Май нагрянул неожиданно — бурный, тёплый и пёстрый, как ярмарка. Старик всё ещё ходил в своём тяжёлом в рубчик пальто и короткополой шляпе, которую для солидности купил ему когда-то сын.
Соседка Мария Львовна чувствовала, что в старике бродит смута, и подбивала его на разговоры.
— Всё-таки, что ни говорите, Михаил Николаевич, а в городе Первомай ощущаешь по-особенному: кругом столько нарядных людей, счастливых улыбок. А мы с вами к тому же имели возможность смотреть демонстрацию не по телевизору, а прямо из окна. Не так ли?
Старик тяжело дышал над чаем и не отвечал.
— Весна — вообще такое время, когда чувствуешь себя совсем по-иному. Несмотря на годы, хочется жить и жить. Я даже верю, что способна в чём-то начать жить по-иному. Скажем, бросить есть сладкое или заняться зарядкой. Это смешно, правда? И всё-таки наше с вами время отнюдь не прошло.
Оба ненадолго замолчали.
— Через несколько дней праздник Победы... — вздохнула Мария Львовна, чувствуя, что старик крепко и безнадёжно не в духе. — Вы ведь воевали?
— Было дело.
— Я тоже. Служила сначала в роте обеспечения. Полтора года стирала, а потом на радистку училась. Хотели даже забросить в тыл к противнику, но я отказалась. Трусиха. Так и прослужила при штабе армии, у генерала Бассалыго...
— Однако пора, наверное, — сказал старик, вызволяя из брючного пистона часы на цепочке. — Наплыв сегодня в кафе. Дежурить пойду в гардеробную..
Обычная картина — вход в кафе облеплен людьми, не протиснуться. Старик занял своё рабочее место за гардеробной стойкой за пять минут до открытия.
Работы в гардеробе мало. Тепло. Знай себе открывай и закрывай дверь. Напарник Мефодий был много моложе и до такой степени презирал эти бесплодные летние дни без чаевых, что «заболев» брал бюллетень. Старик выполняя роль лишь швейцара справлялся один.
Впустив первую порцию посетителей, старик думал о своём как вдруг по о стекленой входной двери кто-то отчаянно забарабанил металлическим рублем. Старик нехотя покинул гардероб и пошёл выяснять, в чём дело.
Толстенький, низенький пожилой человек с тремя рядами орденских планок по-боксерски пронырнул у него под рукою и оказался в вестибюле.
— Вы что, оглохли? — набросился он на старика, одёргивая с птичьей резвостью полы пиджака. — Не видите?
Тут только старик разглядел на груди низенького звёздочку Героя Советского Союза.
— В... виноват, — сказал старик по-военному, и взгляд его прилип к посетителю. Лицо его и эта птичья резвость показались очень знакомыми…
— Лешка! — пронеслось у него в мозгу огненной лентой. — Лешка Карасев!? Жив?!
Он лихорадочно собирал в своей памяти портрет того далёкого Лешки Карасева. Тот далёкий был такой же юркий. Нет, более юркий, потому что молодой. Теперь в этом пухлом, со складками лишней кожи под глазами лице с трудом он узнавал остроскулое лицо матерщинника Лешки, которого в разведвзводе за малый рост все кликали Воробьём. Тот Лешка с трудом вмещался в этого чинного и пузатого, недовольного неторопливостью швейцара, с таким важным видом встряхивавшего полы своего пиджака, будто специально поигрывая золотой звездой.
— Воробей... — слово вышло вязкое, как смола.
Незнакомец вдруг съёжился и замер, словно ожидая удара. Голова его повернулась на этот раз, как в замедленной съёмке. Он старательно всматривался в старика, и на лице его то загоралась, то гасла едва улавливаемая улыбка. Он замотал головой и проговорил:
— Не узнаю... Плохая память.
— Под Млавой, помнишь? — сказал старик.
Мужчина часто заморгал.
— Как же не помнить. Это там... — он щёлкнул пальцем по звезде. — Было дело... Послушай, ты из артдивизиона? Так?
Покачивая головой, он как живописец, оценивающий натуру, разглядывал искалеченное лицо старика.
— Их тогда авиация на бреющем в лапшу! Мда.
Мужчина вдруг замер, и глаза его в старчески воспалённых веках увеличились и напряглись.
— Егоров? — почти шёпотом сказал он и почему-то оглянулся по сторонам.
— Ты?.. — повторил он не совсем уверенно.
— Я.
Наступила пауза.
— Как это ты? Почему?.. Ведь я же сам видел, что ты... Значит, вот как оно...
Глаза у Карасева заблестели. Он загнул в сторону старика, тот тоже приблизился. Мгновение они ещё смотрели друг на друга и, словно по команде, кинулись друг к другу в объятия.
— Вот как значит, Миша. Вот значит как... — Карасев повторял эту фразу и повторял.
— Ведь тебя-то к герою посмертно хотели было... Да тела твоего не нашли. А ты, значит, вот как брат, взял и выжил. Всем смертям...
— Нет, это не ты, Миша. Не может быть. Через столько лет... — Карасев пустил слезу.— Помнишь Резникова?
Начало формы
— Как же... Он мне там в госпиталях снился много раз. Хороший был взводный.
— Убило его, Миша, на следующий день, — Карасев достал пачку Казбека и закурил. — Сейчас мои придут. Я тебя познакомлю. Мы ведь на праздники сюда из Львова. Там и живу теперь. Ты-то как? Вижу. Здесь.
Трудно было забыть те дни. Воспоминания о них сидели в нем, словно затаясь. Он боялся потревожить их всуе, будто готовил специально для такого вот дня...
