Когда родилась Маша, я пообещала себе: никогда не буду такой матерью, от которой дети бегут. Хотела быть для неё другом, опорой, тем, кто не обидит и не предаст. В садик водила за руку. В школу собирала с ночными утюжками форменной юбки. Подростковый период прожила, как на минном поле, но старалась не сорваться — ни разу не сказала, что она неблагодарная или грубая. Всё прощала. Потому что любовь. Потому что мама.
А потом Маша выросла. Вышла замуж. Родила сама. И однажды я услышала от неё:
— Мам, ты лезешь в мою жизнь. У нас своя семья. Ты нам мешаешь.
Я стояла у её дверей с кастрюлькой супа и пакетом домашних котлет. У внучки температура, зять на работе, а она сама писала, что устала до слёз. Я приехала помочь. А оказалась — помехой.
Всё, что хотела — поддержать. Разгрузить. Облегчить. Я ведь знаю, каково это — ребёнок, быт, муж. Я через всё это проходила без помощи. Потому и старалась: пусть ей будет легче. Пусть не будет так одиноко и страшно, как было мне.
Но она смотрела с раздражением. “Ты всё комментируешь. Всё не так. Я не просила, ты приезжаешь без звонка. У тебя свои привычки, у нас — свои”. Я опустила глаза. Подумала, что, может, правда не права. Может, слишком навязываюсь. Уехала в такси, сжимая в руках тот самый суп, который так и остался неоткрытым.
А потом три дня — тишина. Ни звонка, ни смайлика, ни “прости”. Будто ничего не было. Я сама написала: “Машенька, как ты?” Ответ: “Нормально”. Всё. Коротко. Чужим шрифтом.
Я не звонила. Сидела дома, смотрела в окно, перелистывала альбом. Там Маша — в белом платьице, с бантиками, на утреннике. Потом — выпускной, институт, свадьба. Всю её жизнь я помню по деталям. Как болели зубы, как проваливалась по математике, как рыдала из-за первой любви. Я была рядом всегда. А теперь — мешаю.
Может, действительно ошибалась. Приходила слишком часто. Делала замечания. Говорила, как “правильно”. Я хотела уберечь. Ускорить. Избежать её ошибок — тех, что сама совершала. Я не кричала, не обвиняла. Просто пыталась помочь.
Но, видно, устала она от меня. Или выросла так, что помощь стала обузой.
Через неделю она сама позвонила. Сказала, что устала, просила забрать внучку на пару часов. Я согласилась, конечно. Приехала, забрала — девочка радовалась, обнимала меня, рисовала цветы и писала “бабушка, люблю”. А Маша — холодная. Ровная. Без улыбки. Спасибо сказала сухо, как на работе.
Когда я вернула внучку, сказала: “Если что, звони”. Она ответила: “Хорошо”, и уже закрывала дверь, как вдруг добавила: “Мам, просто оставь нам пространство. Мы не дети. Ты хорошая, но мы не нуждаемся в няньке”.
Я кивнула. Сказала: “Понимаю”. А внутри — нет. Не понимаю. Как можно нуждаться тридцать лет, а потом — перестать?
Я поехала домой с ощущением, будто дверь закрыли не только перед лицом, но и внутри. Медленно, тихо, но навсегда.
На Новый год я купила внучке куклу, а Маше — новый плед и чайник. Завернула, подписала открытки, отнесла. Они были дома. Но не позвали. Забрали подарки и сказали, что будут “втроём”, без гостей.
Я вернулась домой. Зажгла свечу. Поставила музыку. Достала старый фотоальбом, который когда-то дарила ей на 18-летие. Там была записка: “Ты — мой лучший человек. Я хочу быть такой, как ты”.
Теперь — не хочет. Теперь — мешаю.
Я не спорю. Пусть живёт, как хочет. Пусть строит свою семью, как умеет. Но всё равно буду рядом. Пусть молча. Пусть на расстоянии.
Потому что я — мама. Даже если мешаю.
