Видео Версия:
YouTube - https://youtu.be/aKi-4Kl6sBs
Снег лежал серым налётом на крыше дежурки, словно покрывал всё вокруг пеплом. Армавир встречал капитана НКВД Огневого тусклым небом и вонью от проходящих паровозов. Приказ был лаконичен: «Проверка дисциплины в районном отделении. Особое внимание — зимняя отчётность». По форме — обычная командировка, таких за последние годы у Огневого было с десяток. Но характер приказа, его завуалированность, и подпись зама начальника УМГБ по краю — всё говорило о другом. Он знал: прикрытие всегда нейтральное, когда есть риск наткнуться на то, что знать не положено. В кармане у него был клочок бумаги с надписью: «Армавир-2. 3 января. Труп подростка. Клеймо. Убрал себя — капитан Анисимов». Ни фамилии, ни штампа — только факты.
В отделении его встретили вежливо, но настороженно. Дежурный лейтенант по фамилии Терехов отвёл глаза, когда Огневой спросил про архивные дела за январь. Заместитель начальника, человек рыхлый, с руками, которые всё время чесались, показал формальную папку с дисциплинарными взысканиями за опоздания и пьянство. Огневой кивнул, сделал вид, что всё принимает как есть, и ушёл в отведённую ему комнату на втором этаже. Но уже в ту же ночь он вызвал Терехова и спокойно, почти без эмоций сказал: "Дай мне всё, что было по Анисимову. Всё, что прятали, всё, что не подшивали в дела." Тот сначала молчал, потом кивнул. Через два часа он принёс мешок сожжённых бумаг и обгорелую записную книжку.
Из книжки выпала выцветшая фотография. На ней — мальчик лет четырнадцати, худой, лысый, в больничной пижаме. Он смотрел прямо в объектив, не моргая, с какой-то нечеловеческой пустотой в глазах. На левой ключице виднелось клеймо — круг с треугольником, перечёркнутым крестом. Огневой взял увеличительное стекло и долго всматривался в снимок. Он видел подобные лица — не на войне, а позже, в лагерях прифронтовой зоны, где держали немецких детей после штурма Восточной Пруссии. Те тоже смотрели так же — как будто уже умерли внутри.
Из отчёта Анисимова следовало, что мальчика нашли случайно, пастухи наткнулись на обугленное тело в землянке за посёлком Северный. Сожжённые внутренности, кожа на половину лица как будто сползла от жара, а ноги связаны. Судмедэксперт написал: «Термический шок. Вероятна смерть до сгорания». Похоже было на казнь. Странно другое — никакой сажи вокруг не было, только чистый, просеянный пепел. И запах — не гари, а какой-то кислый, будто озон после разряда. Анисимов докладывал, что рядом были следы шин. За два дня до смерти мальчика видели у станции — его вели двое в шинелях. Эту часть из дела вычеркнули.
Через неделю после рапорта Анисимова нашли мёртвым. Висел в сарае у себя за домом на кабеле. Никакой предсмертной записки. Соседи сказали, что не пил, не ругался, детей любил. Даже и не курил. В отделении все переглядывались, но молчали. Один только майор в гражданке, который приехал тогда же, пообещал "не раздувать" и уехал. С тех пор про дело — тишина. Огневой закрыл папку, вынул гильзу из кармана и начал её катать по столу. Знал он этот запах, знал, к чему ведут такие "молчанки".
На утро он поехал на станцию Армавир-2. Платформа старая, всё вокруг занесено снегом, но у склада — чёткие отпечатки, будто кто-то недавно подъезжал. Местный обходчик, седой мужик с красным носом, подтвердил: пару недель назад, в ночь морозную, подъезжала машина без номеров. Две тени вышли, вели подростка, потом вернулись без него. Никто не докладывал, а милиция отмахнулась. Огневой записал в блокнот, по памяти нарисовал схему путей. Попросил показать землянку. Обходчик повёл его через овраг.
Землянка стояла полуразрушенной, но в углу — следы копоти. По ощущениям, кто-то сжигал тело на месте, и не дровами. В одном углу — остатки бинтов, в другом — свернувшийся металлический ободок, как от медицинской конструкции. Огневой присел, внимательно осмотрел пол, и заметил странное углубление в глине — словно кто-то клал на землю что-то тяжёлое, прямоугольное. Он достал нож, чуть поковырял — глина серая, но без запаха. Вышел наружу, сел на бревно и закурил. В голове уже складывалась картина: мальчик — не случайность.
На обратном пути его остановил подросток лет одиннадцати. Мальчишка робко сказал, что отец его — обходчик, а он тогда ночью видел, как машина проехала по насыпи. «Я и следы покажу, если надо. Только отцу не говорите». Огневой протянул ему шоколадку и кивнул. Назавтра он собирался вернуться с инструментами, снять следы шин. Уже в машине он подумал — если ребёнок говорит правду, то за ним могут прийти. Впрочем, за ним самим, вероятно, уже идут. Но привычка работать до конца была сильнее страха. Он сжал кулак и приказал водителю — обратно в отдел.
Поздним вечером, в тишине служебного кабинета, он снова перечитал последнюю страницу отчёта Анисимова. Внизу, карандашом: «Слушал по рации шум — будто ветер, но с рёвом. Кто-то пробовал говорить, не по-русски». И в самом низу: «Если меня не станет — ищите круг. Там начало». Огневой откинулся на стул, щёлкнул замок на кобуре. Начало было найдено. Остальное — только вопрос времени.
