Когда я купил этот дом, я искал уединения. Тишины. Такого места, где можно зарыться в плед, варить крепкий чай, смотреть в окно и не видеть ни одной живой души. Место, где время будто бы замирает, где всё вокруг шепчет: «Ты теперь не должен спешить».
Дом стоял на самом краю деревни Верхняя Ольховка. Его не было на карте — я нашёл его случайно, наткнувшись на объявление, написанное от руки и приклеенное к забору на станции. «Продаётся дом. Дешево. Сто лет простоял — ещё столько же простоит. Вопросы — в пекарню к Лидии». Вот так и было написано. Я подумал, что это какой-то розыгрыш или шутка, но на станции мне всё равно было нечего делать, и я пошёл в пекарню. Лидия оказалась пожилой женщиной с серебристыми волосами и глазами, как ледяная вода. Она посмотрела на меня, не сказав ни слова, и просто протянула ключ. «Если не понравится — вернёшь».
Дом был старый, но крепкий. Бревенчатый, с узорами на ставнях, со скрипучей верандой, пахнущей смолой и прошлым. Задний двор был заросший — малина, крапива, шиповник. Но посреди этого дикого сада стоял колодец. Круглый, из серого камня, обрамлённый мхом. Крышка на нём была, деревянная, но одна доска прогнила и провалилась внутрь. Всё это выглядело по-своему живописно. Я даже решил не чинить — пусть будет, как есть.
Сначала всё шло спокойно. Я обжился, нашёл старую лампу в чулане, натёр её до блеска. По ночам читал, слушал, как потрескивают стены, как ветер хлопает ставнями. Спал крепко. Но на третью ночь проснулся.
Музыка.
Она была тихой, еле уловимой. Будто кто-то далеко, очень далеко, играет на старом граммофоне. Мелодия была не современная. Медленная, с вибрациями, будто пластинка заела. Пианино? Скрипка? Трудно сказать. Я сидел на кровати, прислушивался, и сначала решил, что это просто ветер играет в щели, или где-то сосед на другом конце деревни забыл включённое радио.
Но в деревне не было радио. И соседей, по сути, тоже не было.
На утро я вышел во двор. Погода была ясная, холодная. И всё было так же — малина, крапива, колодец. Я подошёл ближе. Остановился. Присел. Тишина.
Но стоило мне встать, сделать шаг — из глубины донёсся знакомый звук. Едва слышный аккорд. Будто рояль, ударивший одну клавишу. Я присел снова — ничего. Поднялся — опять звук. Совсем чуть-чуть. Еле заметно. Я наклонился к колодцу и крикнул: «Эй!» — только эхо вернулось. Потом снова тишина. Я стоял минут десять, потом пошёл обратно в дом. Постарался убедить себя, что просто не выспался, что воображение разыгралось. Но на следующую ночь музыка вернулась.
На этот раз — длиннее. Мелодия звучала печально, размеренно. Что-то старинное, напоминающее танец или церемонию. Я встал, надел куртку, вышел на задний двор. Ночь была чёрной и густой, как варенье из смородины. Луна — высокая, тонкая, как остриё ножа. Я подошёл к колодцу, встал рядом, и звук стал чуть громче. Почти различимый. Точно играли где-то очень глубоко под землёй.
Я опустил в колодец верёвку с фонариком. Свет исчезал в темноте уже через пару метров. Я пробормотал: «Есть тут кто?» — и снова тишина. Я даже вспомнил, что в детстве так же спрашивал в подвале бабушкиного дома: вдруг кто ответит. Но никто не отвечал. Только холодный воздух поднимался из колодца — сырой, старый, пахнущий мокрым камнем и ржавчиной.
Через день я поехал в районную библиотеку. Попросил старые карты деревни. Архивы. Женщина за столом посмотрела на меня, как на сумасшедшего, но принесла три потрёпанные папки. Я узнал, что в конце XIX века на месте моего дома стояла мельница. Под ней — погреб. А ещё — что неподалёку раньше был монастырь. Сгорел. Осталась только часовня, заросшая лесом.
Но ничего о музыке не было.
Я спросил Лидию. Она долго мяла тесто, потом сказала:
— Музыка, говоришь? — и глянула мимо меня. — Ну, бывает. Дом старый. Кто знает, что там под землёй.
— А вы слышали? — спросил я.
— Я не слушаю, — отрезала она. — И тебе не советую. Там старое. Ему лучше — внизу.
Я больше ничего не стал спрашивать.
