Считая необходимостью познакомиться со всеми значительными произведениями мировой литературы, я в юности прочитала роман Флобера «Мадам Бовари». Эта книга не стала для меня одной из любимых, и должна признаться, что смутно помню её содержание. Мне врезался в память только один эпизод. Сельский врач предложил парню сделать операцию на ноге, чтобы исправить какой-то небольшой недостаток, плоскостопие или что-то другое, что мешает, но не сильно, и с чем вполне можно жить. Врачу хотелось попрактиковаться, и он парня уговорил. В итоге занес инфекцию, сначала пришлось отнять ногу, а потом пациент и вовсе умер. Я никак не предполагала, что в моей жизни в двадцать первом веке может произойти нечто подобное.
Мой муж с 2017 года был на гемодиализе. Это не мешало ему кататься на горных лыжах в Коробицыно и выезжать в Кировск. Диализный центр в Апатитах даже лучше всех питерских. Он не записывался в лист ожидания на пересадку почки, и правильно делал. Лучшее – враг хорошего. Но так как его всё-таки тяготило прохождение четырёхчасовых процедур трижды в неделю и плохое самочувствие после них, то он всё же задумывался иногда о пересадке и спрашивал врачей, можно ли ему её делать. И все говорили, что ему можно. И никто не предупреждал, что это смертельный риск. И в конце осени 2024 года он таки позвонил трансплантологу в Первый мединститут. Тот предложил сейчас же приехать к нему. После сдачи анализов сказал, что пересадку делать можно, нет проблем, и записал в лист ожидания. Кстати, сам через месяц умер. Позвонили мужу очень скоро, 12 февраля. Алексей Анатольевич Кутенков, хирург-трансплантолог, пригласил приехать к шести часам утра в НИИ им. Джанелидзе для пересадки почки. И муж с утра рванул туда. Это было роковое решение, трагическая ошибка. Но я этого тогда не знала и не понимала.
Позже Кутенков сказал мне, что трансплантация почки, в отличие, например, от пересадки печени или легкого, делается исключительно для улучшения качества жизни пациента, а не потому, что иначе больной умрёт. Ведь есть гемодиализ. Таким образом, моего мужа пригласили в НИИ им. Джанелидзе «улучшить качество жизни».
Знания сельского врача девятнадцатого века об опасностях заражения болезнетворными организмами наверняка были несравнимо меньше знаний, которые, казалось бы, должны иметь современные кандидаты медицинских наук и даже хирурги без научных степеней о внутрибольничной инфекции. Ведь людям, которым пересадили органы, сразу назначают препараты, снижающие иммунитет, и чем дольше они их принимают, тем более беззащитными становятся. Но вот что я увидела своими глазами: после операции трансплантации почки в НИИ им. Джанелидзе пациент попадает в весьма небольшую палату в отделении кардиохирургии (в этом отделении трансплантологи арендуют койки), в которой впритык стоят четыре кровати, и на одну из кроватей могут поместить больного с другим диагнозом, возможно болеющего простудой. Например, в полутора метрах от моего мужа лежал кашляющий пациент кардиохирургического отделения. Получить отдельную платную палату невозможно, их нет. Никаких признаков обеззараживания палат, даже таких, которые применялись в прошлом веке, я не наблюдала, хотя в последние дни, когда муж уже не мог встать с кровати, сидела там с утра до вечера. Я-то туда без маски, конечно, не заходила. Ещё надо отметить слишком высокую температуру в палатах, доходящую до плюс 30 градусов, и то, что душ работал только в одной палате этого отделения.
Пациент, у которого пересаженная почка сразу начинает функционировать, выписывается в среднем через три недели. За это время многим удается не подхватить инфекцию в больнице и дальнейшие риски уже зависят от того, где они будут находиться потом. Самым опасным и чреватым смертью считается первое полугодие после трансплантации. Но если почка сразу не заработала и человек задержался в больнице, то в таких условиях, как здесь, он обречен.
Первая инфекция настигла моего мужа седьмого марта, то есть как раз через три недели и один день после операции. У почки сразу пропали те робкие признаки функционирования, которые намечались. Биопсию сделали только через полтора месяца (!) после операции. Оказался некроз, почку удалили, но внутрибольничная пневмония уже началась. Сейчас, вспоминая и обдумывая всё, что произошло за два с половиной месяца в больнице, я делаю вывод, что в последние недели все они знали, чем это кончится, только не говорили мне. И поэтому в последний день, в который мы были вместе, мне разрешили на диализе сидеть все четыре часа рядом с ним. И я держала его за руку. А на следующий день приехала и увидела пустую кровать , с валяющимся на ней телефоном. Мужа увезли в реанимацию. Почему не увезли на четыре дня раньше, когда сатурация была уже 75 – мне никто так и не ответил. Через несколько дней у него был день рожденья (последний в жизни). Тогда мы еще могли пообщаться. Я приехала и просила дежурного реаниматолога дать мужу меня увидеть. Но он не пустил. Заведующая реанимацией пригласила меня приехать только через три дня. Я увидела мужа без сознания, с трубкой в горле. На следующий день мне объявили, что начался сепсис. Я поехала к главному врачу и попросила принять экстренные меры. Например, применить лейкоцитарную массу. Главный врач Кандыба ответил, что лейкоцитарной массы нет в городе. А сделать? – Ответа не последовало. Он собрал у себя в кабинете трансплантологов и реаниматологов и они начали уговаривать меня смириться с тем, что сделать ничего уже нельзя. «Но ведь вы сами его пригласили!» – говорила я им – «Улучшить качество жизни». А на самом деле довели до смерти.
На днях мне сказали, что там теперь другой заведующий трансплантологией. Не Кутенков, а некто Кузьмин. Я набрала имя в поисковике. Выплыл его автореферат к кандидатской диссертации. Читаю и понимаю, что похожие рассуждения мне уже попадались в американской переводной статье. Что идеальных почек от посмертных доноров мало, и надо брать неидеальные, и определенными действиями пытаться их таки приспособить. Потому, что в среднем якобы люди с пересаженными почками живут дольше, чем на диализе.
Я позвонила соседке, которой за семьдесят и которая уже шестнадцать лет на диализе и сказала, что если она хочет жить – чтобы не велась ни на какие предложения. Но она и так не ведется. Ездит в инвалидной коляске, но жива.
Я предпочла бы, чтобы мой муж был в инвалидной коляске, а не как сейчас, в гробу.
Если бы он к ним не поехал, мы бы весь конец зимы и весну катались на лыжах, потом поехали бы на дачу… В последнюю осень он довел свою мастерскую на даче до совершенства, так был доволен своими приспособлениями, но ему уже не довелось в ней поработать…
Мы познакомились сорок лет назад в Чимгане, он уже тогда очень хорошо катался на горных лыжах. Тогда у него под подушкой лежала книга Жубера о горнолыжной технике, он читал её перед сном. Я завидовала тому, что он постоянно катается на лыжах во сне. А в больнице такие сны ему уже сниться перестали…
Он был горнолыжником, гитаристом, яхтсменом, инженером, дизайнером, столяром, потрясающим поваром… я жила как в хорошем ресторане… и всё, за что бы он ни брался, делал наилучшим образом. И ещё был очень элегантным мужчиной.