Дочь спросила:
— Мама, ты счастлива?
И я впервые не знала, что ответить.
Она сидела на табурете у окна, ела мандарин и глядела на снежинки, что прилипали к стеклу. Ей было одиннадцать. Возраст, когда ещё веришь в чудеса, но уже чувствуешь, когда взрослые врут. Именно так она тогда и посмотрела — не по-детски, внимательно, как будто в первый раз увидела меня по-настоящему.
Я стояла у плиты, помешивала суп, и в голове вдруг всё перемешалось — шум вытяжки, запах лука, шелест воды в батареях, её вопрос. Простой, как щёлк спичкой. Но он будто зацепил что-то глубоко внутри. Огонь не вспыхнул, но стало тепло и тревожно.
— Мама? — повторила она. — Ты счастлива?
Я посмотрела на неё. Волосы слиплись от мандаринового сока, на носу веснушка. Она была такой… настоящей. Живой. И я поняла, что не могу соврать.
— Не знаю, — сказала я, не отводя взгляда.
Она удивилась. Не привыкла к моим колебаниям. Обычно я всё знала. Где носки, когда выходить, что делать при температуре. А тут вдруг «не знаю».
— Почему?
— Потому что… — я вздохнула. — Потому что давно не задавала себе этот вопрос.
Она кивнула. Не стала лезть дальше. Просто встала, обняла меня и ушла к себе в комнату.
А я стояла у плиты, и казалось, что у меня под ногами трещит лёд.
Мы с мужем жили вместе пятнадцать лет. Не скажу, что плохо. Просто… ровно. Как стоячая вода в чашке. Без бурь, но и без движения. Мы познакомились на автобусной остановке, когда мне было двадцать четыре. Я тогда только устроилась на работу бухгалтером, уставала до дрожи в коленях. Он был водителем, высокий, спокойный. Сначала просто разговаривали в автобусе, потом он начал подвозить меня, потом кино, потом — штамп в паспорте.
Поженились быстро. Родители были не против. Да и я сама верила, что это и есть — взрослое счастье. Когда тебе спокойно рядом с человеком. Когда не шарахаешься от слов. Когда не надо играть.
Первые годы всё шло гладко. Он работал, я работала. Купили «однушку» в ипотеку, потом родилась дочка. Он носил её на руках, варил мне компот, когда я болела. Не пьющий, не гулящий, руки не распускает. А что ещё надо?
Вот только с годами стало тихо. Слишком. Мы почти не разговаривали. Я знала, что он придёт домой, поест, посмотрит телевизор, пойдёт спать. Утром снова на работу. Я убирала, готовила, водила дочку в школу. Мы жили, как будто на параллельных рельсах. Не ругались, но и не прикасались.
Был у меня один разговор с подругой, с Мариной. Она как-то сказала:
— А ты вообще чувствуешь себя живой? Вот прямо по-настоящему?
И я тогда отшутилась, что мне хватает батареи в чайнике и живого сына у Маньки, моей кошки. Но потом ночью лежала и думала: а чувствую ли?
У нас с мужем никогда не было страсти. Не было ночных признаний, не было «я не могу без тебя». Он всегда был надёжный. Но в какой-то момент стал чужим. Не врагом, не обидчиком. Просто — посторонним. Как сосед, с которым здороваешься на лестничной площадке.
Дочь росла, и я жила ради неё. Ради уроков, поделок, утренников. Сшила ей костюм лисички своими руками, пекла печенье для класса, водила на кружки. Это был мой смысл. Через неё я чувствовала, что нужна.
А теперь она задала вопрос, от которого у меня дрожали руки.
На следующий день я проснулась рано. Муж уже ушёл, как всегда, не попрощавшись. На кухне стояла кружка с чайным налётом. Я села за стол, положила ладони на столешницу и впервые за долгое время подумала о себе. Не как о матери, не как о жене. А просто — о женщине.
Мне тридцать девять. У меня есть морщинки в уголках глаз, седой волос, который я выдёргиваю. Я умею печь блины, шить пуговицы, решать уравнения на школьном уровне. Но умею ли я радоваться? Смеху. Солнцу. Снегу, что падает на ресницы.
Потом пришла Марина. Принесла сырники, чай в термосе, газеты.
— Ты чего такая? — спросила она, глядя на меня в упор. — Как будто съела лимон и не успела заесть сахаром.
— Дочка спросила, счастлива ли я.
— Ну?
— А я не смогла ответить.
Марина посмотрела на меня серьёзно. Отложила ложку.
— Так ты счастлива?
Я задумалась. И честно ответила:
— Нет. Но и несчастной себя не считаю. Просто… будто заморожена.
— Так разморозься. Ты ж не пельмень в морозилке. Сходи куда-то, одна. В кино, в парк, в библиотеку. Делай что-то для себя. Хотя бы раз в неделю.
Я усмехнулась.
— Смешно. Я уже не помню, когда в последний раз что-то делала для себя.
Но её слова застряли в голове. И вечером, когда дочь легла спать, а муж залип в сериале, я надела куртку и вышла на улицу. Просто пройтись. Без сумки, без списка дел. Снег был рыхлый, небо тёмное, воздух — свежий. Я шла и чувствовала, как внутри начинает оттаивать что-то давно забытое.
С той ночи я стала гулять по вечерам. Иногда с книгой, иногда просто слушала, как снег хрустит под ногами. Начала читать стихи. Купила себе новый платок — красный, с цветами. Дочь удивилась:
— Мама, а тебе идёт. Ты как будто другая.
Я улыбнулась.
— Я — такая и есть. Просто немного запылилась.
Со временем я стала больше говорить. Не только «по делу», а вообще. О своих мыслях, о фильмах, о том, что вспомнила. Муж сначала удивлялся. Потом стал раздражаться.
— Чего с тобой? Ты как будто с луны свалилась. Всё время куда-то уходишь, с кем-то разговариваешь…
— Просто возвращаюсь к себе, — ответила я.
— Ты что, хочешь свободы?
— Я хочу быть живой.
Он ушёл на кухню. Мы не ругались. Я не хлопала дверьми. Но между нами что-то начало таять. Точно так же, как во мне что-то начало просыпаться.
Прошло несколько месяцев. Дочь снова сидела на кухне, щёлкала орешки и вдруг сказала:
— Мама, ты счастлива?
И я в этот раз не растерялась.
— Да, зайка. Теперь — да.
— А почему?
Я подошла, обняла её, поцеловала в макушку.
— Потому что я начала себя слышать. Не всегда, не сразу. Но теперь — слушаю.
Она кивнула и улыбнулась. А я вдруг подумала, как важно, чтобы наши дети видели нас настоящими. Не только заботливыми и вечно занятыми. А живыми. Потому что только так они сами научатся быть счастливыми.