Но как можно не слушать? С каждым днём музыка становилась отчётливей. Теперь я различал ритм, как будто кто-то исполнял один и тот же вальс. Всегда один и тот же. Иногда с заминками, с фальшивыми нотами, как будто руки музыканта дрожали или он играл с болью. Я стал засыпать под эту мелодию. Не страшно было — даже наоборот, она казалась родной, будто из прошлого, которого я не помнил. Я даже записал её на магнитофон — на плёнке было еле слышное дрожание, чуть различимое... и всё же неуловимое.
А потом случилось странное.
Я проснулся ночью и понял, что музыка идёт не снизу, а... по всему дому. Легкая, как дыхание. Играла в стенах, в полах, в стекле. Я поднялся, вышел на улицу, и увидел, что колодец... светится. Слабым, синеватым светом, будто изнутри поднималось сияние.
Я подошёл. Свет мигал, будто дышал. И музыка вдруг остановилась.
И я услышал голос.
Он был тихий, старческий. Как будто шептали старые губы прямо в ухо:
— Не закрывай.
Я отпрянул. Огляделся. Никого. Лес — как всегда, тёмный. Небо — звёздное. Я снова посмотрел в колодец — свет исчез. Музыки не было.
Утром я нашёл в земле рядом с колодцем что-то твёрдое. Копнул лопатой — и вытащил крышку. Металлическую. Круглую. Она не подходила к колодцу. Была меньше, и старая. На ней были буквы, едва различимые: "Здесь нельзя играть. Здесь плачут."
С тех пор я не спал по ночам. Ждал музыку. Иногда она приходила. Иногда — нет. Иногда она звучала весело, как будто кто-то танцевал под ней, кружился. Иногда — плакала.
И вот сегодня, впервые за долгое время, я решился опустить в колодец зеркало.
Я связал его, опустил, осторожно. И увидел отражение. Не своё. Ниже, в глубине, под отражением неба, колыхалось лицо. Седое, с закрытыми глазами. Оно двигалось, как будто подпевало мелодии.
Я дернул зеркало обратно — но в верёвке стало что-то тяжёлое.
Я поднял — и вместо зеркала там висела коробка. Деревянная, резная. Я дрожал, открыл её — а внутри... ноты.
Рукописные, на пожелтевшей бумаге. Название было написано каллиграфически: «Вальс Пустоты».
И подпись: «Не исполнять до конца».
Я сел за импровизированный столик во дворе, держа в руках старые ноты. Ведомые луной, они казались живыми: линии и штрихи на пожелтевшей бумаге колыхались, словно дышали. Я осторожно развернул лист, стараясь не порвать края. На первой странице, под молочно-белой заголовочной строкой «Вальс Пустоты», были строки мелкого текста:
Взгляни в сердце тишины,
Где время тает, словно свеча.
Пусть музыка ляжет, как тень,
Но не даруй ей полной участи.
Под текстом — подпись, уже знакомая: «Не исполнять до конца». Я пролистал дальше. Бумаги были трудно различимы в слабом свете, но я видел рукописные пометы: маленькие круглые кружки на каждой тактовой строчке, почти как глаза, следящие за исполнителем. Чем дальше я листал, тем крепче сжимались мои пальцы. Ноты выглядели изысканно — словно переплетались нити арфы и струн скрипки, порой внезапно обрываясь и переходя в паузу. На одной из страниц я заметил пометку «Пауза — выдох сердца» и еще ниже — «Струна застывает в твоей груди».
Все это было странным и завораживающим. Музыка, которой я не слышал, но мог представить ее своим воображением: мелодичная, плавная и в то же время где-то хрупкая, будто готовая распасться на пепел. Я почувствовал, как по спине пробежал холодок.
Я понимал, что нельзя играть этот Вальс до конца, но внутри меня что-то нетерпеливо требовало слушать его снова, пробовать исполнить. Потянуло к старому граммофону, лежащему в закутке дома, рядом с пылью и паутиной. Я вспомнил, как в детстве видал в наследнике своего деда старинные пластинки и тихо крутившуюся черную виниловую болванку… но граммофон был сломан и без иглы. В чулане я нашел деревянный ящик с надписью «Детали и запчасти». Внутри лежали старые иглы и кое-какие металлические пружины. Я взял маленькую иглу, осмотрел ее при свете фонаря, и сердце застучало быстрее: «Возможно, она подойдет». Я осторожно вставил иглу в патефонную головку, провел ручку — и почувствовал, как механизм натягивается. Граммофон был на удивление цел. Я вынес его на веранду, поставил коробку с нотами рядом и взял пластинку с названием «Вальс незаконченных историй». Она была чистой, без царапин.
