В коммунальной квартире на Малой Ботанической всё всегда происходило по расписанию. Утро — это запах дешёвого кофе из кухни Петровича, скрип его табуретки, кашель, как у старой собаки, и капли воды из неисправного крана, которые никто не мог заставить замолчать. Коммуналка жила, как живёт организм, уже не молодой, но упрямо не сдающийся.
Я проснулся от стука. Не громкого — скорее, осторожного. Как будто кто-то колебался: будить или нет. В комнате было темно. Тонкая полоска света из коридора разрезала стену, по которой висела моя кобура. Рядом сопела Ира, сонно перебрасывая руку на мою сторону кровати. Я аккуратно убрал её, сел, нащупал тапки.
За дверью был Сергей — наш сосед, участковый. Его пиджак был распахнут, в правом кармане торчала мятая записная книжка, взгляд был усталым, и всё же в нём сквозила какая-то тревожная решимость. Он смотрел не на меня, а куда-то в пол, будто решал — говорить или нет.
— Извините, Владимир Борисович, — сказал он тихо. — У нас тут... разговор нужен. По службе. Только не в квартире, ладно?
Он был бледен. Даже уши — и те стали серыми, как выжженные.
Мы прошли на кухню. Я закрыл за нами дверь. Свет не включал — в окошко пробивался ранний сумрак весеннего утра. В углу на подоконнике стояла кастрюля с прокисшей свеклой — Чик Чирик собиралась варить борщ. Над кастрюлей — ёлочная гирлянда, забытого Нового года. На столе — засохшая корка хлеба и пустая бутылка «Столичной».
— Куришь? — спросил Сергей.
Я покачал головой. Он закурил сам, руки дрожали.
— Странное дело... — начал он после паузы. — Не знаю, с чего бы тебе такое говорить. Но раз уж живём рядом, и ты, как говорится, в этих... особых делах...
Он замолчал, а потом выдохнул, как человек, который собирается нырнуть под лёд.
— В Останкинском районе… начались странности. Помнишь про те казино подпольные? Ну, где технари играют, связисты всякие, инженеры. Раньше — обычное дело. Проигрывают свою зарплату — плачут, дерутся. Приезжаем, успокаиваем. Мне от них головная боль, но не опасность. Приказ сверху — не лезть. Все знали, кто крышует.
Я молча кивнул. Понимал, о чём он говорит. Подполье в Москве было выстроено точно — как часы. Никто без санкции сверху не имел права входить туда. Не потому, что боялись игроков, а потому что боялись тех, кто за ними стоит.
— Так вот, — продолжил Сергей, — пару недель назад всё пошло по-другому. Начали выигрывать. Причём не по десятке, не по двадцатке, а сразу по двести, по триста. Представляешь? Техник из телевизионного цеха выиграл семьсот рублей. Он вчера жене купил шубу и кухонный комбайн, а сегодня её в лицо ударил на глазах у ребёнка — просто потому, что она не сразу чай принесла. Другой — сантехник с Академической — купил себе джинсы. Настоящие. За сто сорок. А потом в ресторане врезал по морде администратору, потому что его даму — секретаршу — посадили не у окна.
Он посмотрел на меня. В глазах — не страх, не удивление. Ощущение, будто кто-то сорвал с него привычный московский мир. Мир, где всё понятно: кто пьёт, кто ворует, кто кого крышует. И вдруг — всё полетело.
— Думаешь, совпадение? — спросил он. — Я тоже думал. А потом… тела пошли.
Он замолчал. Сигарета дымилась, пепел падал на пол. Где-то в соседней комнате Петрович кашлянул, загремел пустой бутылкой.
— Умер парень. Выиграл пятьсот, напился, пришёл домой и повесился. Жена говорит — будто в зеркале себя не узнал. Другой, капитан с радиоузла, выпрыгнул с балкона. А ведь был трезвый. Врачи говорят — сердце не выдержало. Но у него лицо было… как у тех, кого я на пожарах вытаскивал. Пепел, не кожа.
Он впервые посмотрел мне в глаза.
— И вот ещё что, Володя. Люди, которые выигрывают — они... меняются. Словно... словно кто-то подселился внутрь. Они глядят в глаза, но не видят. Понимаешь?
Я молча кивнул.
— А самое страшное, — он выдохнул, — в одном из казино появился новый крупье. Высокий, в перчатках, не разговаривает. Играет с людьми — и все, кто выигрывает у него, исчезают из себя. Один признался, что начал видеть сны, как будто сидит под водой. Не может дышать, а всё равно живёт. У другого — кожа пошла пятнами. Была даже мысль про химическое заражение, но врачи ничего не нашли.
Я откинулся на спинку стула. Коммунальная кухня вдруг показалась мне слишком тесной. Гудение старого холодильника стало оглушающим.
— И ты решил прийти ко мне, — произнёс я медленно.
