Микроб-анаэроб
– Так что там, ты говоришь? – спросил командир, размешивая рафинад в стакане и искоса глянув на замполита.
– А? – переспросил зам, не понимая.
Все замерли в ожидании, но продолжали пить душистый флотский чай с пряниками.
– Ну, ты мне сегодня после обеда говорил, – напомнил командир. – Типа: зима, мороз, холод… и?
– А! – вспомнил замполит, вальяжно улыбнувшись.
– Ну? – вновь спросил командир. – Что там ещё? К морозу и к холоду.
– Микроб-анеероп.
Три фонтана брызнули в разных концах стола кают-компании. Штурманёнок, командир стартовой группы и медик. Старшие лейтенанты, чего там. Несдержанные. Они как раз полный рот чаю набрали и как раз глотали.
– Ы? – переспросил командир.
– Микроб, – повторил зам. – Анеероп. От него и простуда.
– Всем достать записные книжки и записать, – сказал командир серьёзно.
– На конце что там?
– «Пэ», – уверенно сообщил замполит.
– Откуда сведения?
– Начпо на совещании сказал. И чтоб мы все на корабле приняли меры.
– Кому не ясно? – строго спросил командир, обведя взглядом давящихся офицеров. – Всем принять меры. Записать и немедленно принять.
И все записали: «микроб-анеероп». И, попив чаю, пошли по каютам немедленно принимать меры.
Сгущёнка
У нас один кап-три есть, Игорьком звать, страсть как сгущёнку любит. В принципе, кто её не любит, но Игорек любит её:
а) самозабвенно;
б) больше всего на свете;
в) больше жены;
г) (подозреваю) больше Отчизны.
За сгущёнку он, наверно, мог бы убить (не пробовали, но вообще-то лось здоровенный). Если бы завтра был выбор: погоны адмирала с пенсией или шесть бело-голубых банок, то предложивший адмирала просто получил бы в дюндель за кощунство. За святотатство. Сгущёнка для Игорька – это кумир, фетиш, телец и тотемный идол. И молится он ему трижды в день.
Происходит это так: банка извлекается на свет божий и внимательно рассматривается. С таким благоговением археолог лыбится на свежевыкопанный череп Нефертити. Потом Игорёк убеждается, наконец, в подлинности и торжественно ставит на стол. Левая рука лихорадочно шарит в поисках острого – ножа, ножниц, стамески... Он не в силах сдержать дрожь в теле, но внешне хранит спокойствие. Волнение выдают только раздувающиеся ноздри, выпученные глаза, астматические вздохи и бурная шепелявость от потоками льющейся слюны. Возле него сейчас хоть атомную бомбу взрывай. Предложи ему двуспальную кровать с Синди Кроуфорд – всё равно выберет сгущёнку. Не целясь, отработанным до автоматизма движением в банке мгновенно прокалываются две дырки, рука с банкой вскидывается к небесам. Глаза блаженно закрываются; сократившиеся до минимума лёгкие создают внутри вакуум, достаточный для того, чтобы заполнить организм волшебной массой... В этот момент его трогать нельзя – резкое возвращение из нирваны грозит патологией. Причём вашей. Все это знают и понимающе молчат, хотя совершенно непонятно, как можно засосать шесть банок подряд (было такое на спор). За один глоток в Игорька вливается ровно полбанки. Всссь-хлюп! – и всё...
А ещё он может вылить банку сгущёнки в борщ, размешать, и всё это прилюдно сожрать. И облизать ложку.
А тут он как-то раз исполнил свой обычный языческий ритуал, победно на всех глядя, и поставил банку на стол. В ней оставалась ровно половина. Захотел удовольствие растянуть, ага.
– После обеда приду и добью, – и свалил в свой пост, облизнувшись напоследок.
В назначенное время появляется; экстатически улыбнувшись, хватает недобитую банку и делает обычный мощный всос, как вдруг процесс прерывется, и Игорёк что-то там жуёт передними зубами. Комок... ну, бывает, не смертельно же. Ещё комок... Ещё... И ещё...
– Да чё за фигня?! – нехотя отняв банку от липких губ, заглядывает в дырочку. А из дырочки с таким же любопытством – две длинных рыжих антенны. И ещё две. И ещё четыре.
И он фонтанирует гейзером, демонстрируя немногочисленной публике своё утреннее и обеденное меню. Из чрева весёлыми акробатиками выпрыгивают вермишельки и капустка, чай и сосиски, бывший суп с фрикадельками омлетик и что-то аппетитное ещё. Это «что-то» такое водянистое светло-жёлтого цвета и разлетается брызгами на всех присутствующих, потому что Игорёк остервенело мотает головой, словно ослик, которому в ухо залез жук-олень и бодается там. Он хрипит и булькает, икает, сморкается и всхлипывает, всё выкладывая и выкладывая на палубу очередные аргументы. А потом отдаёт якорь и бессильно падает на креслице, испустив дух.
Через пару часов Игорёк приходит в себя, разлепляет покрасневшие глаза, воздевает к небесам дрожащие ладони и иссякшим голосом возглашает:
– Отныне... и навсегда!.. только... полностью!.. только полностью открытую банку!.. И всё! Всё! Сразу! Никаких «потом»! Ф-фауна долбаная, ипиомать…
Замова поговорка
Зам вышел на построение по большому сбору с незастёгнутой ширинкой.
Почему? А чёрт его знает... ну, забыл, наверно. История умалчивает. Да и какая разница?
В общем, идёт он вслед за командиром по вертолётной палубе, а ширинка предательски сверкает двумя пуговицами. «Молниями» в те годы офицерские штаны ещё не оснащались.
И там даже что-то такое голубенькое исподнее периодически мелькало в такт шагам.
Кто заметил, начали потихоньку хихикать. А зам шёл, задрав подбородок, как и подобает, и фуражка его была в полтора раза больше диаметром, чем командирская.
Причина большого сбора была уже известна всему экипажу: штурманский электрик большого противолодочного корабля «Азов» матрос Пупкин, находящийся на излечении в севастопольском военно-морском госпитале, нанюхался береговых запахов цветущей акации пополам с миндалём, почувствовал себя излечённым и совершил побег на волю, где его курс немедленно пересёкся с курсом некоей особы не очень тяжёлого поведения, в компании с которой Пупкин употребил внутрь себя что-то жидкое. К тому времени его уже начали вовсю искать и таки нашли безмятежно спящим на девственно зелёненьком газоне у Кладбища Коммунаров. Проснулся он уже в «обезьяннике» комендатуры, да и то не сразу, и не сам.
И вот теперь экипаж «Азова» стоял по большому сбору в честь Пупкина и посмеивался, глядя на замову ширинку.
А зам, надо сказать, практически все свои выступления перед экипажем традиционно начинал с одной и той же неизменной вступительной фразы. Поэтому население корабля замерло в трепетном ожидании.
Зам вышел вперёд, вперил приподнятый и одухотворённый взгляд в торчащую впереди и сверху серую «сиську» антенны комплекса «Форт», отвёл руку, словно совершая широкий дуговой замах для будущей проникновенной речи, обличающей возмутительное поведение матроса Пупкина, и пламенно вступил:
– Увы, товарищи матросы! Увы, товарищи мичманы, и вы увы, товарищи офицеры! Я ничего вам нового не скажу, ибо ничто не меняется под луною, и в любой деревне всегда есть свой дурачок Егорка, который вечно ходит с расстёгнутой мотнёй!..
Предыдущая часть:
Продолжение: