Возвращение изгнанника в Москву
В ночь с 3 -го на 4 -е сентября 1826 года, в сопровождении фельдъегеря, изгнанник Пушкин был увезен из Михайловского в Москву, где его пожелал видеть император Николай Павлович.
4-го сентября из Пскова Пушкин пишет в Тригорское П. А. Осиповой: «Полагаю, сударыня, что мой внезапный отъезд с фельдъегерем удивил вас столько же, сколько и меня. Дело в том, что без фельдъегеря у нас грешных ничего не делается; мне также дали его для большей безопасности. Впрочем, судя по весьма любезному письму барона Дибича,— мне остается только гордиться этим. Я еду прямо в Москву, где рассчитываю быть 8-го числа текущего месяца; лишь только буду свободен, тотчас же поспешу вернуться в Тригорское, к которому отныне навсегда привязано мое сердце» (фр.).
Но вот уж близко.Перед ними
Уж белокаменной Москвы,
Как жар, крестами золотыми
Горят старинные главы.
Ах, братцы! как я был доволен,
Когда церквей и колоколен,
Садов, чертогов полукруг
Открылся предо мною вдруг!
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе!
Москва… как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось!
Путь до Москвы занял четыре дня.
8-го сентября, как и рассчитывал Пушкин, они прибыли в Москву, прямо в канцелярию дежурного генерала, которым был тогда генерал Потапов. Оставив поэта при дежурстве, Потапов тотчас же известил о его прибытии начальника Главного штаба, барона Дибича. Распоряжение последнего гласило: «Нужное, 8-го сентября. Высочайше повелено, чтобы вы привезли его в Чудов дворец, в мои комнаты, к 4 часам пополудни».
Аудиенция у государя
Чудов или Николаевский дворец занимало тогда августейшее семейство и сам государь император, к которому Пушкин и был тотчас же представлен; в дорожном костюме, как был, не совсем обогревшийся, усталый и даже не совсем здоровый.
В кабинете топился камин. «Здравствуй, Пушкин, доволен ли ты своим возвращением? — Я отвечал, как следовало. Государь долго говорил со мною, потом спросил: — Пушкин, принял ли бы ты участие в 14-м декабря, если бы был в Петербурге? — Непременно, государь: все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем. Одно лишь отсутствие спасло меня, за что я благодарю Бога! — Довольно ты надурачился, — возразил император, — надеюсь, теперь будешь рассудителен, и мы более ссориться не будем» (А.С. Пушкин, его жизнь и литературная деятельность : Биогр. очерк А.М. Скабичевского: СПБ, 1891).
По рассказу Аркадия Осиповича Россета, император Николай на аудиенции спросил его:
«Что же ты теперь пишешь?» «Почти ничего, ваше величество: цензура очень строга». – «Зачем же ты пишешь такое, чего не пропускает цензура?» – «Цензура не пропускает и самых невинных буду твоим цензором, – сказал государь. – Присылай мне все, что вещей: она действует крайне нерассудительно». – «Ну, так я сам напишешь» (Я. К. Грот).
«В этот же день на балу у маршала Мармона, герцога Рагузского, королевско-французского посла, государь подозвал к себе Блудова и сказал ему: «Знаешь, что я нынче долго говорил с умнейшим человеком в России?» На вопросительное недоумение Блудова Николай Павлович назвал Пушкина», —писал П. И. Бартенев (Русский архив, 1865).
«Однажды, за небольшим обедом у государя, при котором я и находился, — вспоминает барон Корф, — было говорено о Пушкине. «Я, — говорил государь, — впервые увидел Пушкина после моей коронации, когда его привезли из заключения ко мне в Москву совсем больного... Что сделали бы вы, если бы 14-го декабря были в Петербурге? — спросил я его, между прочим. — Стал бы в ряды мятежников, — отвечал он. На вопрос мой, переменился ли его образ мыслей и дает ли он мне слово думать и действовать иначе, если я пущу его на волю, он наговорил мне пропасть комплиментов насчет 14 -го декабря, но очень долго колебался прямым ответом и только после длинного молчания протянул руку, с обещанием — сделаться другим».
«Во время этой достопамятной аудиенции царь... поощрял поэта к продолжению творчества, он позволил ему даже печатать все, что ему угодно, не обращаясь даже к цензуре... Царь Николай проявил в данном случае редкую проницательность: он сумел оценить поэта; он понял, что Пушкин был слишком умен, чтобы злоупотреблять этой исключительной привилегией, и слишком благороден душой, чтобы не сохранить благодарственную память о столь необычной милости. Либералы, однако, глядели недоброжелательно на сближение этих двух владык. Пушкина стали обвинять в измене патриотическому делу, а так как возраст его и жизненный опыт начали налагать на него обязанность быть более умеренным в словах и более рассудительным в действиях, то эту перемену в нем не замедлили приписать расчетам честолюбия» ( Мицкевич А. «Пушкин и литературное движение в России»).
Обращаясь к «Друзьям» Пушкин писал:
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.
Его я просто полюбил:
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами.
О нет, хоть юность в нем кипит,
Но не жесток в нем дух державный:
Тому, кого карает явно,
Он втайне милости творит.
