— Лера, вытри пыль на Буле, — голос Марии Кирилловны, как всегда, сухой и без интонаций, прозвучал из гостиной. — И не вздумай трогать фотографии на столе. Особенно ту, в серебряной рамке.
— Хорошо, Мария Кирилловна, — тихо отозвалась я, уже привычно сжимая в руке тряпку из микрофибры. Серебряная рамка… Та самая фотография. На ней — невероятно красивая молодая женщина с гордым взглядом и темными, как смоль, волосами, уложенными в сложную прическу. Мария Кирилловна в свои тридцать, не иначе. Она запрещала к ней прикасаться, будто боялась, что кто-то сотрет с нее былой лоск, оставив лишь отражение нынешней хозяйки особняка – строгой, резкой старухи с лицом, изрезанным морщинами глубокого недовольства жизнью.
Я пришла к ней домработницей три года назад, сразу после института. Отчаянно нуждалась в деньгах, а место казалось золотым: огромный старинный дом в тихом центре, одинокая хозяйка, щедрая зарплата. Щедрость, впрочем, компенсировалась невыносимым характером. Мария Кирилловна была воплощением язвительности. Каждое мое движение, каждая пылинка, каждый неидеально выглаженный угол скатерти вызывали волну критики. Она презирала мою молодость, мой скромный гардероб, мои попытки учиться. «В ваши годы я уже вращалась в высшем свете, а не вытирала чужие полы!» – было ее любимым рефреном. Она жила прошлым, этим своим блестящим прошлым, где она была королевой балов, желанной женщиной, наследницей состояния. О настоящем, о том, куда делись все эти люди с фотографий, почему огромный дом пустовал, она не говорила никогда. Только намекала на предательства, на неблагодарность, на «хамство современного мира».
Ее внешность была для меня загадкой. Она тщательно скрывала свой истинный возраст. Паспорта я, конечно, не видела. По разрозненным обрывкам фраз, по стилю старых фотографий я предполагала, что ей за семьдесят, может, даже под восемьдесят. Но она требовала, чтобы все звонившие по телефону (а звонили редко, в основном врачи или юристы) считали ей «едва за шестьдесят». Она ненавидела зеркала в полный рост, предпочитая только маленькое трюмо в спальне, куда мне вход был воспрещен. Ее иллюзия вечной молодости поддерживалась дорогими, но неумело наложенными кремами, тушью, подведшей глаза, и жесткой, почти агрессивной манерой держаться. Она казалась древним, озлобленным идолом, высеченным из желтого мрамора.
Моя жизнь крутилась вокруг нее и этого дома-музея. До того вечера.
— Мария Кирилловна, я… я завтра вечером уйду пораньше. К семи, если можно, — проговорила я, протирая массивный шкаф Буля, чувствуя, как коленки подкашиваются от страха.
Наступила тишина. Густая, давящая. Потом раздался скрип кресла.
— Пораньше? — Голос был ледяным. — У нас что, всемирный потоп? Или революция? Или ты наконец-то выходишь замуж за этого своего… как его… полубомжа с соседней стройки? Антона?
— Артема, — поправила я, сжимая тряпку так, что пальцы побелели. — И нет. Просто… свидание.
Слово повисло в воздухе, словно неприличное.
— Свидание? — Она фыркнула. — В твоем-то положении? Домработница на свидании? Это звучит как анекдот. Надеюсь, он хотя бы пригласил тебя не в забегаловку, а в приличное место? Хотя… какое свидание может быть у девушки, которая целыми днями возится с пылью и чужими кастрюлями?
Кровь ударила мне в лицо. Унижение было острым и знакомым.
— Мы идем в кино, — выдавила я. — А потом, может, выпьем кофе.
— Кино… Кофе… — Она произнесла это с таким презрением, будто я сказала «на свалку» и «будем есть из помойки». — Романтика нищеты. Ладно. Иди. Только смотри, чтобы это твое «свидание» не помешало тебе в пятницу к восьми утра быть здесь свежей и выспавшейся. И без дурацких томных взглядов. Мне не нужны здесь влюбленные идиоты.
— Спасибо, Мария Кирилловна, — прошептала я, стараясь не смотреть в ее сторону, чувствуя жгучую смесь благодарности за разрешение и ненависти за унижение.
Свидание с Артемом было… обычным. Милым, но не взрывным. Мы посмотрели комедию, которая показалась мне глуповатой, выпили по капучино в уютной, но шумной кофейне. Он был мил, заботлив, но в его глазах я видела ту самую «домработницу», о которой с таким презрением говорила Мария Кирилловна. Он рассказывал о перспективах своей работы на стройке, а я думала о завтрашних пятнах на мраморной столешнице, которые мне предстояло отдраить. Иллюзии о каком-то волшебном вечере, который вырвет меня из рутины, растаяли к полуночи. Возвращалась я не разочарованной в Артеме, а разочарованной в себе, в этой клетке, которую сама себе выбрала ради денег.