— Я ничего не могу сделать, — сказал он, почти с мольбой. — Мне приказали наблюдать, но не вмешиваться. Но ты... ты же по части необъяснимого. Проверь сам. Без шума. Без протокола. Пока ещё есть шанс.
Я встал.
— Хорошо. Запиши мне адреса всех трёх точек. И имя того техника с семистами рублями. Завтра я зайду к нему. Увидим, что с ним не так.
Сергей вытянул из кармана блокнот, оторвал страницу, подал мне. Я спрятал её в нагрудный карман пижамы и вышел.
Вернувшись в комнату, я лёг, но уснуть не смог. С потолка капала вода. За стенкой снова завозилась Надежда, и проскрипела детская кроватка.
Ира повернулась ко мне:
— Кто это был?
— Сергей. Рабочие дела.
— А ты чего хмурый?
Я не ответил.
Где-то глубоко внутри уже начинало вибрировать что-то знакомое. Тот холодок, который появляется в груди, когда понимаешь: это не просто дело. Это — что-то другое. Что-то, с чем не стоит шутить.
На следующее утро я вышел из подъезда, когда двор ещё был сер от утреннего пара. Март выдался затяжным, и по утреннему воздуху тянуло прошлогодней листвой, промокшими газетами и чем-то чуть химическим — как будто где-то поблизости сожгли старую краску.
Во дворе мальчишки из соседнего дома кидали палками в жестяной таз, из которого доносился прерывистый лай — видимо, снова подкинули щенка. Над ними нависали балконы, на которых сушились пелёнки, армейские шинели и пара ковров — стандартная московская сцена.
Я дошёл до угла, где на скамейке сидел Петрович, прижав к груди банку с квасом и глядя куда-то сквозь меня. Как будто знал, что я иду по делу, которого лучше не касаться.
— Туда собираешься, Володя? — хрипло спросил он, не поднимая глаз. — В ту зону, где всё валится?
Я остановился. Он редко говорил внятно. Но когда говорил — лучше слушать.
— Чего ты имеешь в виду?
— Деньги, — сказал он. — Деньги — это всегда признак. Не цель. Симптом. Как кровь из носа. Когда деньги лезут не оттуда, где им положено быть, значит, что-то сгнило в основании.
Я молча пошёл дальше.
С адресов, что дал мне Сергей, я решил начать с того самого техника, что, по слухам, выиграл семьсот рублей. В квартире на Ленинградском проспекте дверь открыла женщина в халате с оленями и тревожным взглядом. Сразу стало ясно: она ждала кого-то. Возможно, уже не в первый раз.
— Майор Серёгин. Я по поручению. Хотел бы поговорить с вашим мужем. Или с кем-то из семьи.
— Он... не может сейчас. Не спит. Уже трое суток. Говорит, что если уснёт — не проснётся. Я пыталась вызвать «скорую», но он не даёт. Заперся в ванной и слушает радио. Всё время радио. Говорит, если выключит — они вернутся.
— Кто вернётся?
— Он не говорит. Только шепчет. Иногда — по-немецки. Хотя он никогда не знал языка. Вы... вы правда из органов?
Я показал удостоверение.
Ванная комната находилась в конце узкого коридора, обитого бежевыми обоями с узором в ромбы. За дверью тихо потрескивало что-то — действительно, радио. Голос ведущего монотонно читал что-то про метеоусловия в Северной Атлантике. Я постучал.
— Виктор Николаевич? Я майор госбезопасности. Откройте. Просто поговорим.
Молчание. Потом — щёлк, задвижка. И ещё один. Дверь приоткрылась.
В глазок показался мужчина лет сорока, с пепельными волосами и очень пустым взглядом. Не испуганным — именно пустым, как будто кто-то вынул из него прежнего Виктора и оставил оболочку.
— Вы не слышите? — прошептал он. — Они ведь не остановятся. Я проиграл. А потом — выиграл. А они говорят, что выигрыш — это доля. Их доля. Что я теперь часть цикла.
— Кто они?
Он медленно выдохнул и указал на радиоприёмник.
— Они — между станциями. Понимаете? Когда ты крутишь шкалу, и между «Маяком» и «Юностью» есть шум... вот там они и говорят. Если вслушаться — можно услышать инструкции. Правила ставок. Комбинации.
Он отступил внутрь. Я прошёл за ним.
Ванная была завешена чёрными полотенцами. На полу — тетради, исписанные формулами, карточные масти и строчки, напоминающие сводки.
— Я... я начал видеть, как работает их математика, — бормотал он. — Всё в мире описывается числом тринадцать. Тринадцать очагов, тринадцать вспышек, тринадцать имен. У меня под ногтями теперь цифры. Я чувствую их, когда ем. Они... вошли внутрь.
Я почувствовал, как спина покрывается холодом. Что-то в его голосе было... знакомым. Как в голосах тех, кого мы в отделе наблюдали после контакта с «аномальными зонами». Не сумасшествие. А именно... сдвиг. Как у рации, поймавшей чужую частоту.
