Мне тридцать четыре. Живу в Минске. Работаю пятнадцатый год на одном и том же государственном предприятии. Кто-то скажет — болотце. Но платят стабильно, и платят хорошо: моя зарплата — в четыре раза выше средней по региону. Так что жаловаться не на что. Квартира есть, БМВ под окном стоит, счёт в банке не пылится. Хватает.
И я бы сказал, что живу нормально. Даже хорошо. Если бы не одно «но».
С бывшей женой развёлся два с половиной года назад. Развод был тихим, почти стерильным, без крови. Распилов не было — всё было нажито совместно, а потом аккуратно разделено, как в хирургии по линии шва. Сын остался с ней. Девять лет ему сейчас. Живёт с ней и с её новым мужиком — Васькой. Не знаю, кто он, да и знать не хочу. Раз в неделю беру сына на выходные. Плачу алименты. Чётко, по графику, как налог в казну. Примерно столько, сколько средний белорус получает на заводе.
И всё бы ничего. Я не держу зла. Все свои п@cтрадания я уже прожил, отболел, отбухал. Тогда, сразу после развода, было плохо. Горело в груди, кулаки чесались, голова не спала. Сейчас — пусто. Даже когда сын говорит: «Васька забрал меня на футбол» — не дергает. Просто констатирую: вот и всё, семья номер один — закрыта.
Теперь у меня семья номер два. Почти.
Я живу с женщиной. Два года под одной крышей. Её зовут Наташа. Она мне нравится. Нет, не «влюблён», не «без памяти», не «всё ради неё». Просто — нравится. Спокойная, добрая, аккуратная. Порядок в квартире, еда горячая, простынь свежая. Секс — на пять с плюсом, без отказов, без истерик, без манипуляций. Она умеет слушать. Смеяться. Не цепляется. С ней легко.
Она хорошо относится к моему сыну. Не делает вид, а по-настоящему интересуется. Спрашивает, как у него в школе. Играет с ним. Даже пару раз ездила вместе с нами на выходные — в Логойск. Сын сначала был насторожен, потом растаял. Наташа умеет находить подход.
Мать Наташи обожает меня. «Доче повезло, что встретила тебя», — говорит она. И я верю. Потому что мне с Наташей тоже повезло. По сравнению с моей бывшей — это вообще другой уровень. Мы не ругались ни разу. Да, были мелкие споры. Но пять минут — и всё. Она первая идёт на мир. Без драмы. Без битья посуды. Без исчезновений на неделю.
Это звучит, как мечта. Но в жизни за мечты приходится платить.
У Наташи проблема. С самого начала она не скрывала: детей иметь не может. Какая-то история с трубами, что-то не проходимо, не работает. Единственный шанс — ЭКО. Дорогая, муторная, гормональная, нервная процедура. Без гарантий. Сказала об этом на второй неделе знакомства. Чтобы я потом не удивлялся.
Я тогда пожал плечами. Мол, не проблема. Детей больше не хочу. У меня уже есть сын, я не собираюсь снова менять подгузники и искать, куда сунуть коляску. Хочу жить. Для себя. Может, эгоизм. А может, инстинкт самосохранения.
Наташа улыбнулась. Радовалась. Но я видел — не до конца. Где-то в глубине глаз была печаль. Не потому что я плохой. А потому что она — не может. Это не про логику. Это про ту безмолвную боль, которую женщина тащит через жизнь, если ей суждено быть без ребёнка.
Прошло два года. Мы живём, как будто всё нормально. Но на кухне — тишина. Между тарелками и чашками — ожидание. Где-то между нашими прикосновениями — невысказанное. А в её взгляде иногда скользит вопрос. Тихий. Но я его слышу. А может, всё-таки?..
Я боюсь.
Я реально боюсь.
Если она решится на ЭКО — это же не просто инъекция. Это жизнь с гормонами, истериками, десятками проколов, поездками в клинику. Это — лотерея с шансом провала. А если выгорит — вот он, ребёнок. Второй. Всё сначала. Соски, сопли, бессонные ночи. Я это уже проходил. И не хочу снова.
И что тогда? Бросить её? Уйти, когда она на взводе, с животом? Или остаться — с компромиссом, на который не был готов?
Я жил по-честному. Сказал ей, что не хочу детей. Я был открыт. Но она — женщина. А женщины редко сдаются просто так. Она будет ждать. Или молчать. Или однажды скажет: «Я сделала ЭКО. Ты станешь отцом».
Или уже сделала. Кто знает.
Неделю назад я вернулся домой раньше. Наташи не было. На столе — брошенный чек из частной клиники. Эмбриология. Я не стал спрашивать. Просто сложил бумажку в ящик и лёг спать. В голове гудело.
Сейчас, пока я это пишу, она на кухне готовит ужин. Смеётся по телефону. Наверное, с мамой. Запах жареного лука, пар из кастрюли, её голос — всё будто бы из другой жизни. Из нормальной, где нет боли.
А у меня перед глазами — белый прямоугольник. Чек. В нём цифры. В нём — выбор, который, возможно, уже сделан за меня.
И я понял: всё рушится.
Я не тот, кто пойдёт против себя ради других. Я это уже проходил. Я жил ради семьи, которая потом выкинула меня, как пустую бутылку. Я жертвовал собой, мечтами, желаниями — ради ребёнка, ради «как надо». А в итоге остался у разбитого корыта. Один, с алиментами и дырой в груди.
Я не хочу повторять это снова.
Но если она беременна — выбора не будет.
Я пойду. Потому что не смогу смотреть на неё. Не смогу жить, зная, что она стала матерью, а я — снова отцом, но против воли. Это хуже, чем предательство. Это — саморазрушение.
Иногда мне кажется, что я бы лучше снова жил один. Пустая квартира, тишина, тарелки с доставкой еды, редкие встречи с сыном. Это хоть честно. Без фальши. Без компромиссов.
А сейчас — даже честности нет.
Есть женщина, которая любит меня. Которая добра, верна, красива. И есть я — убегающий. Снова. Только теперь не из-за скандалов, а потому что боюсь счастья, которое мне навязывают.
И может быть, я уже опоздал. Может, она действительно пошла на ЭКО. Может, всё решено. Может, внутри неё уже растёт новая жизнь. А я — просто статист.
Знаешь, что самое страшное? Не ЭКО. Не ребёнок. А чувство, что всё, что ты строил, снова превращается в прах. Потому что ты не можешь — не хочешь — не готов быть кем-то, кем тебя ждут.
Я не плохой. Просто я уже был там. В аду. И не хочу туда возвращаться.
Так что, если она завтра скажет мне: «Я беременна», — я соберу вещи и уйду.
И потеряю всё.