Я задумался: совпадение ли это? Или кто-то давно знал о моем колодце и уже подготовил все, чтобы музыка, рожденная в недрах земли, вышла на свет? Вдохнув, я осторожно положил пластинку на шкив, опустил иглу… и ушел в себя, глядя, как патефон плавно начал крутить диск. Тонкий, но четкий стук шестеренок, потом — — шуршание винила…
Но вместо привычного треска и скрипа я услышал… тишину. Ничего не звучало, кроме моего дыхания. Граммофон работал, пластинка крутилась, но звук не шел. Я прижал ухо к динамику — и вдруг в моей голове зазвучали первые аккорды «Вальса Пустоты». Тонкие, словно струнка на ветру. Я подпрыгнул от неожиданности и чуть не уронил чашку с чаем, стоявшую рядом. Я обхватил руками динамик и прислушался: внутри воронки что-то мерно дрожало. Музыка звучала прямо у меня в голове, но отнюдь не из прибора. Казалось, она шла издалека — как призыв, как зов. Я отпрянул, дотронулся рукой до шейки пластинки — и убедился: к ней не было электрического подключения. Граммофон был механическим, но в тот момент его уже не было.
Музыка стала громче. Я услышал знакомые фальшивые ноты, заминка… и тихий голос, который прошептал: «Не играй… Но продолжай». Меня вдруг охватил странный трепет. Я почувствовал, будто весь дом начинает вибрировать в такт Вальсу. Стучащие ставни, скрипучая веранда, даже мох на колодце — все зазвучало вместе с мелодией.
Я обернулся. Луна заглядывала сквозь ветви шиповника. Звезды мигали, и дрожащий свет казался перетекающим в темные углы сада. А рядом с колодцем я увидел тень. Нечто человеческое, но хрупкое, словно сделанное из звуков. Тень двигалась легко, ступала неслышно. И я понял: это она — Музыка воплотилась. Вальс Пустоты материализовался в раздраженном призрачном силуэте. Та слабая фигура, что в прошлый раз шептала «Не закрывай», плавно скользнула ко мне.
— Кто ты? — спросил я, всхлипнув. Голос прервался эхо моей собственной груди.
— Я — эхо твоей памяти, — ответило существо. — Я — источник и отражение. Без меня твой мир покрыт пылью забвения.
Я протянул руку — и тень коснулась моих пальцев. Холодный шепот пронзил вену. Я буквально почувствовал, как музыка впивается в меня, зарифмовывает биение сердца.
— Зачем ты здесь? — выдавил я из себя.
Тень наклонилась, будто прислушалась к звуку внутри себя. Затем ответила:
— Чтобы завершить Вальс. И чтобы начать заново. Но не со мной — с тобой. Разреши мне жить.
Я отшатнулся. Мысль о том, чтобы загрузить эту древнюю музыку в свою душу, напугала и притягивала одновременно. Я вспомнил предупреждение: «Не исполнять до конца». Но кто расписывал это предостережение? Каким голосом? С какой целью?
Музыка вдруг исчезла, и граммофон замолчал. Тень растаяла. И только колодец тихо втягивал воздух, как пасть, закрывающаяся на замок.
Я погрузился в размышления. Музыка рождалась в недрах земли, в памяти старых стен и забытых голосов. Вальс Пустоты содержал всю историю этого места: мельничные мелькания, монастырский звон, уходящее время. Возможно, он был ключом ко всему, что под спудом, сохраняясь веками в камнях колодца. Но почему нельзя было отыграть его до конца? Что случалось с теми, кто осмеливался послушать до последней ноты?
Чтобы найти ответы, мне нужно было окунуться глубже. Я пошел к библиотеке снова, но на этот раз взял с собой ноты, фото граммофона и фотографию колодца. Вышел на дорогу, по которой редко ездили машины, и направился к Лидии. Ее пекарня уже закрылась, и я застыл у дверей. Сквозь занавешенное окно мерцал свет — Лидия что-то пекла, не обращая внимания на шум за порогом. Я осторожно постучал.
— Лидия? — тихо позвал я.
За дверью послышалось шуршание, потом медленное скрежетание замка. Она открыла дверь, оглядев меня своими ледяными глазами.
— Не ждал? — спросила она сухо.
Я сделал шаг вперед, протянул папку с бумагами.