Давным-давно, в краю, где вековые леса стояли стеной, а реки несли свои воды сквозь мшистые долины, жил-был ученый муж по имени Еремей. Славился он по всей округе своим умом, знал множество языков, читал древние фолианты и сам писал трактаты, которые, впрочем, мало кто понимал.
Еремей был горд своей ученостью, любил поучать других и свысока поглядывал на тех, кто, по его мнению, был не столь просвещен, т.е. на всех.
Его дом был полон книг, свитков и диковинных приборов, а сам он редко выходил за пределы своего кабинета, считая мир за его стенами слишком простым и скучным.
Однажды до Еремея дошли слухи о Старом Филине, что обитал в самой глухой чащобе Чернолесья. Говорили, будто филин этот не просто птица, а хранитель древней мудрости, и что понимает он язык людской, и ответы дает на самые сокровенные вопросы. Многие простые люди — дровосеки, охотники, травницы — ходили к нему за советом и возвращались умиротворенными, хоть и не всегда с понятными сразу ответами.
Еремей усмехнулся в свои пышные усы.
— Филин, дающий мудрость? — пробормотал он, перелистывая толстый том. — Какая нелепица! Очередные байки для невежественной черни. Впрочем… было бы забавно уличить этого пернатого мудреца в шарлатанстве. Разоблачить перед всеми птичью «мудрость». Да, это будет славная победа разума над суеверием!
Снарядив небольшую поклажу с едой и свитком для записей (он намеревался задокументировать свою победу), Еремей отправился в Чернолесье.
Лес встретил его сумраком и тишиной, нарушаемой лишь скрипом старых деревьев да шелестом листвы. Еремей, привыкший к городскому шуму, почувствовал себя неуютно. Ему казалось, что за каждым кустом кто-то наблюдает, а тени сплетаются в причудливые фигуры.
«Глупости, — одергивал он себя, — это всего лишь игра воображения, подстегнутого рассказами о волшебном филине».
Долго ли, коротко ли он шел, но наконец вышел на небольшую поляну, посреди которой рос огромный, древний дуб, чьи ветви, казалось, подпирали само небо. А на одной из нижних, толстых ветвей сидел Филин. Огромный, с пестрыми перьями и глазами, словно два золотых блюдца, которыми он недвижно взирал на пришельца.
Еремей откашлялся, поправил свою ученую шапку и начал с важностью:
— Приветствую тебя, о птица, именуемая мудрой! Я — Еремей, муж ученый, знаток многих наук. Прослышал я о твоих недюжинных способностях и пришел, дабы ты поделился со мной своими истинами. Расскажи мне о самом важном, о том, чего я, быть может, еще не постиг в своих книгах. Мне будет крайне любопытно услышать то, чего не знаю я.
Филин медленно повернул свою круглую голову, его желтые глаза, казалось, пронзали Еремея насквозь. Легкий ветерок шевельнул его перья. На поляне воцарилась тишина, такая глубокая, что Еремею стало слышно, как стучит его собственное сердце. Он ожидал витиеватой речи, загадочных изречений, но Филин просто смотрел на него.
Наконец, Филин негромко, но отчетливо ухнул:
— Я не могу ответить на твои вопросы, Еремей.
Ученый муж нахмурился. Внутренне он ощутил укол раздражения и обиды. Как это так? Ему, Еремею мудрому, отказывают в беседе?
— Но почему? — настаивал он, чувствуя, как закипает самолюбие. — Разве ты занят? Или спешишь куда-то? Вроде бы других посетителей у тебя нет. Неужели тебе нечего сказать такому человеку, как я? Все ищут моего внимания, а ты…
Филин снова помолчал, словно взвешивая каждое слово. Потом заговорил, и голос его был ровным и спокойным, как шелест осенней листвы:
— Я ничего не скажу тебе не потому, что у меня нет времени, и не потому, что я чем-то занят. А потому, что ты сейчас не в том состоянии, чтобы воспринять мои слова. Есть три рода слушателей, которым бесполезно что-либо объяснять. Они как три сосуда, которые приносят к роднику за водой.
Еремей слушал, скрестив руки на груди. Он все еще ожидал подвоха, какого-то простого ответа, который он мог бы высмеять.
— Сосуд первый, — продолжал Филин, — перевернут вверх дном. Хоть лей на него самую чистую родниковую воду щедрым потоком, ни капли внутрь не попадет. Он закрыт, не способен ничего воспринять. Уши его как будто воском залеплены, а сердце словно камнь. Такой человек не готов слушать, а хочет лишь убедиться в своей правоте.
Еремей хмыкнул. «Это уж точно не про меня», — подумал он, но тень сомнения мелькнула в его душе.
— Второй сосуд, — Филин чуть наклонил голову, — открыт сверху, и вода свободно льется в него. Но на дне у него — большая прореха. Ты льешь воду, думаешь, что наполняешь его. Но вода тут же вытекает, и сосуд остается пустым. Такой слушатель кивает, соглашается, может даже повторять услышанное, но слова не задерживаются в его уме, не питают его душу. Они проходят сквозь него, как вода сквозь сито, не оставляя следа.
«И это не я, — снова подумал Еремей, но уже с меньшей уверенностью. — Я-то все запоминаю, анализирую…» Его взгляд невольно упал на свиток для записей, и он почувствовал, что рука, державшая его, слегка вспотела.
