок ингредиентами, в число коих входит знаменитая библейская манна небесная. Эта манну представляет собой кристаллики сахаристого сока, довольно обильно выделяемого некоторыми кустарниками, и ветер иногда собирает ее в настоящие белоснежные дюны. Полученную смесь месят ногами в мраморных чанах и добавляют к ней фисташки и фундук.
Суровый Осман Ферраджи захлопал в ладоши, точно обрадованный ребенок, и немедленно отправился на поиски манны небесной, этого прославленного продукта библейских пустынь, что обещало затянуть их пребывание в Алжире на неопределенное время. Анжелика не знала, радоваться ей этому или нет. Пока рядом с ней было море, она могла надеяться на побег. Правда, наличие в городе многих тысяч рабов, иные из которых находились здесь уже по двадцать лет, убеждало в тщетности таких надежд. Все в Алжире было устроено так, чтобы не допустить побегов пленных христиан. Однажды Анжелика вообразила себе, что они поплывут в Марокко по морю. За ночь она вполне себя убедила, что марокканские суда непременно будут остановлены мальтийскими рыцарями или христианскими пиратами, и эта радостная уверенность освещала ее лицо, когда во время очередного урока арабского великий евнух сказал, словно завершая уже начатый разговор на эту тему:
— Если бы на море не маячил этот проклятый мальтийский флот, мне хватило бы и двадцати дней, чтобы доставить вас вашему господину, могучему повелителю правоверных Мулею Исмаилу.
Он так сощурил глаза, что они почти закрылись и между веками виднелись только узенькие щелки. Анжелика уже знала, что он принимает такой вид, когда хочет узнать ее мнение и даже, не прося об этом прямо, получить от нее совет, а иной раз и тогда, когда желает дать ей понять, что разгадал ее тайные мысли. Теперь начальник гарема, похоже, завершил все приготовления к отбытию своего внушительного каравана. Каждый день делалось объявление об отъезде, и каждый день в силу загадочных причин — а может быть, и без оных — приказ об отъезде отменялся, и Осман Ферраджи в который раз принимался ждать некоего нового знамения, невидимого, и даже более того — непредвидимого. Одной из причин задержки были опасения за здоровье карликового слона. Нельзя же, в самом деле, тащить через горы и пустыню это не вполне еще выздоровевшее животное, очень ценное и редкое, которому его величество, несомненно, окажет самый восторженный прием. Мулей Исмаил страстно любил животных. В его конюшнях содержалась тысяча лошадей, а в его садах — сорок кошек, причем все они отзывались на свои клички. Необходимо подождать, пока драгоценный слон поправится. И великий евнух каждый день подолгу совещался с пользовавшим слона мэтром Савари.
Затем возникла надобность дождаться, когда триполитанцы захватят корабль, груженный, как стало известно, самой превосходной мальвазией. По этому случаю Анжелике пришлось выдержать дотошные расспросы. Как следует относиться к сладким греческим, французским, испанским, португальским и итальянским винам? Представляют ли они собой некрепкие ликеры, которые можно подавать женщинам в гареме, или же их следует считать винами опьяняющими и, следовательно, запрещенными исламом? Анжелика не без иронии предложила обратиться за ответом на этот щекотливый вопрос к ученым толкователям Корана. Великий евнух был восхищен этим советом, поскольку он доказывал, что его ученица рассудительна и что она хорошо усвоила его поучения о том, что «ислам» означает «покорность».
По заключению знатоков исламских законов, Мухаммед дозволил правоверным пить вина из Мальвазии, так что оставалось только дождаться их захвата. Великий евнух был бы глубоко огорчен, если бы ему пришлось возвращаться домой без какого-нибудь редкого и изысканного напитка для услаждения его подопечных, которым за решетками гарема всегда хотелось чего-нибудь нового и необычного. В начале своего пребывания в Алжире он приобрел несколько бочек вина, известного, по словам торговца, своим прекрасным вкусом. Однако, узнав от Анжелики, что ему подсунули отвратительную дешевую кислятину, он понял, что прохвосты-алжирцы опять чуть было его не опозорили. И теперь ничто не смогло остановить его карающей сабли — она обрушилась на шею проходимца, который продал ему эти бочки и вдобавок имел наглость требовать снисхождения на том основании, что он-де совершил паломничество в Мекку и носит звание «хаджи».
Анжелика терпеливо выслушивала эти излияния, весьма похожие на бабские сплетни. Она иной раз изумлялась тому, что поначалу приняла этого негра за потомка евангельских царей-волхвов Она говорила себе, что он мелочен и пошл, как какая-нибудь кумушка, что по болтливости он не уступит любой женщине, а по нерешительности даже превзойдет ее. Казалось, что он все время неуверенно топчется на месте, пытаясь ощупью определить дальнейший путь.
— Не обольщайтесь, сударыня, — сказал, качая головой, старый Савари, когда Анжелика поделилась с ним своими сомнениями. — Именно ОН, этот самый Осман Ферраджи, сделал Мулея Исмаила королем Марокко и сейчас стремится сделать его повелителем всего исламского мира, а возможно, даже и Европы. Будьте с ним осторожны и обходительны и молитесь, чтобы Бог помог нам вырваться из его лап, потому что Бог — единственный, кому это под силу.
Вспоминая эти слова, Анжелика пожимала плечами. Вот и Савари заговорил так же, как этот помешанный д’Эскренвиль. Может быть, разум старого аптекаря начал понемногу дряхлеть? Что было бы совсем немудрено — от всех этих злоключений недолго и ослабеть умом. Если уж Савари, всегда такой изобретательный и полный хитроумных замыслов, опустил руки и препоручил их спасение Богу, то это, конечно, потому, что Савари теперь не тот! Или же потому, что он считает их положение особенно трудным...