На следующее утро Огневой проснулся рано, как на фронте, — до рассвета, в полутьме. Молча оделся, проверил оружие, взял полевую сумку и отправился на окраину города. Там, в одной из лачуг у железнодорожного тупика, жил тот самый мальчишка, который накануне заговорил с ним. Дверь открыл старик — видимо, дед. Суровый, с тяжёлым взглядом, но когда Огневой представился, тот отвёл в сторону глаза. «Малого нет. Исчез с вечера. Мы думали, у друзей, а утром и след простыл». Капитан поблагодарил, записал в блокнот и вышел. Всё подтвердилось: за ними действительно следили. Значит, время у него было ограничено.
Вернувшись в отдел, Огневой вызвал к себе Терехова. Тот пришёл быстро, но лицо у него было мертвенно бледное. Огневой закрыл дверь, указал на стул и спросил: «Ты знал про землянку, где тело нашли?». Терехов нервно сглотнул и кивнул. «Но нам запретили. Тогда из края приехали двое — один в форме, другой в кожанке. Сказали, что дело сверхчувствительное. И чтобы никто не совался». Огневой положил перед ним фото мальчика с клеймом. Терехов отвёл взгляд. «Похожих я видел. Однажды, когда возили задержанного в госпиталь №9. Там детей с подобными метками держали — внизу, в подвале. Мне тогда сказали — не влезай».
Он выехал в сторону госпиталя в тот же день, без охраны и прикрытия. Госпиталь представлял собой мрачное двухэтажное здание с облупившимися стенами и провалившейся кровлей на левом крыле. Вывеска выгорела, но кое-где на дверях ещё висели таблички: "Отделение для инвалидов Отечественной войны". Внутри пахло сыростью, перекисью и чем-то тухлым. Огневой вошёл, показал удостоверение, и санитар нехотя провёл его в архив. Но уже через полчаса к нему вышла женщина в белом халате и шёпотом сказала: «Если вы ищете детей — загляните в подвал. Только осторожно. Там больше никого нет». Он кивнул. Внутри закручивалось ощущение, что он снова в разведке.
Старая лестница скрипела под ногами. Стены были облуплены, в углу — лампа с разбитым стеклом. Подвал оказался лабиринтом из комнат, заполненных ржавыми койками, разбросанными записями, стеклянными ампулами. В одном углу — железная дверь, полуоткрытая. За ней — тишина, тяжёлая и вязкая, как в окопах перед атакой. Он шагнул внутрь и застыл. На полу, прислонившись к стене, сидела девочка. Лет двенадцать. Лицо худое, щёки ввалились, под глазами — синие круги. Волос почти не было, затылок выбрит. Она смотрела в пустоту, не реагируя.
Он медленно приблизился, сел на корточки, не делая резких движений. Девочка не отреагировала. На руке — то же клеймо, только более чёткое. Кожа вокруг воспалена, будто недавно вживлённое. На её шее болтался тонкий шнур с пластиной, на которой было выцарапано: «21-А». Огневой тихо произнёс: «Ты из госпиталя?». Она не ответила, но моргнула — впервые. Он вытащил из кармана кусок сахара, протянул. Девочка взяла, медленно, без слов. Взгляд у неё был не детский — тусклый, как у тех, кто давно всё понял и решил не чувствовать.
Огневой взял её на руки — она была лёгкая, как щепка. Вышел наружу и никому ничего не сказал. В кабинете санитара оформил фиктивный лист: "перевод в инфекционное отделение", указал другую фамилию, другую дату рождения. Устроил её в районную больницу через своего знакомого врача, с которым служил на фронте. Тот, увидев состояние девочки, лишь кивнул и сказал: «Будет у меня. В карточке — грипп с осложнением. Больше ничего». Огневой пожал ему руку и молча ушёл. Он понимал, что времени осталось мало. Игра начиналась по-взрослому.
Вернувшись в отделение, он попросил список всех сотрудников, имеющих отношение к госпиталю. Заместитель хмыкнул, но дал. Среди прочих значилось имя — Виттенштейн Ян, врач-невропатолог, числился на ставке, но уже год как отсутствовал. Причина: "длительный отпуск по состоянию здоровья". Огневой попросил личное дело — в нём не было ни фото, ни адреса. Только одна бумага: "переведён в распоряжение объекта №17". Ни адреса, ни местонахождения объекта не указано. Всё в лучших традициях прикрытия.
В ту же ночь в окно его комнаты кто-то бросил записку, свёрнутую трубочкой. На ней было написано: «Ты нашёл её. Уводи. Они не остановятся». Почерк корявый, но уверенный. Он посмотрел в окно — пусто. Поднял трубку телефона, но линия уже не работала — шум, хрип, и треск, будто кто-то мешал сигналу. Он выругался и выключил свет. Было ясно: даже если он никому ничего не скажет, они уже знали, что он копает. Осталось только одно — идти до конца. Он достал из чемодана старый пистолет с гравировкой. Война для него закончилась не там, где принято.
Утром Огневой пошёл к начальнику отделения. Тот встретил его улыбкой, но глаза бегали. Он сказал, что вызван в край, что расследование закрыто, а капитан может ехать обратно в Москву. Огневой молча кивнул, вышел и по дороге прошептал себе: «Теперь всё ясно. Ты у них в печёнках». Он не собирался возвращаться. У него были адреса, у него была девочка. Главное — не дать её забрать. Потому что, если её вернут — всё, что он видел, повторится снова. Только уже не в подвале, а в масштабах, которых он пока не мог даже представить.
