Я всегда считала, что с дочерью у нас отношения хорошие. Не идеальные, но тёплые. Мы не были лучшими подругами, как в фильмах, но я всегда старалась быть рядом. Поддерживала, когда она поступала, когда рождала сына, когда разводилась. Даже когда сама осталась одна, без мужа, без помощи — всё равно думала о ней. Мы жили в разных городах, но я звонила, писала, ездила, как могла. А когда здоровье начало сдавать, я впервые попросила. Позвонила и тихо сказала: “Машенька, я, наверное, приеду к тебе на пару месяцев. У меня с ногами беда, ходить тяжело. Тут врачи — никакие. А у вас и клиники, и транспорт, и ты рядом”.
На том конце провисла пауза. Долгая. Потом раздалось: “Мам, ну ты же понимаешь, у меня тут работа, ребёнок, муж новый, свекровь, ещё и ремонт. Мне сейчас вообще не до этого. Не хочу быть грубой, но… ты же меня не спрашивала, когда рожала. Это ведь был твой выбор. А у меня — своя жизнь”.
Я даже не сразу поняла, что она сказала. Я стояла на кухне, опираясь на стол, и думала: что? Повторить? Или я ослышалась? Но она уже продолжала — объясняла, что любит меня, что если будет совсем плохо, можно вызвать сиделку, что есть соцслужбы, помощь, программы. “Ты не одна”, — сказала она. Но я себя чувствовала именно так. Одинокой. Опустошённой. Как будто в животе вырезали что-то важное. Не больно, но навсегда.
Я поблагодарила, сказала: “Понимаю”. Положила трубку. Потом долго сидела на кухне. Не плакала. Просто смотрела в окно и вспоминала, как держала её на руках. Как спасала от ночных кошмаров. Как клялась себе: “Моя девочка никогда не будет одна”. Только вот я — буду.
Следующие дни прошли как в тумане. Я вставала, умывалась, пыталась что-то готовить, но еда теряла вкус. Не потому что была невкусной, а потому что всё внутри стало серым. Безвкусным. Словно кто-то выключил краски. Я не злилась. Даже не обижалась. Просто не понимала. Как это — родная дочь говорит такое. Не со зла, нет. А просто — как факт. Без эмоций. “Ты же меня не спрашивала…” А кто спрашивает? Кто рожает по разрешению? Кто знает, как сложится?
Я снова позвонила ей через неделю. Хотела просто услышать голос. Она была занята, говорила быстро. Спросила: “Что случилось? Всё в порядке?” Я ответила: “Да, просто соскучилась”. Мы поболтали три минуты. Она сказала: “Люблю тебя. Целую. Потом ещё созвонимся”. Но больше не позвонила. А я и не стала напоминать. Поняла — я на обочине её жизни. Не враг, не бремя, не беда. Просто — сбоку. Без права влезать, без права ждать.
Я ходила в поликлинику. Там бабушки сидели, болтали, жаловались на давление. Я слушала. Иногда поддакивала. Иногда уходила, не дожидаясь приёма. Потому что не было смысла. Болела не спина, не ноги, не сердце. Болела мысль: я жила ради неё. А теперь — живу ради себя. Только вот не знаю — зачем.
Соседка принесла пирог. Мы с ней пили чай, и она рассказывала, как её сын с внуками приезжали на выходные. Я улыбалась. Кивала. Делала вид, что всё хорошо. Внутри — пустота. Но снаружи — порядок. И это всё, что я пока могла себе позволить.
Однажды я нашла старую открытку. Машенька написала её в первом классе: “Мамочка, я тебя очень люблю. Ты самая добрая, красивая и моя навсегда”. Я долго смотрела на эти детские буквы. Держала бумажку, как будто это была реликвия. Наверное, в те годы я тоже думала, что мы — навсегда. Что материнство — это путь в две стороны. Но оказалось, нет. Один билет. В одну сторону. Служишь, любишь, жертвуешь — и отпускаешь.
Я не стала звонить ей больше. Не из гордости. А потому что поняла: любовь не просит. Она либо есть — либо её нет. Я буду жить. Сама. Не героически, не гордо. Просто — по-настоящему. Я буду вспоминать, как гладила ей волосы. Как укачивала. Как держала за руку в детской поликлинике. И это будет моё. То, что уже никто не отнимет.
А если она однажды вспомнит и позвонит — я возьму трубку. Я не камень. Я — мать. Но просить, умолять, напоминать о себе — я больше не буду. У меня осталась только я.