Как лекарь и знахарь Савари мог ходить по городу совершенно свободно. Он обшаривал лавки и базары в поисках целебных трав и химических продуктов для изготовления лекарств и, главное, — каждый раз возвращался с ворохом новостей, услышанных от христиан, попавших в алжирский плен недавно. В Алжир, куда стекались пленники из всех уголков Европы, новости доходили, пожалуй, быстрее, чем до королей Франции, Англии или Испании. Так, здесь было уже известно, что Ракоци стал королем Венгрии, а Людовик XIV выступил в поход против Голландии. Сейчас эти известия казались Анжелике пустячными и ирреальными. Могучий король Франции, начинающий войну против едва ли не всей Европы, — неужели это тот же самый человек, что держал ее в своих объятиях и тихим голосом умолял не быть к нему жестокой? А если она призовет его на помощь, велит ли он заговорить своим грозным пушкам, чтобы вызволить ее из рабства? Но об этом она пока не думала и сразу же отбросила мелькнувшую мысль, потому что обратиться к королю значило бы признать свое поражение. Ни один из этих бесчисленных рабов, прибывших со всех концов света, ни разу не упомянул о хромом, изуродованном шрамами человеке по имени Жоффрей де Пейрак. Анжелика доподлинно знала, что он прибыл в Средиземноморье, однако несколько лет назад его след потерялся. Неужели придется доверить версии Меццо-Морте, что граф давно умер от чумы? Когда ею овладевала эта мысль, она испытывала что-то похожее на облегчение. Порой самая худшая из пыток — это пытка неизвестностью. Лучше уж выпустить скопившийся в ране гной и оставить ее открытой. «Я слишком далеко зашла в погоне за моей мечтой», — думала Анжелика. Временами ей начинало казаться, что теперь она стала лучше понимать Савари. Многие годы он жил, одержимый своими идеями по поводу «минерального мумие». Дерзкий поджог кандийского порта и тот был для него только научным экспериментом. И теперь он не знал, что ему делать дальше. Кости ископаемого карликового слона и неусыпные заботы о его ныне живущем потомке были явно недостаточной пищей для его ума исследователя. Его, как и ее, занес сюда слепой, бессмысленный рок... Да и что такое есть в сущности жизнь? Разве вся она не пустое, бесцельное топтание на месте? Нет, нет, она ни за что не позволит себе размякнуть в этой расслабляющей жаре, в этой роскошной клетке. Она хочет вырваться на волю — и это уже само по себе составляет цель!
Она с удвоенным рвением склонилась над пергаментом, выводя на нем арабские буквы, — и тут же вздрогнула, перехватив направленный на нее пристальный взгляд Османа Ферраджи. Она совсем забыла о его присутствии. Ей начало казаться, что он сидел здесь всегда, величавый и загадочный, скрестив длинные ноги под складками белой шерстяной джеллабы. Сегодня поверх джеллабы на нем был надет сизый кафтан, а голову увенчивала высокая черная шапка с вышивкой такого же ярко-оранжевого цвета, как и его ногти.
— Человеческая воля есть оружие магическое и опасное, — сказал он.
Анжелики посмотрела ему в лицо, охваченная приступом ярости, которая вскипала в ней всякий раз, когда Осман Ферраджи читал ее тайные мысли.
— Уж не хотите ли вы сказать, что предпочтительнее безвольно плыть по жизни, как плывет по реке дохлая собака?
— Наша судьба находится не в наших руках, и что предначертано свыше, то и свершится.
— Значит, по-вашему, человек не способен изменить свою судьбу?
— Способен, — строго промолвил великий евнух. — Каждый человек обладает возможностью противостоять судьбе, хотя эта возможность и ничтожно мала. Осуществить ее можно лишь с помощью сильной воли. Вот почему я говорю, что воля есть род магии, потому, что она совершает насилие над естественным ходом событий. А опасна она оттого, что за такой результат приходится очень дорого платить и он влечет за собой тяжкие испытания. Именно поэтому христиане, использующие личную волю по любому поводу и для достижения целей пустых и мелких, постоянно оказываются в разладе со своей судьбой и навлекают на себя многочисленные беды, на которые потом столь часто сетуют.
Анжелика покачала головой.
— Я не могу вас понять, Осман-бей. Мы принадлежим к разным мирам.
— Мудрость нельзя обрести в один день, особенно тем, кто взращен среди глупости и непоследовательности. И поскольку вы умны и красивы, я хочу предостеречь вас от тех несчастий, которые вас постигнут, если вы будете упорствовать в стремлении насильно изменить судьбу так, как желаете ВЫ, между тем как от вас сокрыты пути и цели, предназначенные вам Аллахом.
Анжелике хотелось отвести глаза и надменно ответить, что мудрость Корана не может сравниться с духовными богатствами греко-римской цивилизации. И тем не менее она вовсе не чувствовала себя задетой. Ею владело умиротворяющее чувство, будто ее направляет и хранит находящийся вне ее ясный и светлый разум, которому под силу разорвать мрак, скрывающий от нее ее будущее.
— Осман-бей, вы чародей?
Улыбка, тронувшая губы великого евнуха, была не лишена доброты.
— Нет, я всего лишь человек, свободный от тех страстей, которые у столь многих отнимают прозорливость. И вот еще что, Фирузэ, — я хотел бы напомнить тебе главное: Аллах всегда дарует человеку желаемое, если то, о чем человек просит, справедливо и молитва возносится каждый день.
Глава 8
Караван, словно исполинская гусеница, медленно полз под темно-голубым небом, извиваясь между бурыми скалами и поднимаясь все выше и выше в горы Среднего Атласского хребта. В нем было две сотни верблюдов, столько же лошадей, триста ослов и два диких животных — карликовый слон и жираф. Впереди ехал большой отряд вооруженных всадников, в большинстве своем негров, такой же отряд двигался в арьергарде, и, наконец, с боков процессию охраняло множество рассредоточенных конных воинов. Около ста человек шли пешком, разбившись на группы вдоль всей длины каравана, «самого огромного за последние пятьдесят лет», как не без гордости объявил глава экспедиции, великий евнух Осман Ферраджи.
От авангарда то и дело отделялись всадники на конях и верховых верблюдах, уносясь вперед всякий раз, когда караван приближался к узкому перевалу или ущелью, где его могла ждать засада. Дозорные взбирались на вершины, откуда можно было увидеть преграждающих путь разбойников, и оповещали об их появлении выстрелами из мушкетов. Для передачи других сведений использовались сигналы, передаваемые с помощью зеркал, отражающих солнечный свет.
