Когда я открыла дверь, в прихожей уже стоял Артем, мой зять, с коробкой пирожных в руках. Его улыбка была слишком сладкой, как глазурь на эклерах. Я сразу поняла: дело не в визите вежливости.
— Мама, ты же любишь с миндальной крошкой? — протянул он коробку, будто предлагал взятку.
Пока я разливала чай, он вертел в руках сахарницу, нервно постукивая ложечкой о блюдце.
— Ты тут одна в двух комнатах... Не тяжело? — начал он, избегая моего взгляда. — Мы с Олей думаем, может, помочь подыскать что-нибудь поменьше? Однокомнатную, например...
Ложка в моей чашке замерла. Так вот оно что.
— Артемушка, — мягко перебила я, — ты помнишь, как я сюда переехала тридцать лет назад?
Он кивнул, не понимая, к чему я веду.
— Тогда это была коммуналка. Мы с покойным мужем копили на ремонт десять лет. Каждый угол здесь — наш с ним труд. Вот эту трещину на подоконнике, — я провела пальцем, — он замазывал сам, пока я держала таз со шпаклевкой. А паркет... Мы собирали его по дощечкам.
Артем заерзал на стуле, но я продолжила:
— В спальне до сих пор след от фломастера на обоях — Олечка, твоя жена, в пять лет разукрасила стену, пока я пельмени лепила. Говорила, что рисует замок для принцессы. — Я улыбнулась, глядя, как он краснеет. — Ты действительно считаешь, что я могу это оставить?
— Но мама, — он заговорил быстрее, будто отрепетированную речь, — зачем вам столько пространства? Уборка, оплата... Мы беспокоимся.
Я встала, взяла его за локоть:
— Пойдем, покажу тебе «ненужное пространство».
Кабинет встретил нас запахом сирени из распахнутого окна. У стены — мольберт с незаконченным пейзажем, на полках — стопки книг.
— Здесь я пишу воспоминания для внуков, — сказала я, касаясь потрепанного дневника с фото Оли на первом курсе. — А это — моя «мастерская».
В углу стояла швейная машинка «Зингер» 1962 года, рядом — лоскутное одеяло в процессе работы.
— В прошлом месяце сшила костюм Снегурочки для Машеньки, — кивнула я на манекен с блестящей тканью. — Если бы жила в однушке, пришлось бы выбирать: шить или писать. А я предпочитаю «и».
Артем молчал, рассматривая акварели на стенах — подарки студентов из моей учительской юности.
— А это что? — он тронул резную шкатулку на этажерке.
— Письма мужа. Каждую пятницу перечитываю. Представляешь, в хрущевке для этого пришлось бы убирать со стола кастрюли?
Мы вернулись на кухню, где остывал чай. Артем налил себе еще.
— Простите, я хотел как лучше...
— Знаю, родной, — я накрыла его ладонь своей. — Но мой дом — не квадратные метры. Это кожа, которая срослась со мной за жизнь. Отрывать ее — все равно что предлагать дереву переехать из коры.
Он опустил глаза, крутя обручальное кольцо.
— Оля говорила... Что вы иногда ночью встаете, ходите по комнатам.
— И глажу стены, как старых кошек, — рассмеялась я. — Это медитация. Ведь они помнят детский смех, новогодние елки, первые шаги внучки. Ты бы стал выселять таких мудрых хранителей?
Артем вдруг встал, подошел и обнял меня, как когда-то в детстве Оля после родительских собраний.
— Ладно, сдаюсь. Только обещайте звонить, если вдруг...
— Если вдруг захочу превратить гостиную в танцкласс для пенсионеров — первому позвоню, — пообещала я, провожая его к двери.
Когда щелкнул замок, я подошла к окну. В отражении мерцали огни города, а за спиной тихо звенели старые часы с кукушкой — те самые, что муж привез из командировки в 1987-м.
— Никуда я не денусь, — шепнула я пустой квартире. — Мы же с тобой навеки.
И за стеной, будто в ответ, соседка заиграла на расстроенном пианино «Подмосковные вечера».