На следующий день я пришла ровно в восемь. Голова гудела от недосыпа и вчерашнего кофе. Дом встретил меня гробовой тишиной. Необычной. Обычно Мария Кирилловна уже сидела в гостиной с газетой или завтракала, громко комментируя утренние новости.
— Мария Кирилловна? — осторожно позвала я, заглядывая в гостиную. Пусто.
Столовая – пусто. Кухня – чисто, посуда вымыта. Странно. Она никогда не мыла за собой.
Чувство тревоги, холодное и липкое, начало подниматься по спине. Я поднялась на второй этаж, к ее спальне. Дверь была приоткрыта.
— Мария Кирилловна? Вы не звонили… — Я толкнула дверь.
Она сидела в своем любимом кресле у окна, в пеньюаре, который когда-то, наверное, был роскошным, а теперь выцвел до неопределенного цвета. Она не повернулась. Лицо ее, лишенное обычного слоя пудры и туши, поразило меня. Оно было не просто старым. Оно было древним, изможденным, с сетью глубоких морщин, прорезавших кожу, как овраги. И… мокрым. По щекам текли слезы, оставляя блестящие дорожки на иссушенной коже. В руках она сжимала ту самую фотографию в серебряной рамке. Молодая, ослепительная, полная жизни женщина смотрела на свою дряхлую тень.
Я замерла на пороге, потрясенная. Я никогда не видела ее плачущей. Никогда не видела ее без маски жестокости и превосходства. Она выглядела… сломанной. Хрупкой. Человечной.
— Мария Кирилловна? Что случилось? Вам плохо? Позвать врача? — спросила я, делая шаг вперед.
Она медленно подняла на меня глаза. В них не было привычной злобы. Только бесконечная усталость и какая-то странная, невыносимая печаль.
— Врач? — Она хрипло рассмеялась, и смех перешел в надсадный кашель. — Врачи мне уже давно не нужны, девочка. Им нужны только мои деньги. Как и всем. Как и… — Она замолчала, снова глядя на фотографию. — Как и ему. Вчера.
— Вчера? — не поняла я.
— Вчера, — она кивнула, все так же глядя мимо меня, куда-то в прошлое. — Ко мне приезжал… гость. Последний гость в этом доме. Последний мужчина. Последнее свидание в моей жизни.
Она произнесла это с такой горечью, что у меня сжалось сердце.
— Кто? — рискнула я спросить.
— Тот, кого я ждала… сорок лет, — ее голос дрогнул. — Тот, кто когда-то клялся в вечной любви у этого самого камина. Тот, ради кого я… — Она махнула рукой, словно отгоняя муху. — Неважно. Он приехал не потому, что вспомнил. Не потому, что соскучился. Он приехал потому, что узнал. Узнал, что я еще жива. Узнал, что состояние, которое он считал давно прогулянным, все еще… внушительно. Узнал от какого-то болтливого адвоката, что я переписываю завещание. И примчался. В последний момент. Как стервятник.
Она замолчала, ее пальцы судорожно сжимали рамку.
— Он был старым. Очень старым. Толстым, лысым, пахнущим дешевым одеколоном и… жадностью. Он говорил о старых добрых временах, о моей «неувядающей красоте»… — Она снова фыркнула, но теперь это звучало как стон. — Он смотрел на меня этими выцветшими глазками и не видел меня. Видел только банковские счета. Видел наследство. Он думал, я все еще та дура, которая верит в сказки? Которая променяла все на иллюзию любви? Которая позволила обобрать себя до нитки и выбросить, как использованную тряпку?
Она резко встала, шатаясь. Я инстинктивно сделала шаг к ней, но она отстранилась.
— Не подходи! — ее голос снова приобрел прежнюю резкость, но тут же сник. — Я… я выгнала его. Выгнала, как последнего нищего. Сказала, что мои деньги сгорят в аду раньше, чем он получит хоть копейку. Что он опоздал. На сорок лет опоздал.
Она опустилась обратно в кресло, будто все силы покинули ее. Слезы текли по ее лицу беззвучно.
— Он ушел. И унес с собой… последнее. Последнюю глупую надежду. Последнюю иллюзию. Что хоть кто-то… помнил не деньги. Помнил меня. Ту… — Она ткнула пальцем в фотографию. — Эту дуру.
Тишина повисла в комнате, тяжелая и горькая. Я стояла, не зная, что делать, что сказать. Видеть ее такой – безоружной, раздавленной – было страшнее любой ее ярости. В ее горе было что-то… знакомое. Что-то родное по ощущению покинутости.
— Зачем… зачем вы мне это рассказываете? — наконец выдохнула я.
