До того самого дня, когда его занесло в Воскресенск, жизнь нашего героя уже могла бы стать основой для кино. Мальчишка из Коломны, ещё до появления в Союзе модной "канадки", гонял мяч на легендарном Стадионе юных пионеров — месте, где футбол начинался с ободранных коленей.
Играл он — что называется, не хуже взрослых. И в конце 30-х попал в юношеский состав "Спартака". Всё шло по плану, пока армия не сказала: «Коля, пора». Потом — война. И стало совсем не до мячей. Николай Семёнович воевал под Москвой, а когда фронт отодвинулся, перевёлся в железнодорожные войска. Там и встретил Победу. А дальше — распределение в московский "Локомотив". Не карьерный взлёт, но точно не забвение.
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ПРИДУМАЛ "ХИМИК"
Весна. Март 1953 года. Воскресенск. Люди в ватниках и ушанках торопятся по делам, втаптывая сапогами уличную грязь, похожую на болотную жижу. Скособоченные дома, бараки, трубы, деревянные мостки вместо тротуаров — всё выглядит так, будто город построили впопыхах и забыли доделать.
На платформу местного вокзала, с ленивым гудком, по расписанию прибывает поезд из Москвы. Вроде бы — обычный состав: проводники, узелки, объятия, суета. Ничего примечательного. Только никто из местных даже представить не мог, что в этот хмурый, сырой вечер с вагона сойдёт человек, которому суждено навсегда переписать судьбу этого тихого городка. И дать ему имя на мировой карте.
Он был невысоким, с высоким лбом, живыми глазами и резкими чертами лица, которые невозможно было не запомнить. Приехал не один — с ним был вратарь "Спартака" Костиков. Но Костиков, посмотрев на местные пейзажи, развернулся и вернулся в Москву. А наш герой остался. Как позже выяснилось — навсегда.
Спокойствие никогда не было его стихией. Душа требовала вызова, какого-то безумного проекта, идеи на грани с утопией. И когда он вышел на перрон Воскресенска — мрачного, провинциального, затерянного — не испугался. Наоборот. Он почувствовал, что именно здесь может случиться настоящее.
Он заговорил. Загорелся. Расписал чиновникам в ярких красках будущее нового клуба, зажёг идеей всех, кого мог, и неожиданно — пробил стену. Команду собрали буквально по кусочкам. А помогла в этом… оттепель.
"Умер 'лучший друг физкультурников'. Открылись ворота бесчисленных зон ГУЛАГа. Приподнялся 'железный занавес’. Всё чаще стали появляться в газетах, но особенно в литературных 'толстых' журналах свежие, невиданные ранее по тону, откровенности, искренности, боли за людей и страну публикации. За новые, нетривиальные идеи не только не сажали — их даже иногда приветствовали и поддерживали".
Так иронией вспоминал Эпштейн, не питавший иллюзий насчёт советской машины.
"Семёнычу давным-давно памятник в Воскресенске поставить надо было. При жизни. Не будь его, никто бы и не знал о существовании этого городишки..."
Говорил Александр Рагулин, один из лучших учеников Николая Эпштейна. И с ним соглашались все, кто прошёл школу великого Никсэма.
НЕБЛАГОНАДЕЖНАЯ ФАМИЛИЯ
Иногда кажется, будто сама судьба проверяла его на прочность — системно, методично, не щадя. Ещё до "Химика", когда только намечался хоккейный путь, Николая Эпштейна вытурили из команды "Электросталь". Причина? Фамилия. Неблагонадёжная, понимаешь ли. А команда была при засекреченном заводе — там даже намёк на "лишнюю" биографию считался угрозой государственной безопасности.
И, как бы это помягче, великому Тарасову его происхождение тоже не давало покоя. Не прямо, конечно — Анатолий Владимирович был мастером делегировать грязную работу. Настраивал своих игроков, как бы между делом, вставляя «корректные» пассажи.
Журналист "Советского спорта" Евгений Рубин позже напишет об этом в книге "Пан или пропал", приведя слова самого Тарасова:
"Все маленькие, все бегут, у всех нос крючком! Неужели мне вас учить, как обыграть эту воскресенскую синагогу?!"
Справедливости ради, ярлык «антисемит» на Тарасова вешать было бы неправильно. В сердцах он мог ляпнуть и не такое — был человек экспрессивный, без тормозов. Тем более, что эта самая "синагога" порой обыгрывала его ЦСКА, при том что по составу — звёзд с неба явно не хватала.
