Есть расхожее мнение, что люди, прошедшие войну, не любят о ней вспоминать. Мой опыт, в общем, подтверждает его. За 30 с лишним лет журналистской работы мне встретился только один человек, которого не нужно было «пытать» во время интервью. В то же время, он рассказывал в основном именно о своем, личном опыте. Для меня это было особо ценно, ведь в моей семье живых фронтовиков не было – дед погиб в ноябре 1942 года. А книги, даже самые пронзительные – это все-таки книги…
В начале 1995 года я, сильно волнуясь, вошла в один из «академических» домов на Ленинском проспекте (там получали жилье сотрудники научных институтов Академии наук СССР). Дверь открыл сам Павел Николаевич Резниченко – и тут меня ждала главная неожиданность. Плотный, моложавый мужчина стоял (или все-таки сидел?) на низенькой тележке на подшипниках. Ног не было вообще… Пригласив меня к столу, он привычно перекинул тело на соседний стул. А ведь было ему тогда уже за 80…
И – потекла беседа… Точнее, говорил в основном он сам. Материала в итоге оказалось много, в статью вошло далеко не всё. К счастью, сохранились листы расшифровки – я печатала их еще на машинке. Сейчас пришло их время… Единственное, о чем жалею – что мы тогда не сфотографировались. Для статьи в газете «Русский инвалид» Павла Николаевича снимал наш фотограф, но уже без меня. Поэтому фотографии Резниченко у меня нет. Не нашла я ее и в Сети… Единственное, что есть – памятный знак 18-й Московской стрелковой дивизии народного ополчения Ленинградского района, в которой он начинал свой боевой путь. Его установили в начале 2021 года на пересечении Ленинградского проспекта и Беговой аллеи.
– Я начал войну ополченцем, рядовым 18-й дивизии народного ополчения Ленинградского района Москвы. После формирования мы стояли под Красногорском. Там началось наше обучение. Пришли наши командиры взводов, рот из Калининского училища. Деревенские ребята: здоровые, крепкие, обученные, знающие дело, а мы – интеллигенция. Они-то мечтали: «Окончим училище, пойдем в линейные дивизии». Так и говорили: «Вы же интеллигенция гнилая! Куда вас набрали? Вы же все никчемные!» И ничего не скажешь. Вот я – длинный и худой-худой был. Сам себя еще не знаю, на что способен. У нас никакого оружия не было, только старые французские винтовки с просверленным казенником, чтобы случайно не воспользовались. А прошел день-другой – команда: «Встали, строиться!» Пошли. Выводят на болото, там резак-трава растет. Метров 150, полусухое болотце, и – по-пластунски. Контрольные посты поставили, следить, чтобы голову не поднимали. Прополз безукоризненно – иди в строй, нет – начинай с начала. Весь изрежешься этой резак-травой, она как бритва… Обучали и на гористой местности (там есть такие скалистые горки), в жару… Потом как-то под вечерок, когда тишина такая хорошая стояла, то ли ты на прогулке, то ли на войне, – являются комиссары, политработники, и – партсобрание. И говорят, что время вышло, дивизия грузится и идет под Волоколамск.
Свечерело, нас построили, мы все свое хозяйство с собой забрали и идем в Нахабино. Там нас погрузили – и поехали. Потом шли пешком, 30-40 км, до одурения. Пришли – начали рыть окопы. Потом вдруг выдают ботинки. А мы в своем, в гражданском. На мне была сатиновая черная рубашка, так она аж стала белой от пота. В одном лесочке – ботинки, в другом – обмотки, в третьем рубашку дают. Потом – на полянку, а там ящики стоят, винтовочные. И нам выдают модернизированную мосинскую винтовку, в смазке, фабричную: бери – и уходи как можно быстрее, потому что в любой момент может быть налет.
