Когда я вышла из больницы после операции, то чувствовала себя разбитой — не физически, а морально. Возвращаться было некуда. Моя комната в старом доме давно признана аварийной, жить там опасно. Я это знала. И знала, что одна не справлюсь. Единственным вариантом был сын. Родной. Единственный. Живёт в трёхкомнатной квартире. Всё вроде хорошо у них: и работа, и дети, и жена — Татьяна. Мы с ней не ссорились. Не дружили, но и не ругались. Просто ровно.
Я позвонила Саше через день после выписки. Сказала аккуратно, почти шёпотом: “Сашенька, мне пока некуда. Может, временно я к вам? Пока документы решаются, пока всё…” Он замолчал. Долго. А потом выдал: “Мам, ну ты же понимаешь… У нас тут дети, работа, Танька… Она будет против. Ей тяжело. И вообще — дома бардак, не до гостей”. Я не знала, что ответить. Я ведь не в гости просилась. Я просилась пожить. Переждать. Просто быть не на улице.
Он добавил: “Может, в пансионат пока? Там ухаживают, кормят, всё есть. Мы тебе поможем с оплатой”. Я молчала. Пансионат. Для него — как гостиница. Для меня — приговор. Я не хотела спорить, не хотела давить. Просто поблагодарила. Положила трубку. А потом — заплакала. Не как в кино. Без истерики. Просто тихо, в подушку, как будто внутри всё оборвалось. Я не злилась. Я пыталась понять. Может, правда, я была бы обузой?
Я позвонила знакомой, с которой сидели в одной палате. Она сдала мне комнату — маленькую, на краю города, но с тёплой водой и тихими соседями. Я перевезла пару сумок. Больше у меня и не было. А потом сидела на старом стуле и смотрела в окно: у чужих людей нашлось место. А у родного — не нашлось.
Первые дни я всё ещё надеялась. Думала — одумается. Придёт. Позвонит. Объяснит. Скажет: “Мама, прости, мы просто растерялись”. Но не пришёл. Ни в первый день, ни на следующей неделе. Ни Татьяна, ни внуки, ни он сам. Только одно сообщение: “Надеюсь, всё устроилось. Держись, мам”.
Я держалась. Каждое утро вставала рано, варила себе кашу на старой плитке, пила чай из стакана с трещиной. Вечерами гуляла во дворе, знакомилась с соседями, вела дневник. Не потому, что было весело. А чтобы не сойти с ума. Чтобы хоть как-то удержаться. Я вспоминала, как носила его на руках. Как он болел в детстве, как я ночами дежурила у кровати. Как шила ему костюм на утренник. Как однажды он обнял меня и сказал: “Мам, ты у меня самая лучшая”.
Теперь — другая жизнь. Он — взрослый. Со своей семьёй. Со своими решениями. А я — за бортом. Не злая, не брошенная. Просто — лишняя. И что самое странное: я не винила Татьяну. Я знала, что это он решил. Она — повод. Удобный. Перекинуть ответственность. Остаться “добреньким”, но свободным.
Через месяц я случайно встретила их в магазине. Они шли с детьми, смеялись, держались за руки. Меня он не заметил. Или сделал вид, что не заметил. А я — не окликнула. Стояла, смотрела и думала: вот оно. Моё место — в стороне. За витриной. За стеклом. Наблюдать, но не участвовать. Я развернулась и ушла. Медленно. По мокрому асфальту. С сумкой в руке. И только дома поняла, как сильно всё внутри стянулось. Как пусто стало там, где раньше билось “мама”.
Неделю назад пришло письмо. От соцслужбы. Напоминание о праве на доплату, если живу одна. Одинокая пенсионерка. Красиво звучит. Чётко. Без лишних нюансов. Не “свободная”. Не “независимая”. А — одинокая. Я сложила бумагу, убрала в ящик. Пошла ставить чайник. Руки не дрожали. Просто устали. От постоянного объяснения, почему так получилось. Почему я — не у сына. Не с семьёй. А на съёмной квартире, с тремя чашками и одной сковородкой.
Соседка Галя зашла с пирогом. Посидела немного. Расспросила про здоровье. Она не знала мою историю. Ей просто не всё равно. А сын всё ещё молчит. Я не жду звонка. Не мечтаю, что одумается. Я — приняла. Он выбрал. И мне теперь надо выбирать — как жить дальше. Без них. Без обиды. Без мольбы.
Иногда лучше быть одной, чем просить о месте в чьей-то жизни. Я не груз. Не обуза. Я — мать. И мне не нужно разрешение, чтобы помнить, как любила.
