Дмитрий сжал телефон так, что стекло экрана затрещало. На дисплее мигало имя, от которого сводило желудок: Людмила Сергеевна. Пятый звонок за час. Он знал, о чём речь: деньги на лекарства отцу, ремонт брату, бесконечные «ты обязан». Отложив телефон в сторону, он взглянул на старую «Спидолу» на полке — радиоприёмник, найденный когда-то на свалке. Его лампы слабо светились в полумраке, будто напоминая о бабушке, которая в детстве включала такой же, чтобы заглушить ночные ссоры родителей.
Тогда, в шестилетнем возрасте, Дмитрий был для матери обузой. «Испортил молодость», — шипела она, когда он кашлял до кровавых прожилок в платке. Его отправили в деревню, где бабушка, Мария Ивановна, заворачивала его в платок с запахом лаванды и шептала истории о деде-фронтовике. «Он бы гордился тобой», — говорила она, гладя внука по волосам. Но в двенадцать лет его вернули в город, в квартиру, где пахло лекарствами и духами «Красная Москва». На столе красовалась фотография новорождённого брата в кружевном конверте. «Теперь ты должен заботиться о нём», — бросила мать, даже не взглянув на старшего сына.
Артём рос избалованным. На Дмитриев день рождения мать подарила потрёпанный альбом с марками, а брату купила велосипед с блестящим звонком. «Ты же взрослый», — говорила она, когда Дмитрий сжимал кулаки, глядя, как Артём разбивает его модель танка из спичек. По ночам он прижимался лбом к холодному оконному стеклу, слушая, как за стеной брат хохочет над новой игровой приставкой.
После института Дмитрий сбежал. Снял квартиру в хрущёвке с облупленными обоями, где окна выходили на заводские трубы. Он устроился инженером, а по вечерам чинил старые радиоприёмники. Один из них, «Спидола», гудел так же успокаивающе, как бабушкин. Но цепи прошлого не отпускали: «Дима, отец в больнице! — рыдала мать в трубку. — Нужны деньги на операцию!». Он переводил половину зарплаты, зная, что Артём потратит их на тюнинг своего кроссовера. Как-то раз, проходя мимо кафе, Дмитрий увидел брата: тот, в кожаном пиджаке, поднимал бокал мартини. «Спасибо за спонсорство!» — крикнул Артём, и его друзья загоготали.
Всё изменилось в дождливый октябрьский день. В библиотеке, куда Дмитрий зашёл переждать ливень, он заметил девушку с книгой Чехова. Её волосы пахли яблоками — точно так же, как бабушкины пироги. «Вы тоже любите «Вишнёвый сад»? — улыбнулась она, и эта улыбка стала первым лучом света за долгие годы. Елена не спрашивала о прошлом. Когда мать звонила, Дмитрий замирал, а она брала его руку в свои — тёплые, с чернильным пятном на указательном пальце. «Ты не обязан быть героем для всех», — говорила она, и эти слова стали его молитвой.
Но прошлое настигло их в четверг, когда Людмила ворвалась в квартиру, не стуча. «Артём женится! — рявкнула она, швыряя на пол мокрый зонт. — Оформи на него ипотеку!». Елена, стиравшая занавески, замерла у окна. Капли дождя стучали в стекло, словно отсчитывая секунды до взрыва. «Ты продала бабушкин дом, — Дмитрий встал, чувствуя, как дрожь поднимается от колен к горлу. — Все деньги отдала ему. А я три года питался макаронами, чтобы оплатить твои «срочные нужды»». Лицо матери стало багровым. «Без моего благословения сгниёшь в нищете! — закричала она, разбивая вазу с искусственными розами. — Ты даже родиться нормально не смог!».
Елена резко шагнула вперёд, и её голос впервые зазвучал как сталь: «Уйдите. Сейчас же».
На следующее утро Дмитрий подписал ипотеку. Но когда Людмила пришла за ключами, он сказал: «Квартира — моя». Мать бросилась на него, царапая лицо, словно дикая кошка. «Вор! Ублюдок! Я тебя ненавижу!». Отец, молчавший двадцать лет, встал между ними. Его руки пахли махоркой и солидолом. «Хватит, Люда, — прошептал он. — Мы высосали из него всё, как клещи».
Через неделю Дмитрий и Елена стояли на перроне. Чемоданы с редкими вещами — фотографией бабушки, «Спидолой», томиком Чехова — казались легче воздуха. Поезд тронулся на рассвете, и первые лучи солнца упали на поля, укрытые инеем, как саваном. Елена прижалась к его плечу, а из динамика старого радиоприёмника лился «Случайный вальс» — бабушкин любимый мотив.
«Ты не пожалеешь?» — спросила она, когда за окном замелькали силуэты знакомых заводских труб.
Дмитрий провёл пальцем по стеклу, за которым таял снег. «Знаешь, — сказал он, — я впервые за тридцать лет дышу полной грудью».
Где-то далеко, на перроне, Людмила кричала что-то, размахивая сумкой. Но её слова растворились в стуке колёс. Впереди был новый город, новая жизнь. И в ней не было места обидам — только запах яблок, шёпот страниц Чехова и два сердца, бьющихся в такт.