Анжелика сидела в паланкине, укрепленном между двумя мохнатыми верблюжьими горбами. Ехать в паланкине считалось великой честью — многие женщины, даже те, что были предназначены для гарема, шли пешком либо тряслись верхом на ослах.
Путь лежал через горы, то голые, то поросшие кедрами и акациями. Пешие носильщики, почти сплошь были арабы, тогда как все до единого негры, включая десятилетних мальчиков, ехали верхом и с оружием в руках. Тех самых мальчишек, которые в Алжире поражали своей замкнутостью, обжорством и ленью, с началом путешествия как будто подменили. Выяснилось, что они очень веселы, умеренны в еде и умеют без устали скакать верхом. Казалось, их удручает в жизни только одно — что нельзя беспрестанно бросаться в погоню за разбойниками и, состязаясь друг с дружкой в искусстве верховой езды, пускать лошадей в галоп и срубать на скаку ветки деревьев.
В противоположность неугомонной детворе взрослые воины-негры отличались строгой величавостью и каменной неподвижностью лиц. Они были вооружены еще лучше — каждый имел саблю, мушкет и копье — и одеты в форму, состоящую, из красного тюрбана и красных шелковых шаровар. Это были «буакеры», отборная гвардия султана Марокко. Рядом с ними несколько полувзводов янычар, которых паша Алжира и Меццо-Морте попросили охранять караван их сановного гостя во время перехода через хребет Средний Атлас, выглядели как бедные родственники.
Пастырем этого стада, медленно движущегося вперед к облаке желтой пыли, бесспорно, был Осман Ферраджи. Разъезжая верхом на своем белом коне, он неустанно надзирал за порядком в колонне, поддерживал связь с офицерами конвоя, одергивал чересчур расшалившихся мальчиков-воинов и заботился о том, чтобы наиболее интересным из купленных им пленниц часто подавали легкие закуски и прохладительное питье.
Сейчас он снова был в своем ярком суданском плаще и шитом золотом тюрбане, который ослепительно сверкал в лучах солнца всякий раз, когда великий евнух выпрямлялся в седле, вглядываясь в даль, или поворачивал голову, чтобы отдать приказ своим благозвучным женским голосом, так удивительно не вяжущимся с его суровой внешностью и гигантским ростом.
Именно он вступал в переговоры с главарями разбойничьих шаек, если начавшаяся стычка грозила перерасти в серьезную битву. Бандитов было так много, что на их истребление потребовалось бы израсходовать слишком большое количество боеприпасов, и очень часто разумнее было купить право беспрепятственного проезда за несколько кошелей золота или мешков зерна. По большей части разбойники были кабилы, одетые в синее и почти со всем белокожие. Они принадлежали к горским и земледельческим племенам, которых нищета толкала на вымогательство выкупа с проходящих по их земле караванов. Их луки и стрелы не могли тягаться с мушкетами воинов султана Марокко.
— Вот оно, воплощение беспорядка, царящего на землях Алжира и Туниса, — с презрением говорил Осман Ферраджи. — Вот какую цену платят мусульмане за то, что позволили руководить собой ренегатам-европейцам, которые помышляют только о своих сиюминутных выгодах. Вы увидите, как все изменится, когда мы въедем в Марокко. Там старосты селений отвечают головой, если у находящегося под их защитой путника хоть что-нибудь украдут. Поэтому в Марокко дороги безопаснее, чем в любой другой стране мира!
Осман Ферраджи стремился как можно скорее достичь границ своего излюбленного королевства. Величина каравана и перевозимые им сокровища привлекали разбойников, как мед привлекает к себе мух. Фатима подробно описала Анжелике богатые дары, которые адмирал Алжира посылал великому повелителю Марокко Мулею Исмаилу.
Во-первых, золотой трон, сверкающий драгоценными каменьями и имеющий свою бурную историю. Меццо-Морте получил его как трофей при захвате венецианской галеры. Венецианцы, в свою очередь, отняли его у корсара, плывшего из Бейрута, где этот трон был украден у персидского шаха, когда тот ехал с визитом к шиитским и исмаилитским племенам. Одно только золото, пошедшее на его изготовление, стоило восемьдесят тысяч пиастров.
Далее, два экземпляра Корана в обложках, инкрустированных драгоценными камнями.
Богато вышитый покров Каабы.
Три сабли, украшенные драгоценными камнями, золотой умывальный стол с принадлежностями — всего семьдесят девять предметов, тысяча отрезов муслина для тюрбанов, два вьюка персидского шелка и пятьсот вьюков более дешевого венецианского.
Кроме этого — сто мальчиков, двадцать черных евнухов из Сомали, Ливии и Судана, десять черных эфиопов и семь белых из народности, произошедшей, как полагают, от халдеев, и шестьдесят арабских лошадей, из коих семь лучших — с седлами. А сверх того еще много отделанной золотом конской сбруи, расшитые жемчугом чепраки, карликовый слон из Судана, покрытый алой попоной, жираф из верховьев Нила и двадцать пять вьюков друзских мушкетов. И двадцать женщин разных народов, из числа самых красивых...
Как человек, привыкший к богатству и роскоши, Анжелика не могла удержаться от того, чтобы подсчитать примерную стоимость этих сокровищ. По ее прикидкам выходило что-то близкое к двум миллионам ливров! Анжелика была поражена. Это показало ей истинное могущество калабрийского ренегата, с которым она вела себя так нахально. Да, Меццо-Морте был силен! Но она-таки ему не поддалась и точно так же не поддастся этому Мулею Исмаилу, как бы страшен он ни был! При этой мысли Анжелика задрожала Я вышла из того состояния отрешенности, в которое ее погружали длинные дневные переходы с их доводящим до тошноты укачиванием.
