Мужичок был беден, валенки его прохудились до дыр, а тулупчик, латаный-перелатаный, едва прикрывал от леденящего ветра. Он брёл по заснеженной ярмарочной площади, где от мороза пар валил от горячих пирогов, медовухи и сбитня. Желудок его тоскливо урчал, стужа пробирала до самых костей, пальцы на руках и ногах давно онемели.
Снег скрипел под ногами, и вьюга безжалостно завывала в подворотнях, заметая следы. Он видел, как другие, потеплее одетые, покупали калачи, смеялись, а он мог лишь сглотнуть слюну.
Он свернул в глухой, узкий переулок, меж высоких, доходящих до крыш сугробов. Там было чуть тише, сугробы защищали от ветра, и можно было немного перевести дух. Он присел на замёрзшее, покрытое снегом бревно, прислонил к стене свою обледенелую палку, и тут с заснеженной, обломанной ветки старой рябины слетела маленькая синичка, едва живая от лютого холода. Пёрышки её были взъерошены, она мелко дрожала и жалобно пискнула, почти беззвучно.
— Ох, птаха малая! — произнес замёрзший мужичок, его слова тут же обратились в облачко пара. — Не замерзай тут, бедолага ты эдакая. Хочешь, я тебя погрею, а ты мне за это... Да что ты мне можешь дать, кроха неразумная.
— Собственно говоря, — прочирикала вдруг синичка неожиданно окрепшим голоском, стряхнув с крылышек снежинки, — я и не прошу многого. Но раз ты сам предложил тепло, я воспользуюсь. Спрячь меня за пазуху, под свой худой тулуп, и иди, куда я тебе укажу. В конце переулка есть старая сторожка, в ней ещё тлеют угли.
Мужичок удивился человеческой речи и решил прислушаться к словам птицы. Он бережно взял птичку в огрубевшие, замёрзшие ладони, подышал на неё и сунул за пазуху.
Когда он дошел до конца переулка, то среди сугробов заметил небольшую хижину, которую раньше никогда здесь не замечал. Из трубы вился тоненький дымок. Туда он и поспешил.
Выпустив синичку у тёплой печи, он разжёг поярче огонь найденными щепками, обнаружил на полке забытый кем-то мешочек с сухарями и кружку холодного кваса, который осторожно отогрел у огня. А когда он отдохнул и согрелся, синичка, ожившая и повеселевшая, подлетела к нему и сказала:
— За твою доброту, за то, что не дал погибнуть, я дам тебе совет, как нажить достаток и при этом остаться человеком порядочным.
И она сказала:
— Иди и отныне поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой.
— Ох, благодарствую тебе, птичка-синичка мудрая! — ответил он. — Непременно воспользуюсь твоим советом!
Год спустя.
Мужичок, изнемогающий под тяжестью роскошной собольей шубы, подбитой куницей, добрался на богато украшенных санях, запряжённых тройкой сытых рысаков, до этой самой сторожки. Золотые цепи на шее неприятно холодили кожу, а на пальцах сверкали перстни с каменьями.
— О, синичка мудрая, птаха лесная! — позвал он громко, и голос его гулко разнёсся по морозному воздуху. — Прилети, выслушай меня!
И синичка вспорхнула из под кровли, где дремала, укрывшись от начинающейся метели.
— Ну? — чирикнула она, усаживаясь на заснеженный подоконник избушки. — Как помог тебе мой совет?
Они зашли в избу и мужичок начал свой рассказ.
Сперва все потешались надо мной. Смеялись и говорили — так добра не наживёшь, дураком был, дураком и останешься, так ты навсегда в рванье и проходишь, но я поступал со всеми именно так, как ты говорила мне.
И один бродяга, которого я подобрал полузамерзшим на дороге, с которым поделился последним куском хлеба и пустил в свой угол погреться, обокрал меня, унёс последние портки и ещё и наговорил на меня старосте, будто я сам вор.
И все опять смеялись надо мной и потешались, пальцами показывали. Но я не озлобился.
Однажды, когда я помогал старой вдове солдата, наколоть дров на зиму, не прося ничего взамен, мимо проезжал княжеский приказчик, собиравший людей на строительство нового терема. Он увидел мою работу и участливость, да и вдова за меня слово замолвила. Взял он меня плотником.
