Он сидел у окна, затянутого пыльной марлей, и перебирал смятый конверт. Тот самый, последний. Без марки, только её имя — угловатые буквы, торопливая заглавная «А». «Андрей, жди. Вернусь до первых заморозков». Но заморозки уже сковали лужи ледяным панцирем, а весточки всё не было.
Каждое утро он ставил на стол две кружки. Её — с ромашкой, которую она собирала у лесной опушки. Пар вился над керамикой, расписанной синими узорами. Ждал, пока остынет. Потом выливал остывший чай под старую яблоню, где скрипела на ветру покосившаяся калитка.
Надежда пряталась в мелочах. В треске половиц — а вдруг? В шорохе листьев за окном — может, это она, крадётся, чтобы обнять сзади? Однажды ночью ему померещился стук в дверь. Вскочил, ударился коленом о табурет, распахнул — на пороге лишь лунная дорожка да сорока, вспорхнувшая с забора.
Боль не приходила с рёвом. Подползала тихо, как змея. Сначала — сжатие в груди, когда натыкался на её шаль в шкафу. Потом — ком в горле, когда находил между страницами книг засушенные кленовые листья. Теперь он спал на её половине кровати, прижимая к лицу подушку, давно растерявшую запах её волос.
Зима сменила осень. Однажды утром он уронил её кружку. Синяя керамика разбилась на осколки, похожие на льдинки. Собрал их в горсть, сжал до боли — и вдруг захохотал. Грубо, надрывно, в пустоту.
— Надежда, ты что ли? — прошипел он в тишину. — Как та крыса в сарае. Гложешь, пока кости не оголишь.
Но вечером снова поставил на стол свою кружку. Чай остывал. Тени ползли по стенам. Где-то в мире, может, существовала другая правда: конверт с его именем, завалявшийся в чужом почтовом ящике. Или слово «жди», выжженное на берёзе у дальнего озера.
Он научился слышать тишину. Теперь в ней были ноты: вой ветра в печной трубе — низкий, протяжный. Скрип половиц — как приглушённый стон. И собственное сердце, выбивающее: жи-в, жи-в, жи-в.
А когда приходила весна, он сажал ромашки у крыльца. На всякий случай.