8 мая. Диктор Центрального радиовещания Борис Рябикин вспоминал: «Подходя к радиокомитету на ночное дежурство, я увидел у подъезда множество легковых машин с поднятыми антеннами. «Ожидают...». У нас в радиокомитете в последние дни буквально оборвали телефоны: «Когда? Ну когда же?!». Звонили знакомые и незнакомые, москвичи, иногородние. Уговаривали, просили, умоляли: «Скажите, вы, дикторы, все знаете...». А мы, так же как и все советские люди, с замиранием сердца ждали сокровенной минуты. Юрий Левитан сдержанно, будто берег силы на главное, читал последние приказы Главнокомандующего. И теперь помню просторную комнату с покрытыми парусиновыми чехлами диванами – докторскую в прежнем помещении радиокомитета «на Путинках», у Пушкинской площади. Тихо открывается дверь, входит совсем тогда молодой Левитан, мы – к нему. И у всех одно: «Ну?». Левитан молчит. «Юрий Борисович, что?». «Юрка!.. Скажи!», – тормошит его Ольга Высоцкая, будто хочет вытрясти давно ожидаемую счастливую весть. Левитан молчит. Он и сам еще ничего не знает. Ночной выпуск «Последних известий» задерживается, нет сводки Совинформбюро. Наконец прибегают со сводкой. Высоцкая и Тобиаш идут в студию читать «Последние известия». В дикторской остается вторая пара – Елизавета Яковлевна и автор этих строк. Левитан прощается с нами, уходит. Он живет близко, на улице Горького. Около часа ночи диспетчер приносит нам большую журнальную статью «Война и рабочий класс». Читаем её попеременно: Отъясова, Тобиаш и я. На ходу приходится делать купюры, чтобы вовремя закончить. Ольга Сергеевна Высоцкая в это время ведет концерт по другой программе. Выйдя из студии, мы слышим ее голос: «Передачи будут продолжаться до 3 часов 30 минут». Это – новость, обычно вещание заканчивалось в два. Эммануила Тобиаша срочно вызывают к председателю радиокомитета. У диспетчера Елизаветы Ивановны Соловьевой звонят все восемь телефонов сразу, затор. Суетятся музыкальные редакторы и сотрудники фонотеки. Чуть побледневшая Елизавета Ивановна получает распоряжение: «В два ноль-ноль концерт закончить...» Три раза объявить о важном сообщении. Подключить все станции и передатчики страны... Давать «колокольчики» (позывные) до двух часов десяти минут. Читает объявление Тобиаш, Где же Левитан? Дома его нет. Да он уже здесь, в дикторской, с отпечатанными на глянцевой бумаге листами. Садится на диван, чуть подрагивает бумага на коленях. Кто-то, не утерпев, заглядывает из-за плеча. «Гуляйте, гуляйте», – строго говорит Левитан, – «Не мешайте!». «Юрочка», – волнуется диспетчер. «Как кончишь читать, нажми кнопку в тонфильм. Не забудешь, Юрочка?». Остались считанные секунды. Поблескивая очками, Левитан страшно медленно (или это так кажется?) идет в студию № 11. Я хорошо помню эту маленькую, со звуконепроницаемыми дырчатыми стенами комнату. Ясно видится, как он садится за светлый полированный стол, придвигает лампу. Еще раз всматривается в текст, откашливается. Прыгнула стрелка электрических часов, вспыхивает табло: «Микрофон включен!». «Внимание! Говорит Москва!. Работают все радиостанции Советского Союза...». Не верится! Так долго ждали. Полная капитуляция врага. Фашистская держава повержена. Каждое слово в эфире – словно удар набата. Мир! Свобода! Справедливость!».
9 мая. В 2 часа 10 минут ночи по радио знакомый всем москвичам голос диктора Юрия Левитана торжественно объявил о капитуляции Германии. Весь день народ пел и плясал на улицах. В 18 часов 250 артистов эстрады вышли на площади. Эстрадными площадками им служили грузовики. В 22 часа Москву сотряс грохот первого залпа из тысячи орудий. Всего было произведено двадцать четыре залпа.
Писатель Илья Эренбург вспоминал: «Поздно ночью наконец-то передали сообщение о капитуляции, подписанной в Берлине. Было, кажется, два часа. Я поглядел в окно – почти повсюду окна светились: люди не спали. Начали выходить на лестницу, некоторые неодетые – их разбудили соседи. Обнимались. Кто-то громко плакал. В четыре часа утра на улице Горького было людно: стояли возле домов или шли вниз к Красной площади. После дождливых дней небо очистилось от облаков, и солнце отогревало город... Днём на Красной площади подростки веселились, их веселье передавалось другим. Да и можно ли было не радоваться: кончилось! Качали военных... Вечером передавали речь Сталина. Он говорил коротко, уверенно: в голосе не чувствовалось никакого волнения, и называл он нас не как 3 июля 1941 года «братьями и сестрами, а соотечественниками и соотечественницами». Прогремел небывалый салют – палисандр тысяча орудий, дрожали стёкла.
Поэт Евгений Евтушенко вспоминал: «B День Победы все мальчишки ринулись на Красную площадь и раздавали папиросы даром, как мороженщицы мороженое. Красная площадь была затоплена торжествующим народом. В разных ее концах прямо на брусчатке стояли сотни принесенных людьми патефонов, играющих танго и фокстроты. Женщины с огрубелыми от обтачивания снарядов руками танцевали с солдатами. Ни на одной из женщин не было туфель – все были только в кирзовых сапогах. Восторженно подбрасывали в воздух союзников американцев, французов, англичан, и мы, мальчишки, подбирали сыпавшиеся из их карманов иностранные, незнакомые нам монеты».