Она медленно подняла на меня глаза. И в этот раз взгляд ее был сосредоточенным, пронзительным. Она изучала мое лицо, как будто видела его впервые.
— Потому что ты здесь, — просто сказала она. — Потому что ты пришла. Как всегда. Несмотря на мою мерзость. Потому что… — Она замолчала, словно набираясь смелости. Потом ее голос стал тише, почти шепотом. — Потому что я устала врать. Себе. Тебе. Всем. И потому что… ты имеешь право знать.
— Знать что? — сердце у меня бешено заколотилось.
Она отложила фотографию, с трудом поднялась и подошла к старинному секретеру. Дрожащими руками открыла потайной ящик, вынула пожелтевший конверт. Подошла ко мне и протянула его.
— Возьми.
Я взяла конверт. Он был тонким. Внутри лежала сложенная пополам бумага – старое, выцветшее свидетельство о рождении. Я развернула его. Имя матери: Мария Кирилловна Соколова. Имя ребенка… Имя ребенка заставило мое сердце остановиться. Оно было выведено старательным, но неуверенным почерком: Валерия.
Мое имя.
Я подняла глаза на Марию Кирилловну. Она смотрела на меня без тени прежней надменности. Только бесконечная боль и… страх.
— Это… это что? — прошептала я, чувствуя, как земля уходит из-под ног.
— Это свидетельство о рождении моей дочери, — голос ее сорвался. — Моей дочери Валерии. Которую я… отдала. Сразу после рождения. Потому что была молодой, глупой и брошенной той самой «любовью всей жизни». Потому что боялась позора, бедности, осуждения. Потому что хотела… карьеры, света, блеска. Иллюзий.
Я смотрела на имя в графе «мать», на свою фамилию в графе «ребенок» — Соколова. Моя девичья фамилия, которую я носила до усыновления. Все сходилось. Ужасающе, невероятно сходилось.
— Ты… — я не могла выговорить.
— Ты моя кровь, Лера, — сказала она тихо, и в ее глазах стояли слезы. — Моя дочь. Которую я предала дважды. Сначала, отдав. Потом… наняв в домработницы, зная, кто ты. Зная по документам из детдома, которые мне прислали, когда твои… приемные родители умерли. Я следила. Я знала, что ты одна. Бедствуешь. И вместо того, чтобы принять, признать… я взяла тебя в услужение. Чтобы видеть. Чтобы мучить себя. Чтобы… чтобы ты видела, во что превратилась твоя мать. В злобную, одинокую старуху, живущую в прошлом и ненавидящую весь мир. Особенно себя.
Я стояла, сжимая в руке бумажку, которая переворачивала всю мою жизнь. Эта женщина, источник моих унижений, мой тиран… моя мать. Родство. Самое настоящее, кровное. И самое страшное.
— Почему? — единственное, что я смогла выговорить. — Почему сейчас? Почему ты сказала?
— Потому что вчера я поняла, что конец близок. Не физический, может быть. Но конец иллюзий. Тот человек… он пришел за наследством. Как стервятник. А все мое наследство… — Она сделала шаг ко мне, ее рука, сухая и холодная, дрожа, коснулась моей щеки. — Все мое наследство, все, что у меня есть по-настоящему ценного – это ты. Ты, которую я так уродливо любила. Ненавидя. Ты, которая терпела мою злобу. Которая пришла сегодня утром, несмотря ни на что. Последнее свидание вчера убило во мне все. Осталась только… правда. И страх, что я умру, а ты так и не узнаешь. Или узнаешь слишком поздно, из бумаг. Из завещания. А я не хочу, чтобы ты думала, что я оставила тебе деньги из чувства вины или… как подачку. Я оставляю тебе их… потому что ты моя дочь. Единственная. И потому что… прости. Если сможешь.
Она отняла руку, отвернулась, снова глядя в окно на застывший сад. Ее плечи тряслись от беззвучных рыданий.
Я стояла посреди роскошной, мертвой спальни, держа в руке доказательство своего происхождения и своей трагедии. Передо мной плакала старуха – моя мать. Женщина, сломавшая свою жизнь и мою, изуродовавшая наше родство годами жестокости. Иллюзии о моем прошлом, о моем сиротстве, о моем месте в мире рухнули в одно мгновение. Разочарование в ней, в себе, в этой чудовищной правде было всепоглощающим.
Но сквозь боль, сквозь ярость, сквозь непонимание пробивалось другое. Жалость. Странная, необъяснимая связь. И понимание, что это "последнее свидание" – не только ее. Оно наше. Начало самой сложной, самой болезненной главы нашей жизни. Главы под названием "Правда". И наследство здесь было не главным. Главным была эта разбитая женщина у окна, моя кровь, мое проклятие и, возможно, моя последняя надежда на то, чтобы хоть что-то исправить. Или просто понять.
📖 Также читайте:
1. Уговор отца