На одном из первых привалов я чуть не убил медсестру. Дело было так. Командир роты нашел нам место в лесочке у самой дороги. К вечеру погода стала портиться, ветер поднялся, стемнело. По дороге к Москве идут тягачи, тяжелые пушки, грохот стоит. А тут лес шумит, ветер, мелкий дождичек… Рота ложится спать и никакого охранения, ничего. Ружья у всех смазаны. Я говорю командиру: «Надо бы ружья почистить да выставить посты». Он мне и говорит: «Хорошо, бери людей, сколько нужно, – и на пост». Пошел я с инженером из нашего института, он – ближе к дороге, я – чуть дальше. Я – уже военный, соображаю, что должен встать в такое место, чтобы я всё видел, а меня не видели. Это – самое главное. Попробовал присесть, на колено встать, чтобы небо было видно, кромку кустарника… А лес шумит, тревожно. Вдруг слышу, мой напарник кричит: «Стой! Кто идет?» Начинается! Он второй раз крикнул, последовал выстрел. А я догадывался, что мне свой сектор наблюдения покидать нельзя, хоть провались все на свете. Поворачиваю глаза, а на меня метрах в пяти идет человек. Что делать? Стрелять? Что-то не похоже на немца. Вроде бы, кто-то из наших. А, может, это – немец переодетый, кто ж его знает. Я встал на колено, отвел винтовку для удара. Вдруг фигура исчезла в кустах. Я понял, в чем дело, не выдержал и рассмеялся. Говорю: «Приходи завтра в 9 утра на это место. Я посмотрю, кого я чуть не заколол». И приходит в 9 часов ко мне огненно-рыжая медсестра. Ругается: «От вас, мужиков, никуда не денешься, куда ни пойдешь!» Посмеялись, пошутили – и разошлись…
Это-то смешно, а вот когда кололи наших… Мы не знали, что нужно назначать пароль, отзыв. Нас этому не успели научить. Окликнут, а те говорят: «Свои». В нашей форме. Прыгают в траншею, ножи наготове… Так два раза в батальоне произошло – всё, наука на будущее… Я в университете был в группе невоенных. А из тех, кто кончил на военной кафедре и кому присвоили лейтенанта, я не помню ни одного… Нет, один вернулся, но он в штабе фронта работал, в контрразведке. А остальные все остались здесь, под Москвой.
Так мы двигались сначала на запад, навстречу фронту. Сталкивались с диверсионными группами немцев, но серьезных боев не было. Потом мы отошли до Можайской линии обороны (точнее, нас отогнали)… Есть такая деревня Волочок, в излучине Днепра, западнее Сычевки, северо-западнее Вязьмы. Там мы получили первое настоящее боевое крещение. Еще на марше подверглись обработке, а потом – танковой атаке… До этого мы рыли линии обороны – ходы сообщения, траншеи... Мы составляли резервный фронт армии, которой тогда командовал Г.К. Жуков. Там были почти все дивизии народного ополчения Москвы.
– А много было диверсантов?
– Не скажу про всех, а нам попадались.
В конце концов вышли на передний край, когда все, кто был впереди, отошли. Мы рыли окопы уже себе… И вот там я допустил нарушение серьезное, мне за него могло здорово влететь. Я свою стрелковую ячейку отрыл, стал соседу помогать, но волновался: Минское шоссе правее видно, а впереди – тишина. Наши машины не идут, тягачи не идут, тихо-тихо, и птицу не слышно. Такая подозрительная тишина. Ну, я и сказал своему соседу, что я пошел в разведку. Такая дурацкая манера… Сперва шел пешком, потом – ползком, по хлебам, они еще не были убраны (да они и вообще не были убраны), через ручеек, в лесок… А то, кто его знает, мы роем, а может, за нами оттуда уже наблюдают и знают, что мы делаем, хоть мы и маскируемся. Я далеко не отходил от Минского шоссе, ничего не обнаружил и вернулся. А там уже стукнули командиру взвода, тот – командиру роты: «самовольная отлучка в сторону противника». Дело неприятное. Но командир роты толковый мужик был, он выслушал всё и сказал: «Слушай, ты больше не делай так, но – спасибо тебе. А то я тоже волновался». На этом месте мы не устояли, нас перекинули в другое. Сплошные перекидки были…
Потом мы присоединились к Рокоссовскому, он ушел северо-восточнее Вязьмы, оставив свою армию Лукину. А 32-я армия осталась там, под Вязьмой. Там и Лукин был ранен, остался без ноги… У меня есть статья «18-я дивизия народного ополчения: день за днем». Она хранится в музее дивизии и в Музее вооруженных сил. Но сам я под Вязьму не попал.