Вечером разбили шатры, и вверх заструился дым бивачных костров, замутняя наконец дохнувшее прохладой желто-оранжевое небо. Чтобы немного развлечь женщин, купленных для султанского гарема, Осман Ферраджи прислал к ним нескольких, жонглеров, заклинателя змей с тоскливо и назойливо поющей дудочкой, дервиша, глотающего скорпионов, толченое стекло и отростки кактуса, и плясуна, совершающего изумительные прыжки под аккомпанемент увешанного бляхами бубна. Кроме них был еще прислан слепой певец, бренчащий на каком-то музыкальном инструменте, похожем на миниатюрную гитару. Сидя по-турецки перед входом в шатер и обратив к небу лицо цвета спелой, темной сливы, он монотонным речитативом восхвалял все новые и новые достоинства Муле я Исмаила. Анжелика уже достаточно знала арабский, чтобы понять смысл его заунывного песнопения:
«Он молод и прекрасен, и необычайна сила его. Лицо его изменяет цвет, отражая страсти, полыхающие в его сердце. В радости оно почти бело. Но в гневе черен лик его, а очи красны от крови. Сколь остёр и быстр его ум! Он предвосхищает мысли тех, кто говорит с ним. Он ловок и хитроумен и всегда достигает своей цели. Он провидит грозящие бедствия и всегда бдит. Перед лицом опасности он смел и бесстрашен и безмерно стоек и тверд в несчастии... В гордости он превзошел халифа Гаруна-аль-Рашида, а в смирении — наипоследнейшего из покрытых паршою нищих. Он воистину велик, ибо его глазами на нас зрит сам пророк». Анжелика машинально слушала, убаюкиваемая монотонным, гортанным голосом певца. Она сидела у входа в просторный, устланный мягкими подушками шатер, куда ее помещали во время привалов вместе с невольницей-черкешенкой, очаровательной и печальной девочкой-подростком, которая без конца плакала, вспоминая родину и своих родителей.
Езда на верблюде убедила молодую француженку в необходимости надеть костюм турчанок, наподобие того, который она недолго носила в Кандии: длинные шальвары из легкой ткани, кисейную сорочку с длинными рукавами и короткую, свободную, украшенную вышивкой безрукавку. Жизнь в караване, идущем через пустыню, совсем не располагала к ношению жестких фижм, вставного нагрудника и корсета.
Анжелика грызла обвалянные в сахаре и поджаренные на бараньем жиру фисташки, говоря себе, что в довершение всех своих бед она еще и неминуемо растолстеет...
Слепой певец продолжал монотонно тянуть:
«Он победил своих врагов и правит один.
У скольких неверных слетели головы с плеч в вечерней битве! Сколько их хрипит, когда их волокут за лошадьми по земле!
Для скольких горл ожерельями стали наши копья! Сколько дротиков торчат из грудей наших врагов!
Сколько пленников, сколько устилающих землю трупов! Сколько раненых лежат в растекающейся из их жил крови!
Хищные птицы садятся и утоляют ею свою жажду.
Всю ночь лижут ее шакалы.
Шакалы и стервятники говорят: «Здесь прошел Мулей Исмаил», Наутро все воины его были пьяны — но не от хмельных напитков! Наместник его, Ахмет, послал ему из Тафилалета в двух повозках шесть тысяч отрубленных голов. Когда повозки прибыли в Мекнес, десяти голов не хватало. Мулей Исмаил взял саблю и снес головы десяти нерадивым стражам».
***
К Анжелике склонилась высокая фигура Османа Ферраджи, и великий евнух учтиво спросил:
— Достаточно ли вы понимаете по-арабски, чтобы уловить смысл слов почта?
Вполне достаточно, чтобы ночью мне стали сниться кошмары. По-моему, ваш Мулей Исмаил — это прежде всего кровожадный дикарь.
Осман Ферраджи ответил не сразу. Он взял тремя пальцами маленькую чашечку, в которую раб налил только что сваренный кофе, и, наконец, сказал:
— Какая империя создавалась иначе, нежели убийствами, войнами и кровью? Мулей Исмаил лишь недавно победил в борьбе со своим братом, Мулеем Арши. По линии отца он потомок Мухаммеда, мать же его была негритянкой из Судана.
— Осман-бей, неужто вы серьезно думаете сделать меня одной из бесчисленных наложниц вашего государя?
— Нет, вы станете его третьей и самой любимой женой.
Анжелика решилась прибегнуть к уловке, на которую ни одна женщина в мире не пойдет по доброй воле. Она приняла решение прибавить к своему настоящему возрасту пять... нет, семь... нет, лучше всего — десять лет и призналась Осману Ферраджи, что ей уже перевалило за сорок. Как же может он, великий евнух, поставщик удовольствий для ложа своего весьма привередливого государя, подсунуть ему в качестве любимой жены женщину, находящуюся уже на склоне лет? Ведь он сам недавно рассказывал ей, каких хлопот ему стоит содержать отставленных наложниц, которых приходится отсылать в какую-нибудь дальнюю крепость, в то время как гарем непрерывно пополняется юными девушками пятнадцати — двадцати лет?
Осман Ферраджи слушал ее с лукавой усмешкой.
— Так вы, стало быть, очень старая, — резюмировал он.
— Да, очень, — подтвердила Анжелика.
Что ж, это не отвратит от вас моего господина. Он умеет ценить ум, остроумие и опыт, присущие женщине в годах, особенно когда этот ум таится в теле, не утратившем прелестей молодости.
И великий евнух с легкой усмешкой посмотрел ей в лицо.