И всё же — отношений между двумя великими тренерами не получилось. Николай Семёнович всегда говорил о Тарасове уважительно, исключительно с именем-отчеством, но обида внутри сидела. Оно и понятно. Как-то на заседании федерации Тарасов взял да и потребовал — официально! — осудить Эпштейна за "чуждый" хоккей. Мол, не по-советски играет "Химик", от обороны. Сидят, защищаются, не бегут во все поля.
На что Николай Семёнович только хмыкнул:
"Эк куда занесло Тарасова. Он бы ещё чехословаков осудил за такую игру".
И ведь ирония в том, что сам Тарасов от этого "неправильного" хоккея имел пользу. Против "Химика" он как раз и отрабатывал стратегии на случай встречи со сборной Чехословакии — как раз тех самых, кто тоже "играл не по канону".
ПРОФЕССОР ОБОРОНЫ
Сегодня оборонительным хоккеем уже никого не удивишь. Пол-мира так играет. Кто угодно — от хмурого Ги Буше до философа Билялетдинова, от педанта Петра Воробьёва до цепкого Ростислава Чады — все строят игру от печки. Надёжность, дисциплина, блоки, контратаки — стало нормой. Побеждают не всегда те, кто бегут вперёд, а те, кто умеют ждать. Чехи, например, половину своих исторических побед вытащили именно на защите.
Но в 60-е в Советском Союзе подобное выглядело чуть ли не еретичеством. Контратаки? Второй номер? Это что ещё за трусость такая? Тут у нас была иная вера: дави, беги, наседай всеми звеньями. А чехословаков тогдашняя хоккейная верхушка считала чуть ли не посмешищем — мол, мямлят, отсиживаются, без огня.
На фоне всего этого Николай Эпштейн был как белая ворона. Или чёрная. В зависимости от того, в каком настроении вас застать. Он стал первым, кто в СССР начал строить хоккей на обороне. По-настоящему. Осознанно. Идеологически.
Хладнокровная, плотная игра в своей зоне, резкие контрвыпады, голы «в спину» — "Химик" начал играть так, как не играл никто в Союзе. И это работало. Провинциальная команда, без звёзд, без громких имён — а результаты были такие, что в Москве чесали затылки: как они вообще это делают?
Конечно, к такому стилю Эпштейна подтолкнула вовсе не любовь к минимализму. Всё было банально — ресурсов не хватало. И он это честно признавал:
"Это Тарасов мог позволить себе бросать в атаку звено за звеном, ибо располагал идеальным подбором исполнителей, — говорил Эпштейн. – У Чернышёва в 'Динамо' тоже были резервы. И у 'Спартака', у которого сначала на линии огня было яростное трио из братьев Майоровых и Старшинова, а затем Шадрин и Якушев с Зиминым, Мартынюком или Шалимовым".
А у Николая Семёновича не было таких звёзд. Но был ум. И был план. А ещё — смелость пойти против течения. За что его сначала ругали, а потом тихо стали копировать.
МОСКВА СНИМАЛА СЛИВКИ
В "Химике" звёзды рождались — но почти никогда не оставались. Как только парень начинал играть ярко, раскрываться, как только у него начинали гореть глаза — всё, можно было собирать чемодан. Уезжал. Причём не по доброй воле. А по звонку. По приказу. В Москву. В клуб "повыше". Сам Николай Семенович говорил:
"Самое страшное, в том, что забирали у меня тех и тогда, кто явно должен был стать звездой и когда появлялась перспектива, что вокруг них мы выстроим команду-конфетку. Вот тут порой, не стыжусь в этом признаться, я едва сдерживал слёзы".
И он не преувеличивал. Сколько таких было… Рагулины, Голиковы, Эдуард Иванов, Юрий Чичурин — ребята, которых он растил своими руками. Они набирались сил именно в "Химике", именно под его крылом выходили на новый уровень, иногда даже попадали в сборную. А потом — всё. Звонок. Форма. Прощай, Воскресенск.
Уходили в ЦСКА, в "Динамо" — в структуры, где Эпштейна и его идеи не жаловали, но с удовольствием забирали его плоды.
Времена менялись — флаги, гимны, даже название стран. А схема оставалась. И он продолжал провожать своих мальчишек. Ларионов, Каменский, Квартальнов, Востриков, Козлов, Зелепукин… Списком, который теперь звучит почти как состав Зала славы. Все — его. Все — через него. И все — в итоге не у него.