Огневой проснулся с острым ощущением, будто за ним смотрят. Он быстро осмотрел комнату, но всё было на месте. На подоконнике — след от чьей-то руки, немного инея смазано, словно кто-то стоял, заглядывал внутрь. Он знал этот взгляд — не убийцы, не подонка, а человека, который исполняет приказ. В таких глазах ничего не было: ни сомнения, ни сочувствия. Только безмолвное наблюдение и расчёт. Он понял, что окно — это сигнал. Времени на сомнения не оставалось. Нужно было действовать — жёстко, как он умел.
С утра он поехал в районную больницу. Девочка, которую он устроил туда, по-прежнему молчала, но накануне укола у неё началась дрожь. Врач заметил: «Это не от температуры. Это условная реакция, как у животных — на ожидание боли». Он также указал на следы электрошока на ладонях, и странную точку под ухом — как от инъекции, но кожа там была синяя, будто срослась с чем-то внутри. Врач потрогал и выругался. Под кожей — металл. Что именно — не определил, сказал только, что это "не медицинское". Огневой кивнул. Теперь у него не было сомнений — перед ним не просто ребёнок, а продукт чьей-то холодной работы.
Он попросил врача вспомнить, кто направлял подобных детей. Тот, немного помедлив, вспомнил госпиталь №9 — особый блок, закрытый для посторонних. Там работал странный человек — Виттенштейн Ян Людвигович. Всегда ходил в резиновых перчатках, даже летом, и говорил с акцентом. Происхождение — Восточная Пруссия, по бумагам — советский гражданин. У него были прямые связи с органами, ездил с пропусками, которые даже генералы не имели. Говорили, что у него есть "патент на смерть" — всё, что делал, было "в интересах обороны". Его кабинет находился в подвальном уровне, а рядом — комнаты без окон, с запорами снаружи. После войны он исчез.
Огневой вернулся в отдел и приказал собрать все личные дела сотрудников госпиталя за последние пять лет. Из сорока фамилий пятнадцать были перекрыты грифами «не подлежит разглашению». На одну из них — Виттенштейн — не было ни фотографии, ни биографии. Только одна запись в графе «служебное направление»: «по распоряжению объекта №17». Он вспомнил эту пометку — и в деле девочки, и в материалах, которые оставил Анисимов. Объект №17, судя по архивным слухам, был закрытой научной зоной под Грозным. Однако официально — такого объекта не существовало. Запросы туда возвращались пустыми.
Вечером он встретился с бывшим санитаром госпиталя — человеком, которого уволили после скандала. Тот жил в сарае за городом, пил самогон и всё время поглядывал на дорогу. Когда услышал фамилию Виттенштейн — вздрогнул. "Я тебе ничего не скажу. Меня уже раз предупреждали". Только после пары часов молчаливого сидения у печки, он заговорил. Рассказал, что детей в отделение №9 привозили в закрытых кузовах, под охраной. Многих — из детдомов, иногда из колоний. «Они не кричали. Они молчали. Будто знали, куда идут. Или уже были не здесь».
Санитар описал, как у некоторых детей менялось поведение после процедур. Говорил, что они могли часами сидеть без движения, не моргая, а при звуке определённого свистка — начинали маршировать или выполнять приказы. Один мальчик, по его словам, после очередной обработки пытался задушить младшую медсестру голыми руками — без эмоций, без слов. После этого его увезли, и больше никто его не видел. Виттенштейн всегда был рядом — наблюдал, фиксировал, делал пометки. Он носил с собой металлический ящик с двойным замком. Говорили, что внутри — протоколы "переустановки рефлексов".
На прощание санитар выдал адрес — старое здание в промзоне, где раньше держали списанных инвалидов. Сейчас оно было брошено, но ходили слухи, что Виттенштейн использовал его как дополнительную лабораторию. Огневой поехал туда ночью. Здание стояло среди снега и ржавых цистерн. Внутри — разруха, пыль, но в одном из помещений — следы. Свежие. Кто-то был здесь недавно. На столе — пустые ампулы, на стене — карандашная схема человеческого тела с пометками. Под столом — металлический поддон с засохшей кровью. Он сфотографировал всё, что мог, и спрятал плёнку в потайной карман.
На обратной дороге его машину пытались подрезать. Чёрный "эмки" выскочил из-за поворота и пошёл на таран. Водитель увернулся, но машина вылетела в кювет. Огневой выскочил с пистолетом, но машина нападавших уже исчезла. Это было предупреждение. Он знал, кто за этим стоит — те, кто прячет Виттенштейна, кто курировал объект №17. Их лица не попадали в отчёты. Они жили в тени, выше всех приказов. Смерть Анисимова была первой нитью. Теперь он держал вторую. Оставалось только вытянуть весь клубок, пока не поздно.
Утром он написал рапорт в Москву. Сухо, по форме. Без эмоций. Приложил снимки, адреса, имена. Знал, что на том конце прочтут и испугаются. Но пока не пришлют приказ свернуть — он будет идти. До конца. Потому что теперь это было не просто дело. Это было личное. Война закончилась, но грязь, которую она оставила, продолжала расти. И если её не остановить сейчас — завтра она захлестнёт всех.
Огневой прибыл к госпиталю №9 ранним утром, когда над горами только начали подниматься полосы света. С собой он взял только самое необходимое: пистолет, фонарь, связку отмычек и две плёнки для фотоаппарата. Здание давно числилось заброшенным, охраны не было, лишь ржавая проволока и разбитые окна. Он проник внутрь через боковой вход, где рама держалась на гвозде. Внутри царил холод и запустение, но всё выглядело так, будто место покинули в спешке. На стенах — облезлые плакаты о санитарии, на полу — проломленный катетерный стол. Он шёл медленно, каждый шаг отдавался эхом.