По приказу Сталина лиц с высшим образованием стали отзывать с фронта в военные училища. Я попал в группу из 18 человек. Нас быстро отправили в Москву. Офицерский состав армии был выбит, надо было как-то возмещать потери. Нас отправили в военную академию, сначала – слушателями, потом, ввиду изменившейся обстановки, зачислили курсантами. А через 4 месяца после этого, в мае 1942 года, мы уже получили звания и назначения.
Я попал на север, на Карельский фронт. И опять попал в 32-ю армию. Я удивился: ведь эта армия попала в окружение под Вязьмой и практически была уничтожена. Оказалось, что это – обычное дело, что каждая армия имеет энное количество формирований – 6,7… Я написал книгу «Карельский фронт». В ней – боевые действия всех армий, которые там воевали, – 14, 19, 26, 32 и 7. Я попал в район Масенги: Ванжозеро, Хижозеро, Волозеро, шлюзы Беломоро-Балтийского канала… Была там кутерьма, активная оборона. Театр военных действий очень тяжелый.
Потом была Свирско-Петрозаводская операция, это – 1944-й год. Мы пошли в наступление, очень тяжелое наступление. (Я уже тогда был командиром роты ранцевых огнеметов.) В течение недели было 6 атак и один штурм.
Однажды никак не могли взять высотку. Подход к ней узкий, батальоны стоят в затылок друг другу и развернуться негде. Приказали моим огнеметчикам расчистить дорогу. Мы подобрались к финским позициям с фланга и открыли огонь. Финны и разбежались. Они очень не любили огнеметы, даже жаловались, что мы их применяем. Нам тогда хорошие финские лошади достались. Они лежали и не шевелились. Я пнул одну, а она и встала, живая-невредимая… За нами пошла пехота, так мы эту высоту и взяли. А потом меня вызывают в штаб дивизии. В чем дело? Оказывается, кто-то сообщил, что я в качестве подручных использовал своих огнеметчиков. А огнеметчик – квалифицированный кадр, его беречь надо, а подручными брать пехотинцев. Меня за это под трибунал отдавать собираются. Я объясняю, что ни один командир хорошего солдата не отдаст, а с плохим – лишние потери. Ни в какую. Я уже оружие сдал. Вдруг входит командир дивизии, послушал и говорит: «Задачу он выполнил, высотка взята почти без потерь, а мы его судить? Я его представляю к ордену. Тут уж никто перечить не стал. Так я получил орден Отечественной войны 2 степени. В общем, мы с честью вышли из этой операции, дошли до старой финской границы. Через некоторое время нас перебросили под Суоярви – на уборку урожая. Ну, мы и урожай собирали, и самогон гнали… Всякое было.
– А как Вас ранило?
– Меня не ранило, Я дважды получил переохлаждение. И оба раза очень длительное. У меня и руки страдают, но пока еще терпят. Я был тогда еще командиром взвода разведки в морской бригаде, 80-я Чихаринская морская бригада. Мы пошли на задание, небольшая группа. Прошли свое минное поле, противника, и там, и там сделали проходы, подошли к блиндажу. Путь для группы захвата открыт. Наше дело – сделать переполох, а потом пусть они разбираются сами. Но тут произошла заминка, и нас так подавили, что мы с трудом через финское минное поле прошли. (Стоял против нас 5-й пехотный полк финский.) А дальше – завеса из минометного огня. Нам никак на свой передний край не перейти. И мы около часа лежали в речке. А там каменья, речушка маленькая, журчит… Мне достался бочажок. А уже осень поздняя, ледок на воде, а на деревьях – замерзшие капли. Темно… В общем, когда он нас отпустил, мы стали выползать. Я стал ползти, а ноги не двигаются. На локтях. Потом потихонечку стал прогреваться, ноги задвигались. Доползли до своего бруствера, растерлись дома спиртом. Внутрь приняли. В блиндаже было жарко. Вроде отошли…
Да ведь это всё неинтересно… Быт это…
Потом нас отправили под Петрозаводск, на станцию Суна. Это река такая, Суна, на которой знаменитый водопад Кивач. Ну, а мы стояли прямо у Онежского залива, на Кировской дороге. Стояли в полной боевой готовности, а занимались, кто чем мог.