Я строил на совесть, не воровал досок и гвозди, как другие, делился с товарищами по артели последним куском, если у кого не было. Как-то раз заметил я, что леса строят шатко, вот-вот обвалятся, и людей покалечат. Не побоялся, сказал мастеру, тот отмахнулся. Тогда я самому приказчику доложил. Он сперва разгневался, а потом проверил – и точно, быть бы беде. С тех пор он меня и приметил.
А через несколько месяцев у моей скромной избы, которую я себе потихоньку отладил, остановилась стража самого князя. Я страшно испугался, думал – всё, донесли на меня недруги, конец мне пришёл.
Но когда меня привели в княжеские палаты, умыли в бане, одели в чистые, добротные одежды, а потом привели в светлицу, где князь пировал с боярами, я вдруг узнал в человеке, сидящем на резном стуле во главе стола, того самого приказчика, но я ничего не сказал, только поклонился низко. Ведь ты говорила — относись к людям так, как ты хочешь, чтобы относились к тебе.
Князь долго расспрашивал меня о моей жизни, о работе, о том, как я живу, а потом отослал своих дружинников и шумных бояр.
— Скажи, — спросил он, когда мы остались одни. — Скажи мне, почему ты не пожаловался на бродягу, обокравшего тебя и оклеветавшего, старосте? Почему не потребовал его наказать? И почему ты сейчас не закричал, что узнал во мне того приказчика, который приметил тебя на стройке?
Я поклонился ему в пояс и ответил, что отношусь к людям так, как хочу, чтобы они относились ко мне. И если бы я был на месте того бродяги, доведенный до отчаяния голодом и холодом, я бы хотел, чтобы меня простили. А узнав тебя, княже, я бы хотел, чтобы ты помнил меня как честного работника, а не как подхалима.
Он остался доволен моим ответом и рассказал, что пока был жив его старший брат, человек злой, коварный и завистливый, он вынужден был скрываться и ходить неузнанным среди простого люда, потому что его хотели извести со свету. И если бы я тогда не проявил усердие, честность и смелость, он бы и не заметил меня, не выделил из толпы.
После чего он назначил меня приказчиком. И подарил дом каменный, с резным крыльцом.
Я работал честно, не брал себе лишнего, не притеснял работников. Князь был поражен моей честностью, ведь большинство норовили урвать себе лишний кусок. Он приблизил меня к себе, сделал своим казначеем, а потом и первым советником.
Я стал очень богатым человеком. У меня большой двор, хоромы расписные, слуг не счесть, но…
— Что “но”? — чирикнула синичка, нетерпеливо переступив с лапки на лапку. — Продолжай!
И мужичок продолжил, и голос его дрогнул:
— Я теперь не могу уснуть без верной охраны у дверей и под окнами. Мне завидуют бояре старые и купцы богатые, плетут против меня козни, шепчутся по углам. Меня трижды пытались отравить мёдом хмельным на пирах, дважды нападали из-за угла наёмные убийцы, и силы мои на исходе. Ничто не радует меня – ни золото, ни шелка, ни яства заморские. Жена моя, боярская дочь, смотрит на меня свысока, а дети чураются. Я пришел просить тебя освободить меня от всего этого.
— Пожалуйста, очень прошу! — он упал на колени — Пусть меня занесёт снежная буря, чтобы я спокойно упокоился тут, где когда-то нашёл тебя.
Синичка помолчала, глядя на него своими чёрными глазками-бусинками, и ответила:
— Я не могу наслать бурю или забрать твою жизнь, не в моей это власти. Но, в память о твоей давней помощи, помогу тебе советом ещё один раз. Слушай меня внимательно — теперь поступай с людьми так, как они поступают с тобой.
— Точно! Ну, конечно!!! — вскричал мужичок, вскочил на ноги и бросился к саням, даже позабыв поблагодарить мудрую синичку. Кучеру он рявкнул так, что тот чуть с облучка не свалился.
Год спустя.
Конь князя, загнанный и в мыле, падал от усталости. Сам князь, а теперь уже бывший правитель, преследуемый взбунтовавшимся людом и своими же бывшими дружинниками, которые переметнулись на сторону народа, еле живой от страха, усталости и пронизывающей стужи, в изодранной одежде, добрался до хижины синички и вскричал из последних сил:
— О, синичка мудрая, птаха спасительница! Прилети же, выслушай меня!
Синичка вылетела из своего местечка, и, усевшись на голую ветку рябины, прочирикала холодно:
— Ты выполнил все мои рекомендации?
— О, да, — ответил бывший княжеский советник, а теперь просто беглец, стуча зубами.