Подвал оказался ещё более мрачным, чем он ожидал. Ржавчина на дверях была тёмно-бурой, как засохшая кровь, стены покрыты грибком. Он открыл несколько комнат — в одной валялись матрацы с подтеками, в другой — изломанные металлические конструкции, напоминающие станки для фиксации тела. На стене красной краской была нарисована стрелка, ведущая к хранилищу. Огневой шёл по ней, пока не оказался у тяжёлой стальной двери. Замок был сорван — кто-то побывал здесь до него, но оставил всё как есть. Он толкнул створку и вошёл.
Комната оказалась архивной. Железные шкафы, исписанные шифрами, ряды папок, набитых бумагой. В углу — стол с погнутой ножкой, на нём валялась открытая папка. Он достал несколько листов — медицинские карты. Возраст — от 7 до 14 лет, в графе диагноз — прочерки. Внизу каждой карты — подпись: «Проведена нейроподготовка, цикл завершён». В другой папке — отчёты о физической выносливости: бег в полной выкладке, стрельба по мишеням, реакции на болевой стимул. Цифры были невозможными — десятилетние дети показывали нормы бойцов-десантников. Он хмуро посмотрел на печать — «Проект ТРЕТЬЯ».
В задней части архива он обнаружил запертый сейф. Замок был старый, цилиндрический. Через полчаса возни, матерясь сквозь зубы, он вскрыл его. Внутри — два металлических кейса. Один содержал фотоматериалы: дети в изолированных комнатах, в касках с проводами, с зрачками, расширенными от инъекций. В некоторых кадрах — белые халаты склонились над столами, на которых лежали связки мышц и провода. Второй кейс содержал схемы приборов и неразборчивые доклады. Внизу одной страницы — чёткая пометка: «Использовано с согласия 5-го управления. Протокол 117/В».
Он понял: «пятёрка» — это уже Москва. Люди, которые знали, что творилось тут, и не просто знали — согласовывали. Он аккуратно запаковал документы, снял фотокопии, запомнил маркировки. На полу он заметил кусок линолеума, из-под которого торчал край серой папки. Внутри оказалась папка с надписью "Не вскрывать без допуска СК/ОГПУ". Бумаги внутри были более откровенными — говорилось о стимуляции гипоталамуса, вживлении проволочных капсул, поведенческих реакциях на команды. В графе «объекты» стояли клички: Сова, Глухарь, Мелкий, Пастух. Никаких имён.
Огневой почувствовал, как у него сжались кулаки. Всё это было сделано с одобрения. Кто-то сознательно готовил из детей автоматы. Никакие фашисты не додумались до этого. Он нашёл ещё одну записку — записанный от руки текст, где описывались методы «искусственного обрезания морального компонента поведения». Подпись — «проф. Я. Виттенштейн». Значит, он не просто врач, а автор теории. По сути — идеолог. Он сверил даты и понял, что программа действовала минимум два года, и закончилась только после личного распоряжения из центра. Не по этике — по соображениям утечки.
Он сложил все находки в сумку, снова проверил плёнки. Свет начал пробиваться через вентиляционные решётки, значит, на улице рассвело. Он вышел через чёрный ход и заметил, что под дверью остался мокрый след — ботинок с характерным рисунком. Кто-то был рядом. Он быстро отступил в тень, встал с пистолетом, но никто не показался. Ждал ещё минут пять, пока не убедился, что чисто. Вернувшись в город, он сразу вызвал проверенного связного и отправил курьером документы в Москву. Лишь убедившись, что они ушли — позволил себе сесть и закурить.
Через три часа ему сообщили, что склад, в котором он был утром, сгорел. Пожар начался сразу после его ухода, внутрь никто не входил. Документы, что остались — уничтожены. В рапорте пожарной команды — спонтанное возгорание от обогревателя, которого там не было. Он даже не стал злиться — это было ожидаемо. Он знал, что его уже пасут. И теперь всё зависело от того, успеет ли курьер добраться до Москвы живым. От этого зависела не только его судьба, но и будущее той девочки с клеймом. Слишком много он увидел, чтобы это можно было забыть.
В ту ночь он не ложился спать. Сидел у окна, глядя на улицу, на слабо светящиеся фонари. В голове крутились схемы, имена, места. Он снова вспомнил лицо Анисимова, мальчика в пижаме, крики детей в клетках, фотографии с трупами. Это не было просто делом. Это была война — не за границы, не за власть, а за то, чтобы дети оставались детьми. И если он уйдёт — всё это станет частью системы. Его задачей теперь было одно: найти Виттенштейна. Где бы тот ни скрывался.
Через два дня Огневой добрался до хутора, затерянного в горах под Черкесском. По наводке одного из бывших санитаров, здесь жил человек, чья фамилия однажды мелькнула в архивной сводке под грифом «тренировочный персонал» — старший лейтенант Ардашев. После 1944 года он числился уволенным по состоянию здоровья, позже исчез из поля зрения. Хутор оказался полузаброшенным — несколько домиков, едва стоящих на глиняных ногах, кривая колодезная цепь и ни одного открытого окна. Собака залаяла вдалеке, но тут же замолкла, как будто кто-то подал ей знак.