— Тело молодой девушки, взгляд зрелой женщины... томность, искусность в любви и, может быть, даже, некоторая развращенность женщины, находящейся в расцвете своего естества. В тебе все это есть, и эти пикантные контрасты не только не отвратят, но привлекут моего господина. Он заметит их с первого взгляда, потому что он способен видеть людей насквозь, несмотря на свою молодость и бешеное сладострастие, которое не ослабевает в нем благодаря негритянской крови его матери. Он мог бы от этого погибнуть, ибо пламя его страсти неугасимо и постоянно вспыхивает под воздействием доставляемых ему новых соблазнов. Он мог бы попусту растратить время и силы в изнурительной погоне за утолением своего ненасытного вожделения. Однако он уже сейчас обнаруживает качества человека гениального. Он умеет физически и морально противостоять и искушениям, и усталости. Не пренебрегая прелестями своих наложниц или, скорее, умея ими пренебречь вовремя, он способен прилепиться сердцем к одной-единственной женщине, если в ней он увидит отсвет своей собственной душевной силы. Знаешь, сколько лет его первой жене, самой любимой, у которой он часто ищет совета? По меньшей мере сорок... но не как тебе, а по-настоящему. Она очень толста и так высока, что возвышается над ним на целую голову, хотя он весьма рослый... А кожа у нее черная, как дно закопченного котла. Посмотрев на нее, в недоумении спрашиваешь себя, с помощью каких чар она ухитрилась так завладеть сердцем султана, что он подпал под ее влияние.
Зато второй его жене немногим больше двадцати лет. Она англичанка, которую корсары из Сале захватили, когда она вместе с матерью плыла в Танжер, где ее отец был офицером гарнизона. У нее золотые волосы, бело-розовая кожа и бездна очарования. Она могла бы всецело покорить Мулея Исмаила, однако...
— Однако что?
— Однако первая жена, Лейла Айша, подчинила ее себе, и она ничего не делает, не доложив об этом старшей султанше и не последовав ее указаниям. Все мои попытки наставить ее и помочь ей освободиться от этого влияния были тщетны. Нет, прелестная Дэйзи, которая, перейдя в ислам, стала зваться Валиной, отнюдь не глупа, но султанша Лейла Айша никогда не даст ей выйти из своей воли.
— А вы, Осман-бей, разве не считаете себя преданным слугой своей государыни Лейлы Айши? — осведомилась Анжелика.
Великий евнух несколько раз поклонился, касаясь рукой своего плеча и лба, и во всеуслышанье возгласил, что он душой и телом предан султанше всех султанш.
— Ну, а какой, по-вашему, должна стать третья жена султана?
Осман Ферраджи по своему обыкновению полузакрыл глаза.
— Его третья жена будет обладать недюжинным умом и честолюбием Лейлы Айши и жемчужно-золотой красотой англичанки. С нею мой господин вкусит такое блаженство, что для него перестанут существовать другие женщины.
— И она, конечно же, будет во всем беспрекословно следовать советам великого евнуха, распорядителя сераля?
— И это принесет великую пользу и ей, и моему повелителю, и всему королевству Марокко.
— Поэтому-то вы и не отрубили мне голову тогда, в Алжире?
— Разумеется.
— А отчего вы не приказали высечь меня до крови, как мне все тогда пророчили?
— Ты бы никогда мне этого не простила! Никакие извинения, никакие посулы, никакие знаки внимания уже не смогли бы изгладить в тебе память об оскорблении и желание отомстить, не так ли, милая Фирузэ?
Пока они беседовали, стемнело. Повсюду зажглись костры; слышались нестройный гул голосов, тонкое пение флейты и звяканье бубнов. Время от времени раздавались режущий слух рев верблюдов, ржание лошадей и блеяние баранов, стадо которых гнали за караваном, чтобы можно было резать нескольких каждый день.
Над кострами висели котлы, в которых кипела жирная похлебка с кускусом. Носильщики-арабы, воины, а вместе с ними и рабы, теснясь вокруг котлов, мелкими глотками прихлебывали обжигающее варево, приправленное душистым кориандром и сдобренное каким-то растительным маслом с таким же приятным вкусом, как у коровьих сливок. Из рук в руки передавали блюда с кебабом, кушаньем из бараньего окорока, порезанного на небольшие кусочки и поджаренного на бараньем жире. Мясо могли есть только хозяева, а рабам полагались вареные овощи с перцем.
Теперь тепло шло уже не с неба, а от нагревшейся, словно печь, земли. Ее жаркое дыхание обволакивало людей и животных, усиливая запахи овечьего пота и растопленного жира, над которыми все равно царило доносимое порой ветерком свежее благоухание мяты.
Сильный мужской голос запел песню, заглушив монотонные и визгливые звуки мусульманской музыки. Это пел раб-неаполитанец, очарованный звездным небом и прелестью привала в уснувшей ночной пустыне. Он забыл о своей неволе и вдруг ощутил себя частью этой вольной, бродячей жизни, олицетворяющей свободу даже для того, кто идет в цепях.
И, почувствовав, что она тоже недалека от того, чтобы поддаться схожему искушению, искушению смириться с рабством, Анжелика с жаром сказала:
— Не рассчитывайте на меня, Осман Ферраджи! Я создана не для того, чтобы сделаться одалиской султана-мулата.
Великий евнух ничуть не оскорбился.
— Откуда тебе это знать? И стоит ли твоя прежняя жизнь того, чтобы о ней сожалеть?..
«Так где бы ты хотела жить? Для какого мира тебя создал Господь, сестрица Анжелика?» — сказал когда-то ее брат Раймон, глядя ей в лицо своими проницательными глазами иезуита.
— В гареме великого султана Исмаила у тебя будет все, что может пожелать женщина: власть, любовные наслаждения, богатство...
— Сам король Франции бросил к моим ногам власть и все свои богатства, но я их отвергла!
Ну вот, ей удалось-таки повергнуть его в изумление!
— Возможно ли? Ты отказала в любви своему государю, когда он тебя о ней просил? Неужели ты из тех женщин, которым радости плотской любви чужды? Нет, этого не может быть. В твоих манерах, походке чувствуется вольная непринужденность женщины, которая хорошо себя чувствует в мужском обществе. Твое страстное жизнелюбие, смелая улыбка, смелый взгляд — все это говорит о том, что ты прирожденная куртизанка. Я не мог обмануться.
— И все же вы обманулись, — твердо сказала Анжелика, наслаждаясь его смятением. — Я разочаровала всех моих любовников и, овдовев, решила, наконец, зажить спокойно, без треволнений, порождаемых любовью и неразрывно связанными с нею интригами. Не стану отрицать — моя холодность повергла короля Людовика XIV в глубокое отчаяние, но что я могла поделать? Очень скоро я разочаровала бы и его, и он заставил бы меня дорого за это заплатить, потому что нерадение в делах такого рода монархи расценивают как оскорбление. Разве ваш Мулей Исмаил поблагодарит вас, если вы подложите ему в постель женщину холодную и безучастную?