И рассказал ей всё:
Князь, приблизивший меня к себе, вскоре после нашего разговора тяжело захворал. А знахари и лекари заморские ничего не могли сделать, и тогда он, видя мою преданность и ум, назначил меня своим наместником и преемником, обойдя всех своих жадных и глупых родичей.
Он надеялся, что я буду лучшим правителем для его людей, справедливым и мудрым.
И тогда я вспомнил твой совет. И я стал вести себя с теми, кто оскорблял меня, плёл интриги и пытался извести, так, как поступали они со мной. Тех бояр, что шептались за моей спиной, я приказал высечь на площади кнутом, как они когда-то секли своих провинившихся холопов. Тех, кто пытался меня отравить, я заставил выпить тот самый яд, что они готовили для меня. Купцов, обманывавших казну, я лишил всего имущества и выгнал из города с семьями голыми, как они когда-то разоряли мелких торговцев.
Я приказал казнить всех явных заговорщиков и смутьянов, невзирая на чины и богатство. А обманывавших меня я отдавал на поругание толпе или бросал в яму. Как богатых, так и бедных. Я думал, что так установлю порядок и справедливость. Я думал, что страх сделает их сговорчивыми.
И теперь они подняли бунт, называют меня тираном и кровопийцей, и хотят меня догнать и убить. Но я ведь поступал именно так, как ты и сказала, не правда ли? Я отвечал им их же монетой! Так в чем же дело? Почему всё так обернулось?
— О, глупец из глупцов! — ответила синичка, и в её голоске слышалась не то жалость, не то лёгкое презрение. — Воистину, никакие самые мудрые мысли не могут помочь тому, у кого в сердце нет своего света, а в голове — своих собственных мыслей, способных отличить добро от мести. Хорошо. В память о твоей давней помощи, когда ты был ещё не испорчен ни властью, ни обидами, я помогу тебе в последний раз.
Она вспорхнула, облетела вокруг головы бывшего правителя трижды, быстро-быстро, словно маленький вихрь, и тот вдруг пошатнулся, почувствовал, как мир вокруг него меркнет, а потом снова оказался посреди той самой заснеженной ярмарочной площади. Опять в прохудившихся валенках, в старом, изношенном тулупчике. Морозный ветер безжалостно пробирал до костей, и желудок свело от голода.
Он брёл по площади, почти ничего не соображая, и по привычке свернул в тот самый глухой переулок, чтобы укрыться от ветра. И тут перед ним, с той же обломанной ветки рябины, слетела маленькая синичка, едва живая от холода.
И всё повторилось в точности, как и в первый раз. Отогрев синичку в найденной сторожке и перекусив найденными там же крохами, мужичок уселся у догорающей печи. Синичка, ожившая, подлетела к нему.
— Хочешь, — прочирикала она, внимательно глядя на него. — Хочешь, я дам тебе совет, который поможет тебе нажить достаток и остаться при этом человеком добрым?
Мужичок посмотрел на неё долгим, усталым, но ясным взглядом и тихо улыбнулся.
— Нет, — ответил он спокойно. — Я и так человек. А богатство оно мне оказалось ни к чему. Я предпочту жить, пусть и в бедности, но со спокойной душой и не страшась каждого шороха… Но тебе, птаха, я всё равно помогу, коли замерзаешь. За пазухой у меня хоть и худой тулуп, а всё теплее, чем на морозе.
Синичка посмотрела на него очень внимательно, склонив головку набок, и ответила, и в её голосе уже не было прежней мудрости наставника, а лишь простое птичье дружелюбие:
— Возможно, я всё же ошиблась в тебе тогда или ты сам ошибся в пути. Приходи сюда иногда. Мы будем говорить, а я, может, подскажу тебе, где найти немного тепла в холод или где добрые люди оставили немного еды для голодных. Я ведь давно живу здесь и знаю много тайн… да и тепло здесь, у печки.
— Хорошо, — согласился мужичок и, поблагодарив птичку, пошел дальше.
Он шел под завывание метели, а в его дырявом кармане не было ни гроша, но он улыбался какой-то новой, тихой улыбкой.
Ведь это так хорошо, когда мороз щиплет щеки, но ты знаешь, что можешь согреться честным трудом, а голод в желудке можно утолить куском хлеба, заработанным своими руками.
И какая, в сущности, разница, смеются над тобой или превозносят? Ведь главное то, что внутри у тебя, в душе, а не снаружи, то, что ты сам о себе думаешь, ложась спать.
Вот и всё.