— И есть третий тип сосуда, — Филин посмотрел прямо в глаза Еремею, и ученому мужу стало не по себе от этого пристального, всепонимающего взгляда. — Он стоит правильно, на своем донышке, устойчиво. И дыры в нем нет. Но он до самых краев наполнен… застоявшейся, мутной водой с тиной и ряской. Бесполезно лить в него чистую родниковую воду — она тут же смешается с грязью, отравится ею. Сколько бы ты ни лил, содержимое сосуда не станет чище. Каким он был полон — таким и останется. Ты, Еремей, — Филин сделал паузу, — как раз таков. Ты уже доверху наполнен своими знаниями, своими учениями, своими суждениями и предубеждениями. Ты носишь это в себе, как драгоценность, и гордишься этим. У тебя нет цели открыться новому, и поэтому у тебя нет места для него. Ты человек знающий, но не ищущий и не познающий по-настоящему. Ты уже полон, и для моей простой воды в твоем сосуде нет места. Она лишь взбаламутит твою тину.
Еремей стоял, как громом пораженный. Слова Филина, простые и беззлобные, били точнее любого язвительного упрека. Он открыл было рот, чтобы возразить, чтобы доказать, что Филин ошибается, но слова застряли в горле.
Внезапно вся его ученость, все его трактаты показались ему той самой «мутной водой с тиной». Он вспомнил, как свысока посматривал он на простых людей, как отвергал любое мнение, не совпадавшее с его собственным, как жаждал не истины, а лишь подтверждения своего превосходства.
Молчание повисло на поляне, тяжелое, как предгрозовая туча. Филин не двигался, лишь его огромные глаза спокойно смотрели на Еремея. А ученый муж впервые в жизни почувствовал себя… пустым. Нет, не так. Он почувствовал, насколько переполнен был ненужным, и как отчаянно ему не хватало глотка чистой воды.
Он медленно разжал кулаки. Свиток для разоблачительных записей выпал из его руки и тихо лег на мох. Еремей глубоко вздохнул, словно только что вынырнул из затхлого подвала на свежий воздух.
— Благодарю тебя, Филин, — прошептал он, и в его голосе не было ни прежней надменности, ни обиды. — Пожалуй ты прав.
Он уже сделал несколько шагов, собираясь уходить, как Филин снова ухнул, мягко, но настойчиво:
— Постой, Еремей.
Ученый муж остановился, обернулся. В его глазах смешались удивление, остатки былой гордости и робкая надежда.
— Ты спросил, почему я не делюсь с тобой мудростью, — продолжал Филин, чуть качнув головой. — Я назвал тебе три неподходящих сосуда. Но есть и такой, что готов принять дар. Истинный сосуд для мудрости: он подобен чистой, пустой чаше, прочно стоящей на земле и смиренно обращенной к небу. Он не перевернут, не закрыт от мира своей гордыней. Он не дыряв, не пропускает услышанное мимо ушей, словно решето, что воду не держит. И он не полон до краев забродившим кислым квасом собственных убеждений, что любое свежее знание тут же испортит и сделает горьким.
Еремей слушал, затаив дыхание. Каждое слово Филина теперь ложилось на душу по-иному.
— Понимаешь ли, Еремей, — продолжал Филин, и его голос стал еще тише, словно он делился великой тайной, — знание — это не просто набор сведений, которые ты собираешь в своей библиотеке. Истинное знание — это живая вода.
— Но как стать такой чашей? — спросил Еремей, и в этом вопросе уже не было вызова, лишь искреннее желание понять.
— Чтобы наполнить чашу, ее сперва нужно опустошить, — мягко ответил Филин. — Опустошить от самодовольства, от уверенности, что ты уже все знаешь. Признать, что мир огромен, а твои знания — лишь песчинка на берегу безбрежного океана. Это первое.
Второе — нужно держать свой ум открым, и смотретьь на мир с любопытством ребенка, который впервые видит восход солнца. Слушать не для того, чтобы возразить или блеснуть умом, а чтобы понять.
И третье — нужно быть готовым не просто наполниться, но и позволить этой воде изменить тебя. Ведь чистая вода не только наполняет, она омывает, очищает, питает корни, чтобы росло новое.
Знание, которое не делает тебя лучше, не меняет твою жизнь к светлому — это мертвый груз, как камни на дне чаши.
Филин замолчал. Еремей стоял не двигаясь. В лесу было тихо, только где-то вдалеке простучал дятел да шелестел ветер в высоких кронах. Ученому мужу показалось, что он слышит, как скрипят и трещат его старые, окаменевшие убеждения, давая место чему-то новому.
— И помни, Еремей, — добавил Филин, прежде чем ученый муж снова повернулся, чтобы уйти. — Даже самая чистая чаша, наполненная родниковой водой, должна время от времени делиться ею с другими, иначе вода в ней застоится. Но делиться не свысока, поучая, а как путник путнику, предлагая утолить жажду.
Еремей ничего не ответил. Он только низко поклонился старому дубу и мудрой птице и, не оглядываясь, побрел прочь из Чернолесья.
Он шел медленно, и впервые за долгие годы не думал о книгах и теориях как о конечном знании. Он смотрел на деревья, на травы под ногами, слушал пение незнакомых птиц и чувствовал, как внутри него что-то начинает меняться.
Словно кто-то осторожно вычерпывал из его души застоявшуюся, мутную воду, и теперь там было место — пустое, чистое, готовое принять свежий, живой поток. И он знал, что путь этот будет долгим, но он был готов.
Филин же, проводив его взглядом, тихонько ухнул и снова замер на своей ветке, мудрый и вечный, как сам лес. Он знал, что семя брошено. А прорастет ли оно и какие даст плоды — покажет лишь время.