Огневой подошёл к двери и постучал. Через минуту показался человек в ватнике, сутулый, с густой бородой и глазами, в которых светилось недоверие. Капитан не стал тянуть: достал пистолет, показал удостоверение и коротко бросил: «Ардашев. Говори. У тебя пятнадцать минут». Тот молчал, смотрел в пол. Потом прошёл внутрь, махнул рукой, мол, заходи. Внутри было пусто: печь, стол, две табуретки, на стене — икона с чёрной рамкой. Ардашев плеснул самогона в жестяные кружки и только тогда произнёс: «Думаешь, ты первый?»
Они сидели молча почти пять минут, прежде чем Ардашев заговорил. Голос был хриплым, будто давно не использовался по делу. Он начал с простого: «Ты не понимаешь, с кем связался. Там не просто дети. Там инструменты. Они их так и называли — инструменты воздействия». Он рассказывал, как детей отбирали из приютов — слабых, без родственников, часто с признаками задержки развития. Таких было легко «перепрошить». Процедура была многоступенчатой: голод, изоляция, затем — стимуляция, ток, команды. Потом вводили их в стресс, ставили перед выбором: боль — или подчинение.
Особо он запомнил девочку по прозвищу Сова. Молчащая, но умная. Реагировала на команды лучше всех. Однажды, при демонстрации, ей дали нож и указали на кролика. Она убила его за четыре секунды — без эмоций, без взгляда. Потом — на кукле, потом — на живом человеке. Ардашев тогда взбунтовался, сказал, что детей делают убийцами. За это его списали, дали «бумагу» и отправили вон. Он ушёл, спрятался, но знал, что его найдут. И всё равно остался. Потому что боялся, что если он не расскажет — всё повторится. Только хуже.
Огневой достал фото девочки, которую он спас. Ардашев смотрел долго, затем кивнул: «Да. Это Сова. Её довели почти до конца. У неё было вживлено две капсулы — одна в основание черепа, вторая — в солнечное сплетение. Когда активируются — блокируют страх. Полностью. Это уже не человек. Это живая машина». Он рассказывал, что у них была установка: «страх — враг эффективности». Дети не должны были думать, анализировать, сочувствовать. Только выполнять. Особенно страшным было то, что при активации у них исчезала боль. Вообще. Даже при ожогах и переломах.
На вопрос о Виттенштейне Ардашев усмехнулся: «Он не человек. Он схема. Логика. У него нет жалости. Нет идеологии. Только чистая цель — эффективность. Он считал, что дети — идеальная платформа. Мягкие, податливые, не обременённые моралью. В его кабинетах висели портреты собак Павлова. Он хотел сделать солдата, который не сдаётся, не думает, не боится. И он был близок». По словам Ардашева, последний этап программы сорвали не из гуманизма, а из-за утечки информации. Кто-то из центра испугался, что эксперименты станут достоянием иностранных разведок.
Огневой достал карту. Ардашев указал точку в районе Мостовского — старую церковь, сгоревшую в двадцатых, но позже восстановленную. Там, по его словам, укрывался бывший санитар по фамилии Нестеров. Он знал Сову, помог ей сбежать. Спрятал, возможно, в подвале церкви, которая не значилась в реестре. Ардашев предупредил: «Если пойдёшь — иди один. Если возьмёшь людей — никто не вернётся». Он сказал это с такой уверенностью, что даже у Огневого по спине пробежал холод. Но отступать он не собирался. Адрес был в кармане. Значит, впереди — шаг.
Перед уходом Огневой спросил, почему Ардашев всё же рассказал. Тот долго молчал, потом сказал: «Я видел, как один из них вышел из подвала и просто смотрел на нас. Не убегал. Не пугался. Просто стоял. Как будто понимал, что мы — уже не при нём». Он тогда понял: дети стали чем-то иным. Не оружием. Не людьми. Они стали пустотой. А пустота — страшнее пули. Огневой пожал ему руку, вышел в утренний мороз и закрыл за собой дверь. Воздух был чистый, как перед бурей. Он шёл к машине и знал — теперь он зашёл слишком далеко, чтобы останавливаться.
Поездка до Мостовского заняла весь день. Огневой ехал один, сменив служебную машину на старый «газик» с гражданскими номерами. По дороге ни разу не останавливался на постоялых дворах, не заходил в трактиры, не задавал лишних вопросов. Он понимал, что те, кто стоит за «Третьей программой», имеют глаза везде. Чем меньше шума он поднимет — тем больше шансов добраться до цели. Хутор, указанный Ардашевым, находился в отдалённой балке, дорога к нему заросла кустарником, и дважды машину пришлось вытаскивать из промоины вручную. К вечеру он добрался до покосившейся церкви с полуразрушенной колокольней.
Крест на куполе был сбит, вместо окон зияли пустые проёмы. Дверь приоткрыта, внутри пахло плесенью и копотью. Он вошёл осторожно, пистолет держал под плащом. Изнутри церковь казалась ещё более заброшенной, чем снаружи — иконы сбиты, алтарь разобран, но в углу теплился свет. На табурете стояла керосиновая лампа, рядом — старик в рясе, с ружьём. Он не испугался, увидев Огневого, а только устало поднял глаза. «Ты за ней?» — спросил он. Огневой кивнул. Старик выдохнул, поднялся и медленно пошёл к полуразобранному полу, под которым скрывался люк.
