Это был обычный вечер. Мы пили чай, говорили о погоде, о ценах в магазине, о каких-то мелочах, которыми обычно прикрывают тишину. Я всегда старалась не лезть. Он взрослый, сам решает, сам живёт. Я уже давно перестала спрашивать: “Ты поел? Ты выспался?” — хотя так хотелось. Просто слушала. Просто была рядом. Но он вдруг посмотрел на меня с каким-то странным выражением — не злобным, но и не тёплым. И сказал:
— Ты знаешь, я вот вспоминаю детство и понимаю — ты держала меня на поводке.
Я не сразу поняла. Спросила:
— В каком смысле?
Он пожал плечами, как будто это очевидно:
— Ты не давала мне свободы. Всегда всё знала, всё контролировала. Куда пошёл, с кем, на сколько. А если не отвечал — скандал. Я жил, как под колпаком. Мне было тяжело.
Я молчала. Потому что не знала, как объяснить. Как донести, что это не от жажды власти. Это было от страха. От любви. От одиночества. Он был у меня один. Отец ушёл, когда сыну было семь. Ушёл молча, оставив только записку и алименты. А у меня остался ребёнок. Мальчик. С большими глазами, который боялся темноты и не мог уснуть, пока я не положу руку ему на плечо.
Я держалась. Работала на двух работах, чтобы было всё: и кроссовки, и учебники, и секция по шахматам, и новый рюкзак с динозаврами. И, да — спрашивала, где он, с кем он, когда вернётся. Потому что мне нужно было знать: он жив, он цел, с ним всё в порядке. Я не могла иначе.
Я никогда не кричала. Но переживала. Проверяла. Звонила. Да, бывало — строго. Бывало — с упрёками. Но не от злобы. А от тревоги. Он был для меня всем. И если это поводок — тогда, наверное, я держала. Только вот не тянула — а берегла.
После его слов мне стало тяжело дышать. Он встал, пошёл на кухню, что-то там искал. Я осталась в комнате, пытаясь осознать — это правда? Это он всерьёз? Я держала его на поводке? Он видел во мне надзирателя? Он чувствовал контроль — а не заботу?
Я вспомнила, как однажды он не пришёл домой до полуночи. Телефон не отвечал. Я обошла весь район. Заглядывала в подворотни, плакала в подъезде. Потом он вернулся — спокойный, удивлённый: “Да просто у Витьки задержались. Забыл позвонить”. А я всю ночь тогда не спала. В животе — ком, в голове — картинки из новостей. Разве это — поводок?
Вспомнила, как он хотел на мотоцикле кататься. Я не разрешила. “Опасно, — сказала я, — не хочу тебя терять”. Он обиделся. Тогда я думала — пройдёт. А он, оказывается, запомнил. И счёл это запретом, а не любовью.
Он уехал домой, даже не попрощавшись. Сказал: “Ты хорошая мать, но я вырос. И мне нужно пространство”. Я кивнула. Как всегда. Без скандалов. Без истерик. А потом сидела в тишине.
Неделю спустя я пошла в комнату. Открыла его ящик. Там — старые игрушки, тетрадки, письма. Нашла маленькую записку: “Мама, я тебя люблю. Не уходи на работу”. Это он писал, когда ему было восемь. Я тогда плакала. Потому что не могла остаться — нужно было зарабатывать. А теперь — он взрослый. И говорит, что я его душила.
Я обняла эту записку. И поняла: он не обязан помнить, как мне было страшно. Он не должен чувствовать то, что чувствовала я. Он теперь другой. Со своей свободой. И, может быть, с претензиями. А я — осталась с пустыми руками. Без поводка. Без ребёнка.
В следующий раз он позвонил сам. Сказал, что купил билет на выставку, хочет взять племянника — сына своей жены. Спросил: “А ты хочешь с нами?” Я ответила: “Нет, спасибо. Погуляйте вдвоём. Ты же теперь свободный”.
Он замолчал. Потом сказал: “Мам, я не хотел обидеть. Просто вырос. Ты дала мне всё. Но теперь мне надо самому”.
Я кивнула, как всегда.
Он попрощался.
После звонка я снова достала ту записку. Посмотрела на кривые буквы, на “я тебя люблю” восьмилетнего мальчика. Наивного, открытого, моего. Того, что не говорил про “поводок”, а просто хотел, чтобы я осталась рядом. И я осталась. Навсегда. В этой комнате. В этом доме. В той жизни, где любовь была важнее свободы.