Поздней осенью 1944 года нас должны были отправить на Дальний Восток, потому что весь Карельский фронт ушел туда. Но в Великих Луках, совершенно неожиданно, нашу часть повернули на Запад, отправили через Польшу на Одер. В Польше нас бомбили, т.к. мы шли без воздушного прикрытия… На Одере мы удерживали Кюстринский плацдарм, недалеко от Франкфурта-на-Одере. Обороны на плацдарме не было, стали рыть окопы. Только кое-как окопались, и дня через два нас атаковали. Два танка и человек 400 пехоты. Это были люди из генеральского поместья Клессин, которое находилось недалеко от нас. Нас был целый 28-й гвардейский стрелковый корпус генерала Александра Рыжова. Но плацдарм был очень неглубокий, около километра от берега, и немцы рассчитывали сбросить нас в Одер. Но ничего у них не вышло. Один наш БТРовец оба танка подбил, ему за это Героя дали.
Потом подошло время прорыва. Тогда, перед наступлением на Берлин, было проведено 33 разведки боем. В трех из них мы принимали участие. Был в это время такой редкий случай. Рыжов вызвал к себе командиров, которые должны были участвовать в операции. Перед блиндажом сделали ему топографы макет нашего участка фронта: каждое деревце, каждый сарай, каждый дом. На этом макете Рыжов каждому указал его задачу. Передо мной дают задание майору – прорвать оборону противника. А мои огнеметчики должны действовать вместе с его батальоном. Надо было решить, где поставить огнеметы, как помочь пехоте, чтобы не она первая выходила, а мы сперва ошеломили противника. Я и говорю: «Ну, давай, майор, пошли. Я знаю высотку, откуда видно передний край». А он мне: «Нет, пошли низиной, берегом Одера». Я говорю: «Нет, это дело рискованное. Пошли коровьей тропой». (Немцы там коров на водопой гоняли.) Идем мы минут 5. Вдруг немец как дал дальнобойным по нашим тылам, как раз, где мы были... В воздух полетели оглобли, лошади. Шум, гам… Я говорю: «Ну, как?» «Ах ты, черт хитрый», – засмеялся майор. Мы разговорились, выяснилось, что оба родом с Донбасса. Решили: если оба останемся в живых, обязательно встретимся после войны. Ночь переночевали, всё переставили. На следующее утро батальон весь вышел на склон, на дорогу. Уже подходит время атаки. Немец увидел и минами начал поддавать нам. Достать он нас не может, а осколки летят. Кого насовсем, кому – ранение. И каждый реагирует по-своему: кто лежит лицом вниз, кто сидя смотрит, кто что-то делает, лишь бы заняться. А уйти в укрытие нельзя, это называется дезертирство. Нужно быть на месте. Это каждый понимал. Выходит мой майор из землянки подвыпивши и дальше идти не хочет. Приказывает, чтобы ему телефон сюда подвели. Ну, уперся, а ведь в такие моменты представители армии, фронта, СМЕРШа – все в войсках. Его в один момент – хоп… Был майор – нет майора. Его место занял капитан. Так я больше этого майора и не видел… А операцию мы провели, и капитан получил за нее орден Александра Невского.