Подвал оказался сухим и тёплым. Там было всё, чтобы выжить — матрас, жестяная посуда, ящик с сухарями, ведро с водой. В углу, скрючившись, сидела девочка — та самая, которую он уже видел. Только теперь в её взгляде не было испуга. Он присел рядом, посмотрел ей в глаза. Она смотрела в ответ, спокойно, почти изучающе. Огневой тихо произнёс: «Сова?» Она кивнула. Он достал фотографию — старую, архивную, где она стояла в медицинской пижаме, рядом с доктором. Она посмотрела и снова кивнула. Потом дотронулась до основания затылка, провела пальцем вдоль позвоночника — как будто напоминала: внутри — не только кость.
Он попросил старика выйти. Когда они остались вдвоём, Сова заговорила. Её голос был хриплым, тихим, но каждое слово звучало чётко, как выученный приказ. Она назвала себя объектом 21-А, сказала, что процедура «формирования готовности» была пройдена полностью. Ей вводили вещество, от которого сердце замирало, но при команде "старт" оно восстанавливалось. Во время тестов она выполняла команды без остановки — даже когда ей ломали пальцы. «Боль отключали здесь», — она ткнула пальцем в висок. Её обучили стрелять, убивать, выдерживать пытки. Всё это — для задачи, о которой она не знала.
Он достал фотоаппарат, попросил разрешения записать разговор. Она кивнула. На плёнке осталась её исповедь — точная, холодная, страшная. В её голосе не было ни гнева, ни жалобы. Только отчёт. Она описала кабинет Виттенштейна, запах йода, форму инструкторов, командные слова. Её реакции фиксировались с помощью проводов. Уколы — по четыре в день, смена диеты каждые 48 часов, ночной «отбой» с принудительной изоляцией. Она помнила всех детей по номерам. Большинство не дожили до третьего этапа. «Глухарь сошёл с ума. Пастух задушил куратора. Меня оставили».
Когда он спросил, как она сбежала, она на секунду замолчала. Потом сказала, что санитар по имени Нестеров помог. Он уколол её препаратом, подавляющим отслеживание сигнала, вынес в мешке. Её искали, но он успел отвезти в этот храм. С тех пор прошло восемь месяцев. Она не говорила. Только смотрела в стену. Он читал ей вслух, учил снова считать, но память у неё была пуста — будто чистый лист. Только команды остались. Однажды она ночью вскочила и начала маршировать. Тогда он понял, что она не забывает. Просто ждёт приказа. Но приказа не было.
Огневой попросил её встать. Она повиновалась. Он дал ей карандаш, лист бумаги и сказал: «Нарисуй, как выглядел объект №17». Она нарисовала. Схема была точной, с размеченными секторами, номерами дверей, даже с вентиляционными шахтами. Виттенштейн находился в «сером секторе», там же была лаборатория. Он сфотографировал лист, забрал его. Он знал: это его пропуск в ад. Он также знал — теперь девочка в опасности. Свидетель, да ещё с такими сведениями, не доживёт до утра, если её найдут. Он должен был её увести.
Старик пообещал, что пока она останется у него. Он спрятал вход, заминировал проход, повесил иконы на дверь. Огневой не спрашивал, откуда у него мины. Такие люди встречались в горах — бывшие разведчики, ушедшие в монахи. Он пообещал держать её, пока сможет. Огневой передал ему конверт с деньгами, записку с именем врача, который уже помог. Потом встал, глянул в глаза девочке и сказал: «Тебе надо научиться жить. Без команд». Она ничего не ответила. Просто кивнула. Он вышел, снова накинул плащ и пошёл к машине. У него был адрес. Теперь — последний.
Снег скрипел под ногами, воздух был сухим и холодным, как в те дни, когда начинается бойня. Огневой добрался до райцентра и оставил машину у станции техобслуживания, сменив номерной знак и сняв флажок с ветрового стекла. Он знал, что за ним идут, возможно, уже сутки как. Но сейчас было неважно. У него была схема объекта №17, зашифрованная в виде церковного плана, и он намеревался дойти до конца. Он связался с проверенным курьером в Краснодаре, передал ему материалы и договорился о встрече в нейтральной точке. Связной должен был перебросить плёнку в Москву через санитарный эшелон.
Он выбрал короткий маршрут — через лесополосу и старую грунтовую дорогу, давно не обозначенную на картах. На случай засады у него была старая винтовка в разобранном виде, пистолет и четыре гранаты. Он ехал быстро, но аккуратно, избегая деревень, не заезжая на посты. Несколько раз замечал на обочинах следы шин и чёрные пятна от костров. Останавливался, прислушивался, но не слышал ни звука. Казалось, вся округа замерла, вымерла, как перед бурей. Перед въездом в назначенную точку он выключил фары и свернул в ельник.
Когда он вышел на дорогу, было уже темно. Он шёл пешком, с винтовкой на плече, держа руку в кармане плаща. Курьер опоздал на час. Потом, на горизонте, показались фары. Машина притормозила, и из неё вышел молодой парень с сумкой. Огневой не успел крикнуть, как по кустам ударили вспышки. Пули прошили дерево рядом, курьер упал на месте — пуля попала в грудь. Огневой бросился в канаву, выхватил пистолет, и начал стрелять. Один из нападавших упал, остальные рассыпались по флангам. Это была не милиция. Это были штатские, но обученные — работали тройками, двигались бесшумно.
Он отстреливался до последнего патрона, бросил гранату и рванул к заднему склону, через заросли. Раненый, с порезом на щеке, он пробрался к старому мосту. Там его уже ждали. Из-за бетонного блока вышел человек в кожаной куртке с короткоствольным автоматом. «Капитан Огневой, — сказал он, — игра окончена». Его били долго, методично, не ломая кости — били по мышцам, по печени, по голове. Потом запихнули в грузовик с брезентовым верхом. Внутри пахло потом, оружейным маслом и кровью. Его связали, забрали документы, ничего не сказали.