— Виктор, скажи — ты помнишь, как впервые выиграл?
Он поднял глаза:
— Да. Я поставил на «семь-семь-семь». И автомат сказал: «Поздравляем». Но голос не был человеческий. Он был, как... как будто утка говорит сквозь железо. А потом в кармане стало тепло. И запахло озоном. Понимаете?
Я кивнул. Хотя не понимал. Ещё.
— А человек, который вёл игру?
— Не человек. Он не двигался. Лицо — гладкое. Как кукла. А под ногтями у него — свет. Настоящий свет, как в сварочном аппарате. И он... он кивнул мне. И с тех пор я знаю: если усну — я проснусь там. Среди них.
Я оставил Виктора с женой. Посоветовал вызвать психиатра, но знал — это бесполезно. Он не был психически болен. Он что-то видел. Или ему позволили увидеть.
По пути к машине я достал блокнот и записал:
«Первое свидетельство. Совпадение запаха озона, числа тринадцать, гладкое лицо крупье. Контакт с аномалией — вероятен. Проверить частоты вещания между станциями. Вернуться к Сергею. Начать сбор внешних наблюдений».
Включив зажигание, я ещё долго сидел в машине, глядя, как по лобовому стеклу скатываются капли утреннего дождя. Каждая капля казалась мне цифрой.
И вдруг, где-то внизу под кожей, будто снова зашевелилось то ощущение, которое я так хорошо знал.
Началось.
Я вернулся домой ближе к обеду. Во дворе у мусорных баков Петрович спорил с дворником, доказывая, что коты на самом деле умеют разговаривать, просто "нам запрещено это слышать". Надежда, как всегда, в фартуке и с пачкой картошки в руках, голосила на весь двор:
— Вот скажи мне, Володя, ты, как человек образованный — разве нормально, чтобы Серёжа пришёл с работы и сразу лёг? Ни слова, ни взгляда! Не иначе, как снова с этим, из гастронома...
Я прошёл мимо, не отвечая. В голове всё ещё стоял голос Виктора, его слова о «людях между станциями». От этого образа внутри будто зашевелился ледяной червяк.
В комнате Ира гладила рубашки. Маленький Руслан сидел у окна и рисовал космический корабль с круглыми иллюминаторами. На корабле были цифры — тринадцать, семнадцать, и ещё какая-то, неразборчивая.
— Что это ты рисуешь? — спросил я.
— Это не я, — ответил он, не отрываясь. — Мне приснилось. Они сказали, чтоб я нарисовал, пока не забыл.
— Кто «они»?
— Ну... дяденьки. В белом. Один высокий, другой с часами на руке, а времени на них нет.
Ира рассмеялась, не заметив моего взгляда.
Я вышел на балкон, достал сигарету. Курить я бросил лет десять назад, но держал пару пачек на всякий случай. Сейчас был именно такой случай.
Ветер приносил с севера запах весны, но весна в Москве всегда была с привкусом печки и пыли. Я смотрел на улицу, на троллейбусы, на медленно идущих женщин с авоськами, и вдруг понял — я стою на пороге чего-то, что нельзя будет отмотать назад. Как карточную комбинацию, которая уже выпала.
Сергей пришёл вечером. В дверях — всё тот же мятый пиджак, всё тот же взгляд. Но теперь в нём что-то поменялось.
— Слушай, — начал он с порога. — У нас ещё один выиграл. Фельдшер с подстанции. А вчера его нашли в сторожке — без одежды, в одних трусах, и он выл. Не кричал — именно выл, как собака. Сказал, что слышал музыку в голове. Цыганскую. Только наоборот.
— Где он сейчас?
— В Боткинской. Под капельницей. Но с ним даже санитары стараются не оставаться наедине. Один убежал, говорит — тот «зеркалит» его. Повторяет движения в обратную сторону.
Я кивнул. Было ощущение, что пазл медленно складывается, но картинка, что получалась — чужая. Не из этого мира. Не из этой логики.
— Ты ещё не докладывал? — спросил я.
— Пока нет. Честно, боюсь. Там, наверху, сказали наблюдать, но не мешать. Понимаешь? Прямо так и сказали: "Если не лезешь, то и проблем не будет".
— Тогда лезем мы, — тихо ответил я.
Сергей посмотрел в пол. Потом достал маленький листочек.
— Вот. Это адрес последнего казино. Самое странное. Оно не числится ни в одной оперативке. Словно не существует. Но я лично видел, как туда заходят люди. А вот выходящих — не видел ни разу.
Я взял лист. Улица Веры Волошиной. Дом номер девятнадцать. Подвал бывшего Дома культуры.
— Завтра утром идём туда, — сказал я. — Вдвоём. Без шума. Без формы.
— И без оружия?
