Если бы можно было вернуться в тот день — я бы не пошла в школу.
Я бы придумала любую чушь: гастрит, отравление, внезапную смерть двоюродной бабушки в Ташкенте. Всё, что угодно, лишь бы не заходить в тот коридор, где звенит звонок и люди смотрят на тебя так, будто ты пятно на новенькой доске. Такое, что не оттирается.
Я помню утро. Оно было липкое, как мармелад в кармане. Я знала, что случилось. Знала, что меня вывернули наружу. И знала — кто.
Мы с ней дружили почти 6 лет. Смеялись одинаково, любили одинаковые песни, даже мечтали вместе поступить в один и тот же колледж. И вот — она.
Та, кого я считала почти сестрой, с кем болтала ночами, ела сухарики в школьном туалете, обсуждала свою глупую влюблённость к Нему… Она пошла и вывалила всё. В злости. В обиде. Может, из зависти. А может, просто… потому что могла.
Но она не просто рассказала.
Она добавила.
Приправила.
«Она с ним спала». Да, именно это. Шептала в классе, у стенда, у гардероба. Кто-то подслушал, кто-то дополнил, кто-то уже рассказал в параллельном. И понеслось.
Я была не просто глупой девочкой, влюблённой в учителя. Я стала темой недели. Мусором в ушах чужих разговоров.
Я превратилась в слух.
Сочный, грязный, с оттенком “все-всё-знают”.
Стыд. Такой, что не отмыть.
На переменах я не смотрела в глаза. Я опускала голову и училась врать себе: «мне всё равно».
Не всё равно.
Я ловила взгляды. Эти самые — насмешливые, скользкие, оценивающие. Как будто меня раздели морально и вывесили табличку: «бери, не жалко».
Мне было стыдно до рвоты.
Стыдно за чувства. За мечты. За то, что верила в светлое. За то, что кто-то счёл это поводом для шоу.
А больше всего — стыдно за то, что я всё ещё его любила.
Да. Даже теперь. Даже в этой грязи. Даже когда Он ходил по школе с отрешённым лицом и опущенным взглядом. Я чувствовала, как ему тоже больно. Мы не говорили. Не подходили. Мы просто… молчали вместе. Через расстояние.
Он не уволился. Он остался. Но между нами теперь был целый океан. Не из лет, не из запретов. Из стыда. Моего — за чувства. Его — за невозможность помочь.
Меня не пытали. Я сама всё сдала.
Самое странное — никто из взрослых не вызвал меня на разговор. Ни один учитель, ни директор, ни психолог (которую, между прочим, в школе держали «для галочки» и она вечно пила чай в своём кабинете).
Никто не сказал: «эй, ты в порядке?»
Но мне и не надо было. Я сама раз за разом пережёвывала эту историю в голове, как челюсть на автопилоте.
— А может, это я виновата?
— А может, он всё-таки что-то чувствовал, просто прятал?
— А может, это кара за то, что мечтала о несбыточном?
Это была пытка. Только пытала я — себя.
И если честно, меня никто так не предавал, как я себя в те дни.
Подруга. Настоящая. Вторая.
А потом была Она. Та самая вторая.
Если бы у истории была душа, она выглядела бы как она — хрупкая, В короткой юбке, дерзко открывающей коленки— она была грозой учителей и музой случайных прохожих.
— Ты серьёзно будешь страдать по этим идиотам? — сказала она в первый же день, когда увидела меня после «разоблачения».
Я не поняла. Но она осталась.
Она звонила, когда я выключала телефон.
Приходила, когда я врала, что «болею».
Тащила меня в парк, где мы пили пиво на ступеньках фонтана и молчали. Просто молчали. И было легче.
А иногда она психовала:
— Да СКОЛЬКО МОЖНО РЫДАТЬ ИЗ-ЗА НЕСОСТОЯВШЕЙСЯ РОМАНТИКИ?!
— Хочешь, я найду эту овцу и врежу ей линейкой? Или лучше — букетом из тухлых одуванчиков?!
Я смеялась сквозь слёзы. Она выводила меня из себя, но это было лучше, чем тонуть.
Учитель. Молча. Честно.
Однажды он сказал фразу, которую я помню до сих пор. Без лишних слов, без сентиментальности.
Он смотрел в журнал, когда я зашла за тетрадью. Не поднял глаз. Просто сказал:
— С тобой всё будет хорошо. Я это знаю.
И замолчал.
Он не дал мне ни капли надежды. И этим — спас.
Он не играл. Не смягчал. Не бросал ни косточку, ни взгляда. Он дал понять: это конец.
Но конец — не мне. А только этой иллюзии.
Тело помнит. Сердце — учится.
Знаешь, как бывает, когда пахнет тем, чего боишься?
Вот я, например, с тех пор не выношу запах школьной доски. Мел, губка, вот это всё — выбивает из памяти тень. Воспоминание не ушло. Оно впиталось в кость.
Я долго боялась даже думать о нём.
Как будто если вспомню — снова разольётся по мне этот липкий стыд. Снова стану той — из слухов.
Но потом я начала писать. В тетради. Себе. Ей — подруге. Богу, в которого тогда ещё верила.
И в этих письмах я поняла:
Я — не сплетня.
Я — не «любовница учителя».
Я — человек. Который любил. По-настоящему. В тринадцать.
И если кто-то счёл это поводом для шоу — пусть подавится.
Продолжение — в третьей части: как пережить и вырасти, не озлобившись. Как любовь не стала травмой. Как подруга осталась, когда даже я себя бросила.