Очнулся он в бетонной камере. Свет бил прямо в лицо, лампа свисала с потолка, жужжала. За столом сидел человек с гладкой лысой головой, в сером костюме, без знаков отличия. Он не представился, только сказал: «Ты перешёл черту, товарищ капитан». Рядом — ещё один, с папкой в руках. В ней были снимки: церковь, девочка, подвал, архивные документы. «Ты копал глубже, чем тебе положено. Ты тронул проект, который защищает интересы Родины». Огневой усмехнулся. Ему показали фото мёртвого курьера. Сказали, что письмо в Москву не дошло. Его уничтожили.
Следователь, как назвал себя лысый, начал диктовать протокол: «Самовольное проведение следственных мероприятий. Хищение архивных данных. Несанкционированный контакт с объектом спецрежима. Срыв оперативной группы». Огневой молчал. Он смотрел на лампу, будто её свет мог пробить этот абсурд. Потом он тихо произнёс: «А дети? Они — тоже интересы Родины?» Следователь вздохнул, перелистнул страницу и произнёс: «Дети — это ресурс. А ты — израсходован». После этого его увезли в другую комнату, выдали форму заключённого и заперли.
В камере он оставался два дня. Еду не давали, воду — по графику. Ему не выдвигали официальных обвинений, не предоставили адвоката. Он знал, что его не собираются судить. Его собирались «утилизировать». На третий день пришли двое в штатском, посадили в тёмный «воронок» и повезли в неизвестном направлении. За окном мелькали деревья, столбы, дороги. Никаких вывесок, никаких ориентиров. Только холодный воздух, гудение мотора и молчание. Он сидел с закрытыми глазами и думал о Сове. Жива ли она. Успеет ли он ещё раз увидеть её.
Машину остановили у бетонной стены. Его вытолкнули наружу. Он стоял перед высоким забором с колючей проволокой. За ним — серые корпуса. Без флагов, без эмблем. Чужая территория, вне закона. Вышел человек с нашивкой охраны, не глядя, зачитал номер: «Заключённый 212. Срок — неопределённый. Причина — внутренняя угроза». Его проводили внутрь, сняли обувь, выдали телогрейку. На воротах висел герб, зачёркнутый крестом. Он знал — сюда попадают те, кого не было. Те, о ком забывают. Те, кто слишком многое понял.
Огневой проснулся от толчка — дверь камеры открылась, и в проёме возник офицер в форме тюремной охраны. Тот не сказал ни слова, только указал на выход. Капитан молча встал, надел фуфайку и вышел в коридор. Ему не объяснили, куда везут, не дали возможности умыться или позавтракать. Он сел в грузовик, набитый металлическими ящиками, рядом с ним — двое в гражданском, один с папкой. Только когда ворота лагеря захлопнулись за ними, младший сказал: «Будешь на слушании. Поведёшь себя как дурак — получишь 58-1б без разговоров». Огневой кивнул. Он понимал: спектакль уже начался.
Москва встретила сырой весной и дымом из труб. Грузовик свернул в промышленный квартал и остановился у подвала здания без опознавательных знаков. Внутри — длинный коридор, три комнаты, стол, табуреты, серый стол для заседаний. Ему не надели наручники, но дали понять, что шаг в сторону — и тебя не найдут даже в списках. Он сел, выпрямился, положил руки на колени. Через десять минут вошли трое: следователь в форме, военный судья и человек в штатском. У последнего на лацкане — маленький знак, означавший особый отдел. Заседание было закрытым, никаких стенограмм.
Огневому зачитали список обвинений. Всё звучало, как бумажный ком: «превышение полномочий», «разглашение государственной тайны», «содействие в сокрытии особо опасного объекта», «контакт с несанкционированной персоной из закрытого проекта». Он попытался заговорить — судья поднял руку. «У нас нет оснований полагать, что вы действовали из патриотических побуждений. По нашим данным, вы стремились использовать информацию в личных целях, возможно, передать её третьим силам». Это звучало почти как оскорбление. Огневой только усмехнулся.
Суд длился полчаса. Никто не просил его подписать признание, никто не просил объяснений. Всё уже было решено. Когда судья объявил: «Капитан Огневой, по совокупности обстоятельств, вы признаны виновным в действиях, противоречащих интересам государственной безопасности», — он не удивился. Приговор: пятнадцать лет в учреждении закрытого типа, без права переписки. Место отбывания не указывалось. Следователь записал всё в протокол и молча вышел. Остальные поднялись и ушли. Только человек в штатском задержался, бросил: «Ты думал, что у тебя есть право решать?».
На следующий день его снова погрузили в машину. Прощального взгляда на город не было — окно заколотили жестью. Дорога заняла почти сутки. Пункт назначения — зона под Уралом, даже без названия. Контингент — особые, политические, те, кого нельзя показывать. Там он увидел таких, как он: молчаливых, с опущенными взглядами, с чёткими спинами. Люди, которых вычеркнули. Он был одним из них. Работы — разборка каменных блоков, сортировка металлолома. Письма не приходили, но он и не писал. Не имел смысла. Он просто жил от отбоя до подъёма.