— Наоборот. Всё, что есть. И смотри — если я дам сигнал, вырубай рубильник. Электричество. Понял?
Он кивнул. И в ту же секунду в подъезде что-то загремело. Глухо, тяжело — будто уронили батарею. Мы оба вздрогнули. Сергей выхватил пистолет — у него рука тряслась.
Я медленно открыл дверь. Коридор был пуст. Но в воздухе чувствовалось что-то новое. Тонкий, металлический запах. Озон. Тот самый, о котором говорил Виктор.
Сергей шагнул в сторону лестницы и вдруг остановился.
— Ты это видишь?
Я выглянул.
На стене, между третьим и четвёртым этажами, чёрной краской были нарисованы три символа: перевёрнутая тройка, круг, и горизонтальная линия. Простой рисунок. Но от него веяло чем-то... чужим. Словно знак, оставленный не для нас.
— Раньше этого не было, — пробормотал Сергей.
— Значит, мы всё ближе.
В ту ночь я не спал. Сидел на кухне с настольной лампой, листал старые архивы — протоколы по «аномальным объектам», доклады по «контактам первого уровня», материалы по делам о «шепчущих радиостанциях».
В одном из дел было сказано: «Субъекты, пережившие аномальный выигрыш, демонстрируют синхронное поведение и тяготение к метаматематическим структурам. При попытке изъятия теряют телесное равновесие и заявляют о "внутренней трансляции"».
Я обвёл это предложение. И написал рядом: «Смотри дело номер девяносто семь, сектор "Д", архив Лубянка».
На следующий день мы пошли в казино.
Туда, где ставки делаются не рублями.
А жизнями.
Дом номер девятнадцать на улице Веры Волошиной выглядел, как и положено месту, которое хочет, чтобы его не замечали. Облупившаяся штукатурка, перекошенные окна, табличка "Дом культуры «Рассвет»", наполовину закрашенная серой краской. Ни вывески, ни огней, ни движения. И всё же — я чувствовал: здесь есть жизнь. Или нечто, что её имитирует.
Мы с Сергеем пришли ранним утром, когда улица ещё не проснулась. Шли без формы, как обычные мужчины средних лет. На мне был потрёпанный плащ, под которым спрятан пистолет «Макаров» и карманная радиостанция, настроенная на нашу частоту. Сергей выглядел хуже — бессонная ночь отразилась в каждом движении, но держался.
Подвал здания был прикрыт тяжёлой металлической дверью без ручки. Рядом с ней — облупленная кнопка звонка. Я нажал.
Прошла минута. Потом — щелчок. И дверь слегка приоткрылась, без звука. Внутри — темнота. Без запаха, без звука, без воздуха. Будто внутри находился не подвал, а воронка.
Я посмотрел на Сергея. Он кивнул.
Мы вошли.
Лестница вниз была старая, бетонная, но под ногами ощущалась вибрация — не от шагов, а будто здание дышало. Внизу — мягкий красный свет. Не лампы. Не свечи. А что-то среднее между инфракрасной подсветкой и закатным отблеском, только изнутри.
Коридор привёл нас к дверям. Высоким, с деревянными резными вставками. Совершенно неуместным в этом месте. Они открылись сами, без скрипа.
Внутри был зал.
Широкий, с низким потолком, зелёным сукном на столах и звуком старой музыки, которую, кажется, знала вся страна — "Вальс-бостон", только замедленный и с едва ощутимыми фальшивыми нотами.
За столами сидели игроки. Все молчали. Не переговаривались, не смеялись, не дышали громко. Некоторые держали карты, другие — бросали кости. Лица их были... странно ровными. Как будто пластиковой маской прикрыты. Но не одинаковые — именно ровные, как лица манекенов в витринах «Детского мира».
И вот он — крупье. Стоял у дальнего стола, спиной к нам. В белом костюме, с тонкими длинными пальцами, одетыми в перчатки. Он бросал шарик на рулетку и слегка наклонял голову — будто слышал, куда тот упадёт.
Когда он обернулся, я понял, что лицо его — не лицо. Не было ни рта, ни носа. Только кожа, натянутая на каркас. И в центре — два глаза. Глубокие, как шахты, без зрачков. Только тёмные круги.
— Добро пожаловать, — сказал он. Но голос звучал не в ушах. Он звучал внутри головы.
Сергей вздрогнул. Я почувствовал, как он сжал руку на кобуре.
— Вы — майор Серёгин, — произнёс крупье. — Мы ждали вас.
— Кто вы? — спросил я.
Он сделал лёгкий жест в сторону стола.
— Сядьте. Партия идёт. Ваша ставка.
Я не пошёл. Но уже чувствовал — назад дороги нет. Что-то начало меняться в самом воздухе. Звук музыки стал громче. А игроки начали... синхронно поднимать головы.
— Они не люди, — прошептал Сергей. — Они... как на фотографиях с задержкой. Движутся, а потом будто замирают.