Осман Ферраджи встал, в растерянности потирая свои холеные, изящные руки. Ему стоило огромного труда не выказать перед пленницей той жестокой досады, которую у него вызвали ее признания. В великолепно отлаженный механизм его замыслов вклинилась помеха и какая! Что ему делать с рабыней, которая так поразительно красива и по всем признакам должна обладать столь пылким темпераментом, что пресыщенный Исмаил наверняка был бы ею вполне удовлетворен, но которая, тем не менее, па поверку окажется неумелой и пассивной? Плачевное зрелище! При мысли о нем Османа Ферраджи заранее прошибал холодный пот, а в его ушах звучал гневный рев Мулея Исмаила.
Ведь султан не раз жаловался, до чего ему наскучила бесконечная вереница бесцветных дев, спору нет, красивых, но только разочаровывающих его своей неопытностью. А более искусные на ложе женщины уже отмечены печатью увядания.
Великий евнух предпринял дальнее и утомительное путешествие на окраину огромных джунглей Центральной Африки, где, как ему было известно, существовала секта «чикомби» — дев, которых колдуны обучили всем тонкостям любовного искусства. Но Мулей Исмаил только недовольно поморщился. Темнокожие женщины ему уже надоели, сказал он. Теперь он желает белых. И Осман Ферраджи отправился в Алжир. Однако из всего того, что он вез оттуда, только об Анжелике он мог наперед с уверенностью сказать, что она удовлетворит султана. Великий евнух пересмотрел бессчетное число невольниц, приобрел наиболее красивых, но все они, без сомнения, были слишком юны и неопытны. Исландку с ее похожими на лунные лучи волосами и глазами жареной рыбы можно было подать разве что в качестве любопытной диковины. Ее никак не удавалось вывести из оцепенения, и к тому же по всему видно, что она скоро умрет.
Поэтому он, Осман Ферраджи, все поставил на эту бирюзовоокую женщину с ее вспышками страстного тигриного непокорства и неожиданными проблесками детской веселости. Слух о ней прошел по всему Средиземному морю. Меццо-Морте задумал ее захватить именно по настоятельным просьбам великого евнуха, и вопреки представлениям Анжелики тот получил ее не как дар, а фактически купил у калабрийского ренегата — и по немыслимой цене, — поскольку всю затею с засадой на острове Кам финансировал он один. И вдруг красавица признается ему в недостатке, совершенно непростительном для наложницы, которую он желал бы возвысить до звания любимой жены султана и которая, по его замыслу, должна была крепко привязать к себе Мулея Исмаила благодаря своему уму и плотской притягательности.
Внезапно великий евнух встревожился еще сильнее, вспомнив, что француженка, когда он дал ей возможность свободно ходить по караван-сараю, совсем не пыталась привлечь к себе внимание мужчин. Она была равнодушна к дерзким взглядам воинов и погонщиков верблюдов и никогда, как другие женщины, не посматривала исподтишка на мускулистые ноги или тонкую талию хорошо сложенного мужчины.
Осман Ферраджи знал, что христианки из западных стран нередко бывают холодны и на удивление неумелы в любовных трудах, которые, по всей видимости, внушают им страх и стыд. Он выдал свое замешательство, громко воскликнув по-арабски:
— Что же мне с тобой делать?
Анжелика поняла эти слова и увидела, что, ей подвернулась возможность выиграть время.
— Вам незачем показывать меня Мулею Исмаилу, — сказала она. — В гареме, где, но вашим словам, содержатся почти восемьсот женщин, мне не составит труда остаться незамеченной. Я буду держаться рядом со служанками. Я буду избегать случаев оказаться около султана. Я всегда буду в чадре, а вы можете сказать, что я обезображена кожной болезнью.
Осман Ферраджи досадливым жестом остановил ноток ее выдумок. Он сказал, что подумает, и удалился. Анжелика с иронией посмотрела ему вслед, однако в глубине души ее немножко мучила совесть, оттого что она так жестоко его огорчила.
Глава 9
Стоило каравану пересечь границу султаната Марокко, как окружающая обстановка резко переменилась. С горизонта исчезли силуэты разбойников. Вместо них на пути, то и дело попадались приземистые крепости из нетесаного камня, которые армия. Мулея Исмаила воздвигала по его приказу во всех уголках страны. Из крепостей выезжали их гарнизоны, состоящие из негров в красных тюрбанах, и скакали галопом впереди каравана. Привалы теперь делались в окрестностях селений, старосты которых услужливо спешили доставить путникам домашнюю птицу, молоко и баранов. После того как караван уходил, они приказывали жечь на месте бивака связки тростника с необрезанными листьями, чтобы очистить землю, оскверненную пребыванием на ней рабов-христиан, Никто не смог бы упрекнуть здешних жителей в легкомыслии и недостатке набожности. Между тем до вновь прибывших дошли первые вести о султане. Мулей Исмаил вел войну против своего племянника Абд-эль-Малека, который поднял восстание среди берберских племен и заперся в стенах Феса. Однако вскоре стало известно, что великий султан уже празднует победу. Гонец передал Осману Ферраджи его поздравления с благополучным прибытием домой и сказал, что повелитель обрадован возвращением своего лучшего советника и друга. Государь только что взял обратно Фес, и по городу прошли его черные буакеры, рубя саблями всех, кто был застигнут с оружием в руках.
В это время караван находился в двух днях пути от Феса, расположившись лагерем у подножия высоких стен крепости с квадратными, увенчанными зубцами башнями. Управляющий ею губернатор Ализин решил устроить грандиозные празднества в честь победы султана и визита его великого евнуха и великого визиря Османа Ферраджи. Под гам голосов и пальбу из длинных мушкетов, изрыгающих огонь в исчерченное сотнями стрел небо, всадники в желтых, зеленых и красных бурнусах на великолепных вороных и белых конях показывали чудеса джигитовки.