Текла в изгнанье жизнь моя,
Влачил я с милыми разлуку,
Но он мне царственную руку
Простер — и с вами снова я. <...>
Агент Третьего отделения Локателли доносил управляющему Третьим отделением фон Фоку в записке за No 1134: «Уверяют, что император соизволил простить знаменитому Пушкину его ошибки, в которых этот молодой человек провинился в царствование своего благодетеля, покойного императора Александра. — Говорят, что его величество велел ему прибыть в Москву и дал ему отдельную аудиенцию, длившуюся более 2 часов и имевшую целью дать ему советы и отеческие указания. Все искренно радуются великодушной снисходительности императора, которая, без сомнения, будет иметь самые счастливые последствия для русской литературы. Известно, что сердце у Пушкина доброе, — и для него необходимо лишь руководительство. Итак, Россия должна будет прославиться и ожидать для себя самых прекрасных произведений его гения» (фр.).
17-го сентября управляющий Третьим отделением фон Фок направляет графу Бенкендорфу записку следующего содержания: «Пушкин, сочинитель, был вытребован в Москву. Выезжая из Пскова, он написал своему близкому другу и школьному товарищу Дельвигу письмо, извещая его об этой новости и прося его прислать ему денег, с тем, чтобы употребить их на кутежи и на шампанское. — Этот господин известен всем за мудрствователя, в полном смысле этого слова, который проповедует последовательный эгоизм с презрением к людям, ненависть к чувствам, как и к добродетелям, наконец, — деятельное стремление к тому, чтобы доставлять себя житейские наслаждения ценою всего самого священного. Это честолюбец, пожираемый жаждою вожделений и, как примечают, имеет столь скверную голову, что его необходимо будет проучить при первом удобном случае. Говорят, что государь сделал ему благосклонный прием и что он не оправдает тех милостей, которые его величество оказал ему» (фр.).
Вести об освобождении поэта
Из дворца Пушкин прямо приехал к своему дяде Василию Львовичу Пушкину, который жил в своем доме на Басманной. «В самое то время, когда царская фамилия и весь двор, пребывавшие тогда в Москве по случаю коронации, съезжались на бал к французскому чрезвычайному послу, маршалу Мармону, в великолепный дом кн. Куракина на Старой Басманной, наш поэт направился в дом жившего по соседству (близ Новой Басманной) дяди своего Василия Львовича, оставивши пока свой багаж в гостинице дома Часовникова (ныне Дубицкого), на Тверской. Один из самых близких приятелей Пушкина (С. А. Соболевский), узнавши на бале у французского посла от тетки его Е. Л. Солнцевой о неожиданном его приезде, отправился к нему для скорейшего свидания в полной бальной форме, в мундире и башмаках» (М. Н. Лонгинов. Сочинения, т. 1. М., 1915).
По Москве быстро распространились слухи о возвращения Пушкина из ссылки. Друг Пушкина Сергей Александрович Соболевский узнал об этом, будучи на балу у герцога Рагузского, и тотчас же прибыл к Василию Львовичу, где застал Пушкина за ужином. Тут же, еще в дорожном платье, Пушкин поручил ему на завтрашнее утро съездить к известному «американцу» графу Толстому с вызовом на поединок. К счастью, дело уладилось: графа Толстого не случилось в Москве, а впоследствии противники помирились.
Проживал Александр Сергеевич в гостинице «Европа», которой в то время владел Шестынин в доме купца М. Д. Часовникова. Она была удобна тем, что находилась в центре Москвы. «По приезде Пушкина в Москву он жил в трактире „Европа“, дом бывший тогда Часовникова, на Тверской», — писал Сергей Александрович Соболевский М. Н. Лонгинову.
Соболевский застал Пушкина за ужином. Тут же, еще в дорожном платье, Пушкин поручил ему на завтрашнее утро съездить к известному «американцу» графу Толстому с вызовом на поединок. К счастью, дело уладилось: графа Толстого не случилось в Москве, а впоследствии противники помирились.
«Между тем весть об освобождении Пушкина по милостивой аудиенции, полученной им у государя, быстро разнеслась по Москве, и в торжествах, сопровождавших день коронования, она была радостно встречена публикой, особенно литературно образованной. И в великосветских салонах, и в литературных кружках Пушкин был принят как первый гость; везде встречали его восторженные овации и поклонение. После шестилетней ссылки, увлекшись свободою, Пушкин весело кружился в шуме и вихре московской жизни, только что отпраздновавшей коронацию» ( А. С. Пушкин, его жизнь и литературная деятельность: Биогр. очерк А. М. Скабичевского: Тип. т-ва «Обществ. польза», 1891).
«Впечатление, произведенное на публику появлением Пушкина в московском театре, после возвращения из ссылки, может сравниться только с волнением толпы в зале Дворянского собрания, когда вошел в нее А. П. Ермолов, только что оставивший кавказскую армию. Мгновенно разнеслась по зале весть, что Пушкин в театре; имя его повторялось в каком-то общем гуле; все лица, все бинокли обращены были на одного человека, стоявшего между рядами и окруженного густою толпою» (Ел. Н. Киселева (Ушакова) в передаче ее сына Н. С. Киселева. Л. Майков).
«Когда Пушкин, только что возвратившийся из изгнания, вошел в партер Большого театра, мгновенно пронесся по всему театру говор, повторявший его имя: все взоры, все внимание обратилось на него. У разъезда толпились около него и издали указывали его по бывшей на нем светлой пуховой шляпе. Он стоял тогда на высшей степени своей популярности» ( Н. В. Путята. Из записной книжки. Рус. арх., 1899 ).