Я сделал шаг вперёд.
— Вы заставляете их играть?
— Они сами пришли, — ответил крупье. — Их тянет шанс. Любой шанс. Пусть даже проклятый.
— И выигрыш? Что они получают?
Он улыбнулся. Не ртом — а всем лицом сразу, как будто кожа пошла волной.
— Возможность. Они выигрывают не деньги. Они выигрывают отклонение. Возможность стать другими.
В этот момент я понял, что всё — и смерти, и сны, и озон, и числа — это не следствие. Это симптом.
Сергей достал пистолет. Я был на долю секунды позже.
Крупье поднял руку. И всё остановилось.
Звук. Движение. Мысли.
Мир стал тишиной.
А потом — щелчок. Как будто кто-то сбросил иглу с пластинки.
И всё вернулось.
Крупье исчез. Игроки — исчезли. Мы стояли вдвоём в пустом зале. За окном — снова был утренний город. С обычными машинами, прохожими, и даже звуком трубы из окна соседнего дома.
Но казино больше не существовало. За нами — только стена.
— Видел? — прошептал Сергей.
— Видел.
Мы стояли в тишине. И оба знали: партия ещё не закончена. Это был только первый круг. И правила — только начали раскрываться.
Мы вернулись домой молча. Сергей вышел из машины на повороте к проспекту Мира, не дожидаясь моего вопроса, — только кивнул. Его лицо было серым, как пыль на старом подоконнике. Он держался, но я видел — внутри он трещал по швам. Такой перегрузки сознания обычный человек не выдерживает. И вопрос был не в том, выживет ли он. А в том, кем он проснётся завтра.
Я ехал один, через центр. Вроде бы тот же город — троллейбусы, очереди у гастрономов, редкие машины, весенние лужи, воробьи на проводах. И всё же — нет. Что-то сместилось. Мелочь, неуловимая, но пугающая: лица стали чуть одинаковее, шаги людей — чуть слаженнее, а на заднем плане в шуме города будто слышалась повторяющаяся мелодия. Как будто кто-то крутит одно и то же, снова и снова. Замкнутая петля.
На кухне меня ждал Петрович. Сидел, как всегда, в трусах и майке, ел холодный суп из кастрюли и смотрел в окно. Но когда я зашёл, он даже не обернулся.
— Ты с ними был, — сказал он. — С теми, кто держит ставки. Чужой запах у тебя теперь.
— С кем? — я налил себе чаю, сел напротив.
Он повернулся. Его глаза были неожиданно ясными.
— Есть два вида игроков, Володя. Те, кто ставит — и те, кого ставят. Большинство не понимает, что уже на столе. Двигаются, как фишки, радуются, когда бросают кости. А кости — не они бросают. Понимаешь?
— Понимаю, — сказал я. И вдруг понял, что правда понимаю. Глубже, чем хотел бы.
— Только вот есть третий вид, — добавил Петрович, — Наблюдатели. Те, кто видит правила. Но их всегда ломает. Им не место ни среди игроков, ни среди хозяев. Потому что они — сбой. Ты — один из них, майор.
Я не ответил.
Через полчаса зазвонил внутренний телефон. Старый, жёлтый аппарат на стене. Только для вызовов из Управления.
— Серёгин, — сказал я, снимая трубку.
— Майор, вас вызывает полковник Дмитриев. Срочно. Кабинет сто двадцать четыре.
Полковник Дмитриев сидел за массивным столом, курил папиросу "Беломор" и внимательно рассматривал моё дело. Когда я вошёл, он не поднял головы. Только протянул руку к стоящей рядом папке и передал мне лист.
— Ознакомьтесь. Фельдшер, которого вы пытались допросить, умер ночью. Закрылся в палате, отключил капельницу, вырезал себе язык. На стене — те же символы, что и в вашем подъезде.
Я молча взял фото. Всё те же: перевёрнутая тройка, круг, горизонтальная линия. Но теперь они были выцарапаны ногтями. Прямо в штукатурке.
— Сколько человек у нас в разработке по линии Останкинских казино? — спросил он.
— Двадцать два. Из них четверо — с подозрением на нервные расстройства. Трое — мертвы. Остальные... наблюдаются. Но у всех — аномальные изменения в поведении. Сны. Страхи. Повторяющиеся действия.
Полковник затушил папиросу. Достал другую.
— Майор, с сегодняшнего дня это дело переводится в категорию "особо закрытых". Контакты с внешними органами — только через меня. Архив — в отделе «К». Вы получаете допуск второй степени и группу из трёх человек. Вам отдаются ключи от подвала в здании бывшего Института Радиоэлектроники. Там будет база.
— Разрешите вопрос?
— Давайте.
— Кто они?
Он взглянул на меня впервые. Прямо. И в его глазах не было ни злости, ни страха. Только усталость.