Участвовал я и в прорыве на Одере в апреле 1945 года, когда по приказу Жукова была предпринята знаменитая танковая атака с прожекторами. В 5 утра был общий прорыв. Но я прожекторов-то и не видел. Там была такая плотность огня по немцам, что ничего не слышно, а пыль такая, что и не видно ничего. Где-то, может быть, они и произвели впечатление… Ну, прорвались – и пошли дальше. Мы – успешно, а правее, на Зееловских высотах, задержка была. Я потом, проезжая там, видел около сотни наших сгоревших танков… А мы пошли на Берлин. Идем ровно, мелкие стычки. А в Фюрстенвальде – это восточнее Берлина – снова были тяжелые бои. Много было всякого – и смертей, и столкновений…
К рассвету мы выбили немца – и приказ: идти в обход Берлина. Но мы страшно устали, боеприпасов нет, мазута нет… Я даю батальону приказ: на высотке, где сосновый лесочек, поставить охранение – и спать. Но мы не успели разоспаться, как посыльный (подполковник, не просто так) передает приказ Жукова: к рассвету следующего дня быть под Берлином. Километров там немного, 25-30. Но местность не известна, в штабе дороги не «подняты», то есть не разведаны. Я говорю: «У меня ничего нет, ни горючего, ни боеприпасов. Мы ж только с боя, чего же вы от нас хотите?» Ну, тут как забегали высшие начальники: приказ-то из штаба Жукова, ему доложат, что огнеметный батальон – а он равен полку – не выходит на исходную позицию к наступлению на Берлин. Всё подогнали: машины, цинки дали, даже пулеметы прибавили. И – мы пошли колонной. До Эргнера доехали (разведка все время впереди шла, объезды все, дороги проверяли саперы). Мы двигались, как могли, на пределе. Доехали до развилки, а после нее дорога обстреливается артиллерией. Как быть? 80 грузовых машин, личный состав везут. Крутили, вертели и решили разбить колонну на две части и пустить одну часть левой дорогой, другую – правой, а там соединиться. Первая колонна идет, зажигает все фары и проходит эту развилку. А вторая – вслед за ней. Когда первая колонна рванулась на скорости, немцы опешили – кто спал, кто что… Пока развернулись, пока пристрелку произвели, колонна прошла. Немцы успокоились, решили всё, колонна прошла. А тут вдруг, по другой дороге – вторая колонна. Пока они пристреливались по ней… Прошли мы без потерь. Я вовремя, даже с некоторым запасом, доложился в штабе. Немножко мы поспали, часа два – два с половиной, и пошли на Берлин.
Войну я кончил в Берлине, в девятом секторе, в тылах рейхсканцелярии. Есть такой треугольничек в Берлине: Унтер-ден-Линден, Бранденбургские ворота, Потсдамская площадь, Ангалльский вокзал и канал. Весь этот участок захватили войска Берзарина. Нам дали небольшой участочек. Надо было перейти переулок. Черта с два! Немцам всё видно, это же город. Бить прямой наводкой – никак не выходит: надо же стену пробивать, чтобы 45-миллиметровый прошел. А мы навесили огнемет вечерком – там такой балкон большой, как на даче, на ту сторону сопло направишь (на дверь, на окно)… 4-5 залпов хватило. Огнемет дает струю огня длиной 150 метров, шириной до 4 при температуре 1000 градусов. Если кто-то попал – всё. Там ведь огонь с примесью фосфора, не гаснет в воде. Если просто мазанул по одежде – загорится. Считай, человек уже вышел из строя. мечется, как сумасшедший… Вот так мы стрельнем, а пехота уже готова, сразу гранаты в подъезд – и бегом по этажам. Не терялись ребята.
Это, конечно, весело рассказывать, а на самом деле – жуть…
– Как сложилась Ваша жизнь после Победы?
– Сразу после взятия Берлина у меня открылась жесточайшая язва. Меня отправили в госпиталь, потом – в Карловы Вары. Подлечили, и я приехал в Москву. Оказалось, что Всесоюзный институт экспериментальной медицины имени Горького на Соколе, откуда я уходил на фронт, расформирован, и я оказался сотрудником НИИ, который сейчас называется Институт проблем экологии и эволюции им. А.Н. Северцова. Потом снова было долгое лечение – кроме язвы, парализовало ногу. С язвой мне помогла справится одна знахарка – поила меня водкой и топленым маслом с сушеницей. А вот ноги со временем пришлось ампутировать… Закончил я аспирантуру, защитился. Тема у меня была «Роль головного мозга в локомации (то есть в поведении) низших позвоночных». Так всю жизнь и занимаюсь наукой. В 1982 году у меня вышла книга «Преобразование и смена механизмов функций в онтогенезе низших позвоночных животных»…
***
Уже сейчас, на сайте https://pamyat-naroda.ru/, я увидела, что Павел Николаевич Резниченко был награжден орденами Отечественной войны I и II степени, орденом Красного Знамени и медалью «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» Сам он об этом не рассказал. Видимо, не это было для него главным…