Анжелика была приглашена принять участие в устроенном губернатором пире. Она не посмела отказаться, ибо в устах великого евнуха, который все последние дни был мрачен, приглашение прозвучало как приказ. У самых стен цитадели для пирующих был раскинут огромный шатер, покрытый тканью из, верблюжьей шерсти и коврами. Входной полог был поднят, так что можно было видеть толпящихся снаружи любопытных с лоснящимися на солнце темными лицами. До самого вечера одно блюдо сменялось другим: жаренные на вертеле барашки, рагу из голубей, бобы, миндаль, слоеные пирожки — и все было обильно приправлено обжигающим рот черным перцем.
Наконец пришел вечер — пора танцев и пения. Последние лучи солнца погасли, однако им на смену запылали костры и угли двух громадных жаровен, отбрасывая яркие блики на красные камни крепостной стены.
Под тонкое завывание флейт и стук бубнов танцовщицы в надетых поверх шальвар цветных юбках, позванивая золотыми браслетами, заняли свои места, готовясь начать пляску. На их открытых лицах синели вытатуированные знаки. Женщины стояли полукругом, тесно прижавшись друг к другу. За их спинами толпились пешие воины, а за теми возвышались фигуры всадников.
Танец начался. Это был «аиду» — танец любви. Постепенно под плотными одеждами танцовщиц все заметнее становилось судорожное подрагивание их животов, а музыканты между тем стремительно перебегали с места на место, извлекая из своих инструментов зажигательные, колдовские звуки. Пляска длилась долго, ее ритм непрестанно ускорялся. Кожа танцорок заблестела от пота. Их лица с закрытыми глазами и приоткрытыми губами выражали сладострастие. Без единого прикосновения любовника они достигали наслаждения, являя жадным взглядам возбужденных зрителей-мужчин загадочный лик удовлетворенной женщины, на котором безотчетно отражаются радость и томление, блаженство и страх. Словно пораженные незримой молнией, родившейся из их танца, они изнемогали, держась на ногах лишь благодаря тому, что тесно прижимались друг к другу плечами. Скоро настанет миг, когда, предлагая себя, они навзничь упадут на землю.
От толпы исходила такая тяжелая, такая давящая чувственность, что Анжелика невольно опустила глаза. Всеобщая любовная лихорадка передалась и ей.
С расстояния в несколько шагов на открытое лицо Анжелики пристально смотрел молодой араб. Это был один из офицеров крепостного гарнизона, племянник губернатора Абд-эль-Карим. Анжелика сразу обратила внимание на его красоту классической античной статуи, на темно-бронзовое лицо, на котором сверкали черные глаза и белые зубы, то и дело обнажающиеся в улыбке, когда он отвечал на комплименты Османа Ферраджи. Но сейчас он не улыбался. Он не сводил глаз с пленной француженки, чье лицо, такое белое и удивительно красивое, будто светилось в полумраке.
Наконец Анжелика почувствовала на себе его взгляд и повернула голову. Она содрогнулась всем телом, прочитав в его глазах пылкий и властный зов. Она видела, как дрожат его полные губы и гладкий подбородок с ямочкой, круглый, как у бронзовых римских богов. Анжелика поискала глазами только что сидевшего рядом с ней Османа Ферраджи. Разве великий евнух не замечает, что на его пленницу призывно смотрит мужчина?..
Однако Осман Ферраджи куда-то ушел, и, вероятно, именно его отлучка придала этому юному принцу смелости, чтобы так на нее смотреть.
В угасающем свете пламени на стену ложились гигантские тени, багровое пятно съежилось под натиском вступающей в свои права темноты. Казалось, язычки пламени взвиваются и опадают в такт резким движениям тел и перепадам поющих голосов, которые то делались громче, то замирали, переходя от пронзительных вскриков к приглушенному шепоту, к хрипению без слов, а потом снова летели ввысь и вновь затихали... В минуты безмолвия было слышно, как шуршит песок под неутомимыми ногами танцовщиц. Когда это шуршание стихнет ив жаровнях потухнет последняя головня, порыв неудержимой страсти бросит друг к другу мужчин и женщин.
Вопреки ее воле глаза Анжелики снова и снова возвращались к неподвижному, словно зачарованному, лицу молодого шейха. Другие мужчины тоже бросали на нее взгляды, но этот желал ее с тем же почти пугающим исступлением, с которым вожделел к ней в Кандии Накер-Али, и она почувствовала, что хочет ответить на эту страсть. Она узнала в себе знакомое, неистовое, пронизывающее все ее существо желание и внезапно ощутила слабость и головокружение. Она опустила глаза, затем, не удержавшись, посмотрела на него опять. Наверное, выражение ее лица было очень красноречиво, ибо на губах юноши мелькнула торжествующая улыбка. Он сделал ей знак.
Анжелика отвернулась и закрыла лицо покрывалом.
Продолжало темнеть. В наконец-то наступившей тьме движения танцовщиц становились все медленнее. Одна за другой они падали на песок, и от толпы мужчин отделялся то один, то другой, бесшумно скользя к той, которую он давно для себя высмотрел. После нескончаемых танцев и обрядов наконец пришел миг достижения цели, долгожданного последнего обряда.
Флейты и бубны замолкли. Огонь угасал.
Евнухи отвели Анжелику в окутанный тьмой шатер. Ее толкнули на мягкий шелковый диван; входной полог снова опустился. Она окликнула всегда ночевавшую вместе с нею черкешенку, но сегодня той в шатре не было. Анжелика осталась наедине со снедавшим ее желанием.
Снаружи евнухи, равнодушные к охватившей лагерь эротической лихорадке, ревностно караулили женщин, предназначенных для их хозяина султана.
Анжелике было тяжело дышать. Воздух был душен. Все звуки затихли, кроме тех, что выдавали продолжающуюся за пологом шатра, прямо на голой земле, безудержную вакханалию всеобщего, неутомимого совокупления.