— Мы не знаем. Возможно, они не «кто». Возможно, это просто механизм. Или программа. Или воля. Но мы знаем, что они приходят в места, где люди начинают верить в исключительность. Где появляется шанс.
— И что делают?
— Меняют правила. Под видом удачи. И наблюдают, что будет.
— Мы — эксперимент?
— Или побочный эффект, — сказал он. — Хуже, чем если бы нами кто-то управлял.
Позже, в тот же день, я вернулся в подвал. Один.
Там, где раньше были двери, теперь — просто бетонная плита. Ни замочной скважины, ни шва. Только тонкий круг, выцарапанный в бетоне, как след от старого символа. Я провёл по нему пальцем. Плита была холодной.
И всё же... на секунду мне показалось, что под ней слышится слабое пульсирование. Как сердцебиение. Как ставка, которая ещё не сыграна.
Я приложил ухо.
И услышал. Едва различимый голос.
«Следующая партия начнётся, когда ты сделаешь выбор».
Выбор чего — я не знал.
Но уже чувствовал: выбора мне никто не даст.
Только иллюзию.
Следующие трое суток прошли как в тумане.
Мы с Сергеем почти не разговаривали. Он замкнулся. Уходил рано утром, возвращался поздно, не заходя в квартиру, а просто сидел на лестничной клетке, курил одну за другой и иногда записывал что-то в блокнот. Я не спрашивал. Мы оба понимали: слова сейчас — только помеха.
Я сам погрузился в архив. Кабинет в Институте Радиоэлектроники, выделенный для работы, оказался настоящим склепом знаний — пыльные коробки, документы под грифом «совершенно секретно», дела, заведённые ещё при Маленкове и Жукове.
Дело номер сто тридцать восемь, папка с красной меткой — именно туда привела меня цепочка из слухов, совпадений и фраз, брошенных вскользь полковником Дмитриевым. На обложке — надпись от руки: «Игральные сны. Харьков. Тысяча девятьсот пятьдесят первый».
Открываю.
Первый документ — протокол допроса женщины, проживавшей в селе под Харьковом. Медсестра. По её словам, каждую ночь ей снился сон: длинный стол, покрытый белой скатертью, вокруг него — люди без лиц, а в центре — колода карт, в которой вместо мастей были цифры и значки, похожие на схемы. После снов она начинала угадывать комбинации в игре — сначала в домино, потом в картах, потом — на местном тотализаторе.
Соседи, увидев «чудо», потянулись к ней. Начали просить «помочь». Играть вместе. Делать ставки. Потом — странные смерти. Один упал с сеновала, второй ушёл в лес и не вернулся. Двое — утонули в колодце.
Финал — её собственное исчезновение. Оставила в кровати своё тело. Живое, дышащее, с сердцебиением. Но без сознания. Врачи диагностировали «кататонию с глубокими парасоматическими нарушениями».
Следующее дело — Москва, тысяча девятьсот пятьдесят девятый. Район Преображенской площади. Шестеро подростков устроили подпольный карточный клуб. Выигрыши — конфеты, марки, игрушки. Но в какой-то момент один из них «поставил» младшего брата — на спор. Мальчик пропал. Исчез из квартиры, с балкона третьего этажа. Ни свидетелей, ни следов. Остальные участники клуба — через месяц погибли: один на стройке, один на даче, трое утонули. Последний — остался жив. Ослеп. Врачи не нашли повреждений.
Во всех протоколах фигурирует одна и та же деталь: знаки, появляющиеся в местах, связанных с игрой. Всегда одни и те же — перевёрнутая тройка, круг, горизонтальная линия.
Как подпись. Как метка.
Я закрыл папку. На душе было муторно. Слишком много совпадений. Слишком много неслучайного в случайном.
Сергей зашёл вечером. Не один.
С ним был мальчик лет восьми. Бледный, с короткой стрижкой, в тёмной куртке. В руках держал маленький радиоприёмник — из тех, что собирали на радиокружках. Он молчал, только водил пальцем по шкале, снова и снова, как будто искал не станцию, а момент.
— Это Пашка, — сказал Сергей. — Сын инженера с улицы Аргуновской. Тот выиграл почти две тысячи рублей за ночь. Купил телевизор, холодильник и уехал с новой женщиной. А Пашку оставил у тёти. Мальчик с тех пор не говорит.
— Он слышал? — спросил я.
Сергей кивнул.
— Но не по радио. В голове. Его не было на игре. Но он спал рядом. И с тех пор — как антенна.
Я присел на корточки.
— Пашка. Скажи, ты слышишь их сейчас?
Он кивнул.
— Что они говорят?
Он долго молчал. Потом прошептал:
— Следующий. Это ты.
Я вздрогнул. Слова прозвучали не как угроза. Как констатация. Как объявление очереди в поликлинике.
Сергей отвёл Пашку в коридор. А я сел на стул и посмотрел в окно. Там, в ночной Москве, горели фонари, ехали машины, кто-то вёл собаку, кто-то курил у подъезда.