Через месяц он заболел. Лёгкое воспаление переросло в тяжёлую пневмонию. В медсанчасти ему дали аспирин и компресс. Он не жаловался. Врач сказал: «Ты жив, пока молчишь». А он молчал. О Сове не упоминал, о Виттенштейне — ни слова. Он хранил все в памяти, каждую страницу отчёта — в голове. Утром, когда поднимался пар от земли, он думал: жива ли она. И если да — смогла ли стать не объектом, а человеком. Он верил, что смог её спасти. Потому что если нет — всё, что он сделал, было напрасно.
Его перевели в другую зону спустя год. Там условия были хуже, охрана жестче. Ему подкинули нож, обвинили в провокации, избили. Он снова выжил. В лицо никто не смотрел — боялись. У него был взгляд человека, который держит внутри тайну. Те, кто с ним работал, знали: он когда-то был большим человеком. Может, командиром, может, следователем. Но теперь — просто 212. Число без имени. Костяк без прошлого. Каждый вечер он смотрел в потолок и представлял церковь, снежную равнину, девочку, стоящую с прямой спиной. Это было всё, что у него осталось.
Через два года с момента ареста в Москву поступил рапорт от неизвестного сотрудника. В нём говорилось о систематических нарушениях в деле капитана Огневого, о фальсификации показаний и уничтожении доказательств. Документ не имел подписи, был отклонён как анонимка. В тот же месяц Огневой пропал из лагеря. По бумагам — переведён в другое учреждение. По слухам — умер от пневмонии. На деле — исчез. Камера пустовала, а вещи были уничтожены. Так закончился путь капитана, который пытался остановить то, что давно стало частью системы.
Прошло двадцать лет. 1966 год. Начальник отдела особых архивов Главного управления пересматривал старые материалы по линии закрытых научных программ. Среди груды списанных дел он обнаружил ящик, заклеенный сургучом и помеченный штампом «только для внутреннего пользования. Не вскрывать без допуска СК/ОГПУ». Внутри лежали фотографии, пожелтевшие схемы, записи на бланках с исчезающими чернилами. На обложке — пометка: «Проект ТРЕТЬЯ. Не использовать. Закрыто». Среди листов был рапорт неизвестного лейтенанта, написанный от руки. Он ссылался на несанкционированные действия некоего капитана Огневого, работавшего в Армавире в 1946 году. Рапорт заканчивался словами: «Всё уничтожено, но один свидетель остался».
Фотографии вызывали дрожь. На них были дети — в пижамах, с электродами, с пустыми лицами. Некоторые — с татуировками в виде круга с перечёркнутым треугольником. Другие — с механическими конструкциями на запястьях. Один из снимков был особенно чётким: девочка, лет двенадцати, с прямой спиной, лысая, с металлической пластиной на шее. Подпись: «Объект 21-А. Показала устойчивость к 4-й фазе». Архивист, несмотря на инструкции, позвал начальство. Через неделю в здание прибыла комиссия. Дело снова запечатали. Новая пометка: «Хранить за Красной стеной. Не открывать до 2026 года».
Слухи ползли медленно. В мединституте один из бывших студентов, прошедших практику в спецбольнице, рассказал, что видел девочку, похожую на архивные снимки. По его словам, она была в коме, числилась без имени, но реагировала на звуки снарядов. Один из докторов якобы сказал: «Она пережила их всех». Другой утверждал, что во время госпитализации девочка трижды убегала, но каждый раз возвращалась. В последний раз она появилась в храме, сгоревшем ещё до войны. Как будто место её держало. Её больше не видели.
В 1971 году группа инженеров, проводивших ревизию старого госпиталя №9, обнаружила в подвале комнату, скрытую за двойной бетонной стеной. Там, среди обломков и ржавчины, висели обрывки проводов, доска с вырезанными детскими именами: Сова, Глухарь, Пастух. На полу — осколки капсул, следы старой крови. Никто из рабочих не стал разглашать находку. Один из них позже сказал: «Мы просто залили всё бетоном. Пусть там и останется». Через год здание снесли. На его месте построили жилой комплекс. Ключи раздавали ветеранам оборонной промышленности.
Лишь один человек, уже на пенсии, продолжал писать письма. Полковник в отставке, бывший контрразведчик, служивший под руководством Огневого. Он не знал, что случилось с капитаном, но помнил его глаза — упрямые, тяжёлые, как у тех, кто держит что-то сильнее приказа. Он пытался восстановить ход дела, собирал сведения, разговаривал с врачами, но каждый раз получал отказ. В архивных книгах имени Огневого не было. В реестрах заключённых — пусто. Ни смерти, ни жизни. Только номер 212, отозванный без объяснений.
В 1983 году бывший сотрудник внутреннего отдела, выпив лишнего на поминках, сказал вслух: «Были такие, что знали лишнее. Их хоронили не в земле, а в документах. Страницу вырывали — и всё. Как не жил». Он не упоминал имён, но за столом стало тихо. Все понимали. Были те, кто копал глубже, чем положено. И были те, кто следил за тем, чтобы лопата не дошла до гниющего корня. Потому что если выкопать его — вонь отравит всё.
В 1995 году молодой историк, получив доступ к частичной рассекреченной базе спецпрограмм, наткнулся на запись: «Проект ТРЕТЬЯ. Статус: утрачено. Активы: 0. Ответственный — капитан Огневой А.Д. Статус: аннулирован». В сносках не было пояснений. Только надпись: «По распоряжению управления. Не восстанавливать». Историк долго вглядывался в страницу. Он не знал, кто это был. Но почему-то записал фамилию в тетрадь. Может, потому что такие исчезающие строки — это тоже часть истории. Самой настоящей.