Всё началось постепенно. Сначала редкие упрёки, потом молчание днями, холодные взгляды через стол. Я пытался говорить, искал причины, предлагал сходить к психологу. Марина только отмахивалась: "Всё нормально". Но нормально не было. Совсем.
Помню тот вечер, когда она впервые заговорила о разводе. Я возвращался с работы поздно – случилась авария на объекте, пришлось задержаться. Дома тихо, дети уже спят. На кухне Марина, непривычно собранная, будто на важные переговоры собралась.
"Нам нужно развестись", – сказала она тогда. Просто и сухо, будто о погоде говорит. Я сел, почувствовав, как немеют ноги. "Почему?" – только и смог спросить. "Потому что так будет лучше всем. Мы просто мучаем друг друга".
Я не согласился. Какое "лучше всем"? А дети? Димке двенадцать, Сашке восемь – как им объяснить, что папа теперь будет приходить в гости? Начались бесконечные разговоры, попытки сохранить семью. Я думал, что сможем преодолеть, что это просто кризис. Каждый вечер засыпал с мыслью: завтра будет лучше.
Не стало. Марина словно другим человеком стала – холодным, расчётливым, чужим. Начала собирать какие-то справки, консультироваться с юристами. Я узнал об этом случайно, когда нашёл в принтере забытый документ – заявление на развод.
А потом начался ад. Три судебных процесса по разводу – она каждый раз находила новые причины затягивать дело. Три процесса по алиментам – будто я когда-то отказывался помогать детям. Даже машину, старую "Тойоту", которую я купил ещё до свадьбы, попыталась отсудить. "Она была приобретена в браке!" – кричала в суде. Хотя прекрасно знала, что это неправда.
Но самое страшное началось, когда она взялась за детей. "Папа вас бросил", – слышал я однажды из детской. "Он не любит нас, поэтому уходит", – долетало до меня через стенку. Я пытался объяснять сыновьям, что это не так, что люблю их больше всего на свете. Димка хмурился и отворачивался, Сашка плакал.
Мы до сих пор живём в одной квартире – служебной, от моего ведомства. Две комнаты, кухня и ощущение, что ходишь по минному полю. Марина выходит из своей комнаты, только когда меня нет. Детей я вижу урывками – она постоянно придумывает то секцию, то дополнительные занятия, лишь бы они не оставались со мной.
Вчера я случайно услышал её разговор по телефону. Она обсуждала с кем-то переезд в родной город – за триста пятьдесят километров отсюда. "Да, квартиру там присмотрела. Школа хорошая рядом. Детям понравится", – говорила она. У меня внутри всё оборвалось.
Я сижу в своей комнате, смотрю на фотографию и пытаюсь понять, где всё пошло не так. Может, когда я стал задерживаться на работе? Или когда перестал замечать её новые причёски? Когда последний раз мы ездили куда-то всей семьёй? Не помню.
Завтра очередной суд – теперь апелляция по алиментам. Я уже выучил наизусть холодный взгляд судьи, равнодушное постукивание секретаря по клавиатуре, жёлтые стены зала заседаний. Марина снова будет говорить, какой я плохой отец. Будет требовать больше денег, хотя я и так отдаю половину зарплаты.
На столе лежит папка с документами – справки о доходах, выписки со счетов, характеристики с работы. А ещё – черновик заявления об определении порядка общения с детьми. Три страницы текста, где я пытаюсь официальным языком объяснить, почему имею право видеть своих сыновей. Абсурд какой-то.
Димка заходил сегодня утром – забыл тетрадь по математике. Замер в дверях, глянул исподлобья: "Пап, а правда, что ты нас больше не любишь?" У меня сердце остановилось. "Неправда, сынок. Я вас очень люблю". Он помолчал, потом тихо сказал: "А мама говорит..." – и не закончил. Взял тетрадь и вышел.
Сашка пытается держаться бодрячком – делает вид, что всё нормально. Но я вижу, как он изменился за последние месяцы. Стал молчаливым, перестал приносить из школы свои рисунки. А ведь раньше весь холодильник был увешан его шедеврами – машинками, супергероями, нашими портретами.
Юрист говорит, что шансы добиться нормального графика встреч с детьми есть. Что суд обычно становится на сторону того родителя, который не препятствует общению детей с другим родителем. Что можно требовать два выходных в неделю и половину каникул. Говорит, что нужно собрать характеристики из школы, показания свидетелей, доказать, что я хороший отец.
А я смотрю на эту фотографию и думаю – как можно доказать любовь справками и протоколами? Как объяснить судье, что каждый вечер, лёжа в пустой комнате, я слышу, как Сашка читает вслух сказку на ночь, и мечтаю просто подойти, обнять его, пожелать спокойной ночи? Как рассказать, что у Димки скоро соревнования по футболу, а я даже не знаю, когда именно?
Марина говорит, что увезёт их. Что я смогу видеть сыновей раз в год, не чаще. "Тебе же всё равно некогда – работа, работа", – цедит она сквозь зубы. А я не могу объяснить, что все эти переработки, все эти командировки были ради них – чтобы у детей было всё необходимое, чтобы могли заниматься спортом, ездить на море, чтобы не чувствовали себя хуже других.
Ночью снова не спал. Лежал, слушал, как за стенкой Димка ворочается – ему тоже не спится в последнее время. Думал о том, что будет дальше. Представлял, как они уезжают – маленькая фигурка Сашки в окне поезда, серьёзное лицо Димки, отвернувшегося, чтобы не показать слёз. Думал о том, как буду приезжать – если разрешат. Как буду пытаться за два-три дня наверстать месяцы разлуки.
Утром собираю документы для суда. Фотография выпадает из папки, падает на пол. Поднимаю – и замечаю, что на обороте Сашкиным корявым почерком написано: "Самая лучшая семья". Написано давно, выцвело уже. Я провожу пальцами по буквам и чувствую, как внутри что-то окончательно ломается.
За окном начинается дождь. Капли стучат по карнизу – как тогда, на море, когда мы прятались от внезапного ливня в прибрежном кафе. Смеялись, пили горячий чай, строили планы. Дети рисовали на запотевшем стекле смешные рожицы. Марина прижималась к моему плечу. Мы были счастливы. Были семьёй.