"ЦСКА и 'Динамо' зачастую действовали по принципу 'и сам не ам, и другим не дам', — с горечью говорил наставник 'Химика'. — Они имели возможность держать, как бы их теперь назвали, фарм-клубы. В общем, на пальцах одной руки могу перечислить тех, кто из Воскресенска никуда не уехал, но всё же стал заметной личностью: тот же Никитин, Юрий Морозов, Александр Черных".
Он не жаловался. Просто констатировал. И где-то внутри — страдал. Потому что каждый такой отъезд был как маленькая потеря. И всё равно продолжал растить, учить, вкладываться — как будто верил, что однажды хоть кто-то останется.
РОКОВОЙ СЛУЧАЙ
Николай Эпштейн отдал "Химику" больше двух десятилетий. Это были не просто годы — это была жизнь. Именно под его руководством воскресенская команда достигла того, о чём раньше даже не мечтали: бронза чемпионата СССР в 1965-м и 1970-м годах — успех, который до сих пор считается вершиной в истории клуба.
Говорят, он заразил хоккеем весь Воскресенск. Да что там — даже в столичных кабинетах загорелись. И когда над клубом сгущались тучи, когда от него уже почти отказались — именно эти "заражённые" чиновники помогли "Химику" выжить.
Параллельно с работой в клубе Эпштейн возглавлял юниорскую сборную. Там он тоже творил чудеса: трижды выигрывал золото мирового первенства с пацанами, среди которых были ни много ни мало — Владислав Третьяк и Виктор Жлуктов. Он растил их так же, как и всех своих — с жёсткостью, но с душой.
А потом случился эпизод, который сегодня звучит почти анекдотом. 1972 год. Швеция. Юниоры набрали сотню бутылок водки — не для пьянки, а чтобы в Союзе продать и заработать пару рублей. Бизнес, так сказать. Но перепугались сопровождающих "людей в штатском", слили всё добро в озеро. Рыба, по слухам, офигела. Случился скандал. Эпштейна сделали невыездным. Формально — не наказали. Даже дали поводить вторую сборную СССР. Но на крупные турниры больше не пустили. Тихо, без объяснений.
А ещё через три года пришло время и с "Химиком" попрощаться. Он ушёл. Был недолгий эпизод в "Сибири", потом — работа в "Спартаке", но это уже было не то. Вокруг всё менялось, а он, кажется, начал потихоньку исчезать в собственном прошлом.
ТРЕНЕР, КОТОРЫЙ УШЁЛ ПО-НАСТОЯЩЕМУ
Спустя годы, когда громкие матчи и бронзовые медали остались где-то далеко, Николай Эпштейн уехал в Израиль. Не по зову сердца — по предложению.
Там он тренировал национальную сборную, хотя сам признавался:
"С Землёй обетованной меня прежде ничто не связывало. Я даже не мечтал туда попасть, поскольку мыслей об отъезде никогда не возникало. Но поступило предложение поработать со сборной Израиля и я его принял. Помогаю, чем могу, хотя, конечно, подготовка игроков совершенно не соответствует тем параметрам, к которым я привык".
Для кого-то это была бы странная эпитафия карьере. А для него — просто ещё один вызов. Даже в этом скромном хоккейном окружении он умел оставаться собой. И эта часть жизни не прошла впустую: в 2001 году Эпштейна включили в Международный еврейский спортивный зал славы. Честно, по заслугам.
А потом началась его личная зима. Болезнь Альцгеймера медленно и жестоко стирала память, силу, достоинство. Он мучился — не только физически, но и морально. Потому что всегда больше всего боялся быть обузой. А тут — стал ею. И, как настоящий схимник, как русский классик на закате жизни, однажды просто ушёл. Без объявлений, без записок. Вышел с дачи в Наро-Фоминском районе — почти без одежды, с пустыми руками. Пошёл пешком. Куда — неясно. Возможно, к смерти. А может, от неё. Кто знает, что было у него в голове в тот момент?
Нашли его спустя неделю, в каком-то заброшенном доме. Живого, но почти угасшего. В больнице он прожил ещё несколько часов. И всё. Очень тихий, очень тяжёлый финал. Как будто человек, подаривший десяткам других путь в жизнь, сам в конце выбрал одиночество. Но память о нём осталась — в каждом, кто играл у него, кто смотрел, кто болел, кто учился. Его стиль, его "Химик", его стальные принципы, его боль, его искренность — всё это стоит того, чтобы помнить. И рассказывать. Потому что некоторые люди больше, чем просто тренеры. Они — эпоха. И когда уходят такие — будто гаснет свет в одной из комнат большой истории.