Всю жизнь я тянула одна. Муж ушёл, когда сыну было три. Не справился, сказал, что “семья — не его формат”. А у меня не было формата, у меня был ребёнок и куча проблем. Я бралась за всё: продавала книги на рынке, мыла полы в школе, потом устроилась в бухгалтерию на завод — сидела по вечерам с бумажками, вечно с усталыми глазами, но с чувством, что держусь. Всё ради него. Чтобы у него был нормальный портфель, тетради, потом телефон, потом репетитор.
Когда он поступил в университет, я выдохнула. Думала, всё — вытащила. Дальше пойдёт легче. И правда: он окончил с отличием, нашёл хорошую работу, женился. Девушка у него милая, культурная. Встретила меня хорошо. Я не лезла, не советовала. Просто была рядом. Мы виделись раз в неделю, пили чай, говорили о погоде. Всё ровно. Без драмы.
Потом я заболела. Ничего смертельного, но ходить стало тяжело. Сначала отеки, потом давление, потом суставы. Всё сразу. Врач посоветовал пройти обследование в платной клинике. Бесплатно — очередь полгода. Я позвонила ему. Сказала прямо: “Сынок, мне нужна помощь. Не вытягиваю по деньгам. Можешь занять или просто помочь?”
Он помолчал. А потом тихо сказал: “Мам, ты же знаешь, у нас сейчас ипотека, садик, зарплаты нестабильные. Ну… у меня же теперь своя семья. Я бы рад, но не могу”. Эти слова будто перекрыли кислород. Своя семья. А я, значит, чья? Бывшая? Прошлое?
Я поблагодарила. Повесила трубку. Сидела у окна с чашкой холодного чая и думала: как это получилось? Как я — единственный родной человек — вдруг оказалась чужой? Где это переключается? На каком этапе ты становишься “не в приоритете”?
Я не стала звонить повторно. Не потому что гордая, а потому что поняла: бесполезно. Помощь должна идти от сердца. А если её надо выпрашивать — это уже не помощь. Я оформила справку, записалась в очередь, сдала анализы в три захода. Платить пришлось всё равно — за некоторые процедуры. Потянула. С пенсии. С мелкой заначки, что хранила “на чёрный день”. Чёрный день, видимо, настал.
Он писал иногда. Спрашивал, как дела. Я отвечала кратко: “Нормально”. Не жаловалась. Не упоминала про боль. Про ночные судороги. Про усталость. Зачем? Он же говорил: у него своя семья. Значит, это уже не моё место. У меня теперь другое — где-то на периферии. В статусе “мама по праздникам”.
Соседи помогали. Соседка Галина сходила за лекарствами. Молодой парень с четвёртого этажа поднимал воду. И знаете, ни один из них не обязан мне ничем. Не мой сын, не моя кровь. Но нашли время, нашли силы. А у моего — семья. Поэтому “не может”.
В день рождения он не пришёл. Позвонил вечером. Сказал: “Мы тут с детьми, с тёщей. Приехать не успеем. Но ты держись, мам. Ты у нас сильная. Мы тебя любим”. Любят. А где это “любят”? В каких поступках? В каких жестах? Может, в том, что прислал открытку по Viber? Или в том, что даже не спросил, чем я живу?
Я перестала ждать. Просто жила. Медленно, без ожиданий. Со списком покупок в кармане и тонометром на тумбочке. Так бывает: ты выносишь человека, растишь, вкладываешь. А потом остаёшься с воспоминаниями — как с пыльными альбомами. Не выбрасываешь. Но и перелистывать больно.
Недавно я нашла его детские рисунки. Дом, солнце, и под ним — мы вдвоём. Подпись: “Я и мама”. Тогда для него не было никого важнее. Ни ипотеки, ни графиков. Только я. А теперь — всё иначе. Я не виню. Правда. Люди растут, меняются, выбирают свой комфорт. Только обидно: я — не просила многого. Ни квартиры, ни денег, ни заботы каждый день. Я просто хотела, чтобы он был рядом в тот момент, когда больше некому.
Иногда звоню ему сама. Не часто. Просто чтобы услышать. Чтобы знать — жив, здоров, бегает по делам. И каждый раз он говорит: “Прости, мам, сейчас не до разговоров. Всё нормально у тебя?” И я отвечаю: “Конечно. Всё хорошо”. Потому что если я скажу правду — ему станет неудобно. А мне не хочется быть грузом. Уже не хочется.
И всё равно, когда наступает вечер, я всё ещё оставляю включённым свет в коридоре. Вдруг зайдёт. Вдруг вспомнит. Но в глубине души я знаю — он не придёт. У него же теперь “своя семья”.