В пять часов утра в блиндаж командира разведвзвода лейтенанта Резникова были вызваны двое разведчиков: гвардии сержант Егоров и гвардии рядовой Алексей Карасев. Комвзвода усадил разведчиков за стол, на котором дымился в кружках трофейный кофе, и развернул начерченную накануне схему расположения позиций противника. Разговор пошёл о наступлении... Оно было неизбежно. Его ждали.
Каждый раз, укладываясь на ночлег в прелых землянках, разведчики вели разговоры о том, что наступление должно начаться не сегодня-завтра. Но оно не начиналось. Все томились предчувствием кануна, и сон от того был у каждого чуток и напряжён, как натянутый спусковой крючок.
2-й батальон 647-го полка, занимающий позиции северо-западнее Белашей на левом фланге 524-й стрелковой дивизии, имел уже секретное указание о предполагаемых сроках наступления и готовился к нему с особой тщательностью. К этому обязывала слишком выгодно занятая позиция противника. Немецкая оборона располагалась на возвышенности, и застать её врасплох представлялось делом почти что невозможным.
— Проклятые фрицы, к тому же, меняют дислокацию каждую ночь... — сказал Резников. — И в случае, если мы не сможем подавить их огневые точки, потери при наступлении будут просто огромными. Ваша задача — каждый раз фиксировать эти точки и ориентиры передавать нам. От вас зависит успех не только всего батальона, но и полка.
То, что предлагал комвзвода Резников, было рискованно, как и всё в разведке, но шанс на успех был, при условии, что в предполагаемом пункте наблюдения нет аналогичных наблюдателей противника.
Наблюдательным пунктом должен был служить подбитый Т-34. Танк стоял, завалившись на правый бок, всего лишь в четырёхстах метрах от немецких окопов боевого охранения. Надо было только доползти до него, доползти и остаться незамеченными.
В ту же ночь, облачившись в маскхалаты, взяв с собой пищи и воды на трое суток, они уползли в направлении обороны противника. И до утра следующего дня никто не знал о них ничего.
— Помнишь, там в танке, на вторые сутки тебе вздумалось насвистывать "Трёх танкистов"? — сказал старик.
— А ты за это чуть мне зубы не вышиб, — Карасев улыбнулся и взял старика за руку.
Старик усмехнулся.
— Помню ещё, что днём было ужасно жарко, а ночью холодно.
— А ещё ты боялся, что у нас кончится вода, а наступление так и не начнётся.
— Да, да... Это помню.
На третий день, на рассвете, едва успев передать предполагаемые ориентиры, они услышали взрывы. Снаряды рвались на немецких позициях. Припав к смотровой щели, он видел, как снаряды ложились точно в цель. Первыми же выстрелами была уничтожена немецкая батарея правого фланга и два пулемётных гнезда. По левому флангу снаряды били наощупь. Воробей орал в рацию, тряс её, но что-то не ладилось... Приёма не было.
Старик до сих пор не помнил, кому из них пришла тогда эта мысль — стрелять из танка... Снаряды были под ногами, и для того чтобы попасть в цель, надо было только чуть-чуть развернуть башню и бить почти что прямой наводкой.
— Помнишь? Когда мы сделали второй выстрел... — сказал Карасев. — Я ведь по твоей команде покинул танк, надеясь, что и ты последуешь за мной. Только потом, услышав третий выстрел, я понял, что ты решил использовать весь боезапас... Ты не успел спрыгнуть с танка. Я это видел. Снаряд разорвался у тебя под ногами, взметнув в воздух кусок гусеничной ленты. А потом помню вспышку. Это самого меня контузило, Миша... А теперь говори, говори... Что помнишь сам. Говори!
— Убило, стало быть, Резникова? — переспросил старик. Ему подумалось, что после фронта жизнь обделила его хорошими людьми, такими как Резников или вот, например, Карасев.
— А ведь наша дивизия первой тогда прорвала фронт во всей армии. Этого никто и не ожидал, — Карасев чуть задумался, но вскоре оживился. — Да. Вот и мои идут. Жена и внучка... Куда ты? Познакомлю.
— После смены давай. Работа..
.— Хочешь, я улажу всё с твоим начальством? — Карасев осекся и покраснел. Он ощутил горячую волну стыда, словно бы его только что уличили во лжи.
Эту ночь старик не спал. Ему казалось, что встреча, произошедшая накануне, была невероятным сновидением. Она напомнила ему о том, что он, без всякого права забыть, забыл. Ему казалось, что горячие слёзы, которые уронил на его грудь Карасев, когда старик рассказывал о том, как его, контуженного и израненного, подобрали санитары резервной дивизии, брошенной следом в прорыв, предназначались вовсе не для него, а для того далекого и забытого им не по праву гвардии сержанта, которого он теперь так явственно ощущал в себе. Он вспомнил госпиталя и озабоченные лица врачей, колдующих над его искалеченным телом, вспомнил девушку из соседнего села, которая ждала его, но которой он не поверил.
Все вывернулось в нем наизнанку. Он словно переродился, почувствовав молодость и уверенность. Уверенность в том, что в жизни он не последний изгой. Нет! Он тот самый решительный сержант из разведвзвода, в котором тогда, много десятков лет назад, в жилах гудела молодая кипучая кровь, сила, ненависть и желание жить.
Красные отсветы зажигали окно. В тишине майской ночи оглушительно грохотали взрывы... Птичий гомон и рокот машин смешивались с гулом, наполнявшим каждую клетку, каждый атом, словно это был единственный в его жизни победный марш.