Я никогда не просила ничего. Правда. Ни у родителей, ни у бывшего мужа, ни у жизни. Я привыкла: хочешь — делай сама. Поэтому, когда восемь лет назад бабушка после инсульта осталась одна — я просто забрала её к себе. Без «давай обсудим», без «а что мне за это будет». Просто забрала.
Мне тогда было 35. Развод. Сын в начальной школе. Работа — на износ. Но я вставала ночью, когда бабушку било кашлем. Стирала постельное, мыла, переворачивала, когда начала образовываться пролежневая. Никто не помогал. Ни дядя, ни двоюродные. Только я. И сын, который поначалу боялся бабушки, а потом читал ей вслух, когда она не могла держать книгу.
Бабушка была благодарна. По-своему. Часто говорила: «Дочка, если бы не ты — давно бы уже...» Иногда просила прощения за своё бессилие. Иногда тихо плакала, когда думала, что я не слышу. А я просто гладила её руку. И повторяла: всё хорошо, ба. Всё нормально.
Соседи в доме знали меня по имени. Медсестра из поликлиники называла нас «ангелами». Бабушкины подруги, пока были живы, шептали мне, какая я молодец. А я не считала себя героиней. Просто делала то, что нужно было делать.
Последние две недели бабушка уже почти не говорила. Мы понимали — это близко. Сидела у неё у кровати по ночам, держала за руку. Она сжимала мои пальцы. Очень слабо, но — сжимала.
В ту самую ночь я тоже была рядом Я держала её руку, когда она сделала последний вдох.
Хоронили тихо. Как она просила. Без плача на людях, без длинных речей. Я даже не заплакала тогда — внутри всё выжгло. Сын держал меня за руку, мы вдвоём стояли у гроба. Покой. Боль. Усталость. Пустота.
После похорон я вернулась в её квартиру — привести в порядок, навести чистоту, собрать вещи. Всё ещё пахло ею: аптекой, лавандой и чем-то домашним. Я вытирала пыль с её зеркала и думала: как странно быстро человек исчезает. Ещё вчера — живой. Сегодня — просто одежда, очки, тетрадки с записями давления.
Через пару дней позвонила нотариус.
– Вам нужно подойти по поводу наследственного дела, – вежливо сказала она.
Я даже не удивилась. Бабушка много раз говорила, что квартира останется мне. Она всё оформила заранее, ещё до инсульта. Завещание было, и я была уверена: всё предельно ясно.
Я пришла в назначенный день. Села напротив. Подписала бумаги на ознакомление. А потом услышала фразу, от которой у меня подогнулись ноги:– Наследницей квартиры по завещанию назначена... Ксения Петровна Тихомирова.
Я не сразу поняла.
– Кто?
– Ксения Тихомирова. Ваша... племянница?
Я буквально потеряла дар речи. Ксюша? Из Тулы? Дочь моей двоюродной сестры, с которой бабушка виделась пару раз за всю жизнь? Которая не звонила, не приезжала, не помогала ни разу – Но... бабушка говорила, что квартира будет мне.
Нотариус развела руками.
– Это последнее завещание. Дата — две недели до смерти. Всё оформлено по закону.
Я вышла на улицу, шатаясь. Стояла на крыльце, вдыхала воздух. И не чувствовала ничего. Потом только одно: в комнате бабушки за два дня до смерти пахло чужими духами. Я тогда подумала, что мне показалось. Но теперь — я не уверена.
Я не стала никому звонить в тот день. Просто пошла домой и легла. Лежала долго, в полутьме, смотрела в потолок и пыталась уловить хоть одну логичную мысль. Их не было. Было только тупое, вязкое ощущение несправедливости и предательства. Как будто я ошиблась в человеке, которого знала всю жизнь. Или думала, что знала.
Следующие дни были туманными. Я ходила на работу, варила супы, помогала сыну с уроками — машинально. Но внутри меня всё кипело. Я не могла понять: зачем? Зачем она сделала это? Почему промолчала? Почему подарила всё тому, кто даже не знает, какие у неё были любимые конфеты?
Потом начала приходить злость. На бабушку. На Ксюшу. На себя. Я думала: может, она была не в себе? Может, на неё кто-то надавил? Может, Ксюша специально приехала под конец — сыграла роль заботливой внучки, привезла цветы, расчесала волосы, нашептала, что я хочу отобрать квартиру?
И самое страшное — я не могла это ни опровергнуть, ни доказать. Всё уже произошло. Завещание подписано. Нотариус уверена в его подлинности. Закон — не на моей стороне.
Письмо от Ксюши пришло через неделю. Письмо! Не звонок, не встреча. Три абзаца холодного текста, что она благодарна, что я ухаживала за бабушкой, что квартира останется в семье, и что она готова «по-человечески договориться», если мне нужно время на сбор вещей.
Я порвала письмо, не дочитав. Ни копейки, ни сочувствия, ни попытки поговорить по-настоящему. Только вежливая отстранённость.
Сейчас я живу у родителей. Пока. Не потому, что мне некуда идти. Просто я как будто потеряла что-то важнее квартиры. Веру, наверное. В то, что добро возвращается. Что забота и преданность чего-то стоят. Что семья — это про любовь, а не про документы.
Я уже не плачу. И не злюсь. Я просто сделала выводы. Про то, что завещания меняются. Что за твоей спиной могут решиться судьбы, пока ты держишь ложку с супом у рта больного человека. И про то, что иногда в самых родных людях прячутся самые чужие поступки.
Нет, я не сожалею о тех восьми годах. Я делала это не ради квадратных метров. Я делала это по любви. По-человечески. Потому что знала: если не я — то никто.
Но если бы можно было всё переиграть... Я бы всё равно осталась.
Просто на этот раз — с открытыми глазами.