А я знал — в другом конце города, в подвале, которого больше нет, кто-то кладёт фишки на стол. Фишки с моим именем. И ставит.
На что — я пока не знал.
В ту же ночь я снова вернулся к себе. Ира уже спала. Руслан тихо сопел в своей кроватке. Всё выглядело как обычно — на первый взгляд. Но когда я прошёл мимо зеркала в коридоре, то остановился.
В отражении — я.
Но на шее, у воротника, что-то было начерчено. Едва заметное.
Перевёрнутая тройка. Круг. Горизонтальная линия.
На коже.
И оно светилось в темноте.
Я стоял перед зеркалом, не двигаясь, почти не дыша. В слабом отражении лампочки под потолком эти знаки казались нанесёнными фосфором — будто кто-то метил меня в темноте, когда я спал. Или когда отвёл взгляд.
Потрогал кожу — ничего. Ни шрама, ни краски, ни ожога. Только лёгкое покалывание, как после мороза. Но в отражении метка была. Живая. Пульсировала в такт сердцу.
В голове тут же всплыла фраза Пашки: «Следующий — это ты».
Я закрыл зеркало. Вышел на кухню, налил себе воды. Петровича не было — вероятно, опять ушёл ночевать к своей таинственной «Раисе Ивановне», о которой никто никогда не слышал, но которую он регулярно поминал с непонятной тоской.
Сел за стол. Чашка в руке дрожала. Не от страха. От нехватки опоры. Всё, на чём держался мой внутренний каркас — логика, структура, понимание цепочек — рассыпалось.
Это было не дело. Не расследование. Это было втягивание.
Словно меня не призвали разобраться, а изначально заманили. С первого хода. И теперь я — не фигура. Не игрок. А часть стола.
На следующий день я поехал в Институт, но у ворот уже стояли двое — в серых пальто, лица не запомнишь. У них был приказ не пускать никого без вызова. Группа, которую мне пообещали, оказалась расформированной. Полковник Дмитриев — в отпуске. По семейным обстоятельствам.
Я вернулся к Сергею. Он уже ждал. И выглядел так, будто не спал сутки.
— Они начинают закрываться, — сказал он. — Один из "победителей" — инженер с Сущёвской — исчез. Буквально. Вышел на балкон покурить — и всё. Ни тела, ни следов. Соседи говорят, будто на секунду пропал свет во всём доме. А потом — только запах гари.
— Это конец? — спросил я. — Или только начало?
Он пожал плечами.
— Думаю, следующий круг. Как в рулетке. Сначала простые ставки. А потом — по-настоящему ценные.
Мы пошли к Пашке. Он сидел у окна, рисовал что-то мелом на подоконнике. Я встал за спиной и посмотрел.
На стекле были нарисованы знаки. И между ними — стрелки. Как схема. Направление. И все вели к центру, где была нарисована чёрная точка.
— Что это, Паш? — тихо спросил я.
Он не ответил. Только прошептал:
— Точка отсчёта.
Вечером я собрал бумаги. Все отчёты. Протоколы. Фотографии знаков. Я чувствовал — приближается что-то. Не событие, не явление — а механизм. И этот механизм должен был сработать. Вовремя. По правилам. Независимо от нашего желания.
На следующее утро я проснулся от звука шагов в подъезде. Чужих шагов. Уверенных. Синхронных.
Я выглянул в глазок.
Люди в белом.
Двое. Без лиц. Или с лицами, забытыми после сна. Они просто стояли. У двери. Не стучали. Не звонили.
Ждали.
Я взял пистолет. Приложил его к двери. Но не открыл.
Через минуту — тишина. Шаги удалились. Но в воздухе остался холод.
Я понимал: дальше не будет промежуточных ходов. Следующий визит — будет внутрь. Не в дом. В меня.
Я пошёл к зеркалу. Метка всё ещё была. Но изменилась.
Теперь к символам добавилась маленькая точка сбоку. Как дополнительный элемент схемы.
Я знал — это ход.
И он был сделан не мной.
Мы с Сергеем приняли решение. Последнее.
Если за нами охотятся как за носителями информации — нужно перехватить инициативу. Вернуться туда, где всё началось. Где впервые был контакт. В то казино. В подвал, которого «не существует».
Я достал старую карту коммунального плана. Там всё ещё значился техподвал под Домом культуры на улице Веры Волошиной. Канализация, вентиляция, неиспользуемая шахта. Одна из линий шла в сторону старой коллекторной. Именно туда мы и направились.
Шли ночью. Через переулки. С фонарём, инструментами, снаряжением. Без связи. Ни один из каналов не работал — всё глушилось.
Спустились. Шли по шахте. Воздух густой, влажный, с тем же запахом озона. Где-то под ногами — шум воды. Или… не воды. Скорее, записи воды — с повторяющейся интонацией. Фоновая симметрия.