Анжелика чувствовала себя больной, ей было стыдно за свою слабость. Она вся дрожала от нервного возбуждения. Она не услышала, как в задней части шатра скрипнула разрезаемая кинжалом материя и внутрь легко скользнуло чье-то гибкое тело. Только когда ее горящей кожи коснулась твердая, прохладная ладонь, она вздрогнула, пронизанная смертельным испугом.
В слабом, рассеянном свете она узнала склоненное над ней торжествующее, преображенное страстью лицо.
— Вы сошли с ума!
Она чувствовала, как его руки ласкают ее через тонкую кисею сорочки, ищут ее тело. Улыбка на лице шейха Абд-эль-Карима была подобна блеску африканской луны.
Резким движением Анжелика приподнялась с подушек и встала на колени. Все арабские слова, казалось, вылетели из ее памяти, но ей все же удалось с трудом составить фразу:
— Уходи! Уходи! Тебя могут убить.
— Я знаю. Но что мне до этого! Так нужно... Сегодня ночь любви.
Он тоже стоял на коленях. Его мускулистые руки железным кольцом охватили ее стан.
Теперь она видела, что он пришел к ней полуобнаженный, в одной набедренной повязке, готовый к любви. Его гладкая, пряно пахнущая плоть прижималась к ее плоти. Она попыталась бесшумно оттолкнуть его, но он уже гнул ее тело с могучей силой, придаваемой желанием. Он медленно опустил ее на подушки, и она перестала противиться, покорившись неодолимой и неистовой страсти этого незнакомца.
Нависшая над ними опасность смерти еще более усиливала владеющее Анжеликой возбуждение. Их движения, одновременно сдержанные и страстные, сопровождало грозное, глухое безмолвие, сообщавшее их блаженному исступлению сладость запретного плода.
Внезапно вокруг них, словно из-под земли, выросли евнухи. Они вошли в шатер неслышно, черные и страшные, как демоны. Анжелика увидела их раньше своего любовника, самозабвенно предававшегося блаженству обладания. Она пронзительно вскрикнула... Евнухи оторвали их друг от друга, схватили его и выволокли из шатра...
***
Утром караван прошел под красными стенами крепости. Анжелика ехала верхом на коне. С толстой ветви старой, одетой серебристой листвой оливы свисало тело казненного. Человек был подвешен за ноги. Под ним на земле дымились остатки костра, превратившего в угли его голову и плечи. Анжелика дернула поводья. Она была не в силах отвести глаза от чудовищного зрелища. Она чувствовала полную уверенность в том, что этот страшный труп — тело того прекрасного юного бога, который приходил к ней сегодня ночью. К ней подъехал на своем белом скакуне великий евнух. Анжелика медленно повернула к нему голову.
— Вы сделали это нарочно, Осман-бей, — проговорила она прерывающимся голосом. — Вы сделали это нарочно, не так ли?.. Вот почему из моего шатра вчера удалили черкешенку. Вы знали, что он ко мне придет... Вы позволили, ему подползти к шатру, проникнуть ко мне. Я вас ненавижу, Осман-бей... НЕНАВИЖУ!
Ее яростный взгляд уперся в его зеркально-невозмутимые глаза древнеегипетского идола. Великий евнух улыбнулся.
— Знаешь, что он сказал, прежде чем умереть? Он сказал, что ты горячая и страстная, и что смерть — ничто для мужчины, который познал блаженство в твоих объятиях... Ты солгала мне, Фирузэ! Ты вовсе не равнодушна к любовным утехам, ты опытна и искусна.
— Я вас ненавижу, — повторила Анжелика.
Но кроме ненависти она испытывала еще и страх. Она начинала все отчетливее понимать, что победить его будет ей не по силам.
***
На подходе к Фесу все свидетельствовало о недавно кипевших здесь боях. Серо-розовая земля была усеяна конскими и человеческими трупами. Над городом кружилась огромная туча грифов-стервятников. На золотистых стенах Феса на крюках, заблаговременно вделанных в кладку для таких целей, торчали три тысячи окровавленных человеческих голов, а на высящихся на окрестных холмах, установленных по три крестах корчилось около двух десятков изуродованных человеческих тел, что придавало пригородному ландшафту сходство с Голгофой. Смрад от гниющего человеческого мяса был так силен, что Осман Ферраджи принял решение не заезжать в город, а стать лагерем в стороне.
На следующий день к великому евнуху прискакали гонцы с повелениями от султана и с радостной вестью о том, что вероломный племянник Абд-эль-Малек схвачен живым и находится под охраной верных государю полков. Перед побежденным едет сам Мулей Исмаил в сопровождении двух тысяч всадников, тысячи пехотинцев и сорока рабов-христиан, несущих громадный котел и по сто фунтов смолы, жира и оливкового масла. За рабами следует груженная дровами повозка и шесть мясников с мясницкими ножами.
Мекнес был уже рядом. Караван разделился: несколько групп двинулось по дорогам, ведущим в столицу, часть сделала привал, а Осман Ферраджи направился в другую сторону, взяв с собой конных воинов, присланных Меццо-Морте мальчиков на лошадях и трех самых красивых рабынь, одну из которых он посадил на белого верблюда, другую — на серого, а третью — на рыжего. Сзади шли арабы-носильщики и рабы, неся некоторые из наиболее ценных подарков алжирского адмирала. Великий евнух приблизился к едущей с краю Анжелике и заговорил с ней.
— Плотно завернись в чадру, если не хочешь, чтобы Мулей Исмаил тебя нынче же разглядел, — сухо посоветовал он.
Молодая женщина тотчас исполнила его указание. Ее служанка Фатима помогла ей уподобиться кокону, что ощутимо мешало Анжелике править своим конем. Она бы предпочла, чтобы Осман Ферраджи оставил ее в лагере или отправил в город, но он приказал ей ехать с ним. Французскую пленницу сопровождали трое евнухов, которым их начальник приказал не болтать и при необходимости отвадить от нее чересчур любопытных. Нужно, чтобы она видела все, а ее не видел никто. Впрочем, очень скоро стало ясно, что для собирающейся на солнцепеке толпы готовится такое зрелище, что она и думать забудет обо всем остальном.