И когда мы вышли в бетонную полость — в месте, где должна была быть тупиковая стена, мы увидели её.
Дверь.
Символы. Светящиеся. Пульсирующие.
Я коснулся её рукой. И всё исчезло.
Открыл глаза я в белой комнате. Рядом — стол. И на столе — фишки. Карты. Кости. Часы без стрелок.
За столом — лица. Без глаз. Без рта. Только гладкие маски. А на другой стороне — я.
Тоже я. В форме. С моим лицом. Только моложе.
— Ваша ставка, товарищ майор, — сказал он.
Я понял.
Ставка — это я сам.
Я смотрел на самого себя — словно в зеркало, только без стекла. Лицо знакомое до боли, но в нём было что-то неестественное: глаза чуть шире, губы чуть тоньше, кожа натянута, как у манекена, а под ней будто нет крови.
Он — я — сидел спокойно, как за шахматной партией, только на столе не было фигур. Были карты. Фишки. Кубики с символами, которые я уже знал: перевёрнутая тройка, круг, горизонтальная линия. И ещё — крошечные иероглифы, непохожие ни на один язык мира.
Поодаль стояли те, что без лиц. Люди в белом. Они не двигались, не дышали, но их присутствие было удушающим — как будто ты стоишь на границе взрыва, который ещё не произошёл.
Я хотел встать, отойти, но не мог. Тело не слушалось. Руки сами потянулись к картам.
— Правила просты, — сказал он. — Одна ставка. Один раунд. Если выигрываешь — выходишь. Если проигрываешь — остаёшься. Всё честно.
— А если я не сыграю?
Он улыбнулся. Медленно. Как учитель, которому задали вопрос из учебника.
— Тогда тебя сыграет кто-то другой. Всё уже поставлено, Владимир. Даже если ты не знаешь об этом.
Я посмотрел на свои руки. Они лежали на зелёном сукне. Но кожа на них была другой. Сухой. Как у куклы. Как у марионетки, забытой в пыльном сундуке.
Карты легли сами. Четыре. Все лицом вниз. Я не помнил, как их взял. Не помнил даже, когда началась игра.
Он смотрел на меня. Молча. И в этот момент я понял: он не копия. Не отражение. Он — моя ставка.
Если я проиграю — он займёт моё место. Выйдет. Пожмёт руку Сергею. Вернётся домой. Ляжет рядом с Ирой. Поцелует сына на ночь. И всё будет почти как прежде. Только… не я.
— Что будет, если я выиграю? — спросил я.
— Ты останешься, — ответил он. — Здесь. Вместе с другими.
Он повернулся, показал рукой в сторону зала. Я оглянулся.
И замер.
В белом, в тишине — сидели люди. Много. Мужчины, женщины, подростки. Кто-то в одежде сороковых годов, кто-то — в форме 70-х, кто-то — в джинсах. Они просто сидели. Ровно. Не мигая. У некоторых на лбу — выжженные символы. У кого-то — карты вместо глаз. У одного — чёрная фишка вместо сердца.
И я узнал их.
Фельдшер. Виктор. Подросток с Преображенки. Медсестра из Харькова. Они все здесь.
Проигравшие.
Он наклонился ко мне:
— Выбор не в том, играть или нет. Выбор — в том, кем ты хочешь быть после. Тобой… или тенью.
Я сжал зубы. Карты лежали передо мной. Я перевернул первую.
Символ — вертикальная восьмёрка. Не было такой.
Вторая — круг с точкой.
Третья — пустая.
Четвёртая… моё лицо.
Не изображение. Лицо.
Оно мигнуло. Я почувствовал, как что-то в груди щёлкнуло. Как будто щеколда.
— Партия окончена, — сказал он.
Карты исчезли. Всё исчезло. Комната рассыпалась, как пепел на ветру.
И я… проснулся.
Темно. Шум. Машины. Стук поезда вдалеке.
Я лежал в своей кровати. На мне — пижама. Рядом спит Ира. За стенкой сопит Руслан.
Всё нормально.
Я сел. Включил лампу. Пошёл в ванную. Посмотрел в зеркало.
Лицо — моё. Глаза — мои. Всё на месте.
Но под воротом пижамы — след. Символы. Снова. Но уже другие.
Квадрат. Квадрат. Круг.
Я не знал, что они значат.
На кухне сидел Петрович. Не спал.
Он посмотрел на меня и сказал:
— Ты вернулся. Но… как знать, ты ли.
Через неделю казино на Веры Волошиной снесли. Дом культуры признали аварийным.
Фишек больше не было. Ни игроков. Ни ставок.
Но я знал. Всё это — пауза. Не конец.
Они ждут следующего.
А я… я теперь слышу радио между станциями.
Каждую ночь.
И иногда — шепчу цифры во сне.
Ставка сделана. Игра продолжается.