Осенний вечер, будто специально стал темнее, чем обычно. Листья по асфальту — рыжие, мокрые, у подъезда — свет фонаря и запах сырости. Я притащила с работы две сумки, а в душе — усталое эхо: домой бы, под плед, и чтобы никто не трогал. Но это мечты нерешительных женщин, у которых есть дети и ужин.
— Катя, привет! — зову с порога, ставлю сумки на кухонный стол, снимаю куртку, привычно разглаживаю плечи. Не знаю, зачем спрашиваю снова, ведь уже сотни раз слышала в ответ одно и то же, но рот всё равно сам выдыхает:
— Как в школе?
Катя сидит, уткнувшись в телефон. Щёлкает пальцами по экрану, будто вокруг неё толстое стекло, и я не мама, а раздражающий голос с телевидения на полный звук. Вздыхает резко, как взрослый человек:
— Мам, ну… да нормально всё, — а дальше — знакомый нюанс: интонация ‘отстань, не лезь’.
Хочется спросить, заглянуть, расспросить: что за уколы грусти у неё в глазах? Почему она опять замоталась шарфом даже дома, притворяясь, что ничего не случилось?
И тут вдруг — щелчок внутри. Как будто споткнулась о свой собственный камень из прошлого: “Не дави. Не спрашивай лишнего. Девочка, не выпрашивай внимание!” Я всю жизнь так… Отступала, чтобы не сделать хуже.
В уголке кухни — крошечная баночка с солью, как память о бабушке. А мне вдруг стыдно. Потому что я помню, как у меня самой никто не спрашивал — “Что у тебя болит?”. Только резали фразы наотмашь — и всё...
Я молча ставлю чайник, режу хлеб для вечерних бутербродов. Катя скользит мимо, будто меня тут и нет. И я, тридцать лет спустя, повторяю свой главный номер — молчать, чтобы “не накалять”. Не дожимать, не договаривать, “пусть переварит”.
И — “БАХ!” — в голове проступает лицо мамы из другого мира, где мне двенадцать, всплывает запах капустного супа в хрущёвской кухне. Мама высокая, крупнее меня вдвое, её голос раскалывает воздух на горячие куски — “Оля, ПОДАЙ ХЛЕБ!” Все обедают быстро, по-деловому, никто не тратит время на пустые разговоры. А во мне всё клокочет — маленькая обида, пульс в горле: сегодня на уроке учительница накричала ни за что, несправедливо… Я осторожно, будто по льду, начинаю:
— Мама, а представляешь, что сегодня… — и тут же получаю в лоб:
— Сама виновата! СКОЛЬКО МОЖНО КАПРИЗНИЧАТЬ? УЧИТЕЛЬ ПЛОХОЙ БЫТЬ НЕ МОЖЕТ!
Глотаю комок, силуэт мамы делается огромным, как вечерний шкаф. “Сама виновата…” Учу эту фразу навылет, как таблицу умножения. Мыться быстро, вопросы не задавать, жаловаться — зазорно.
Иногда думаю, что выросла, чтобы никто больше не упрекал. В жизни столько раз эти слова в меня летели…
В школе Оля, двенадцать лет, мечтает иметь такую подругу, чтобы можно было — про тайны и о том, как иногда страшно. Однажды рассказываю Лене — про наш секрет на чердаке, и про то, как мутит живот, если родители ругаются. А Ленка на второй день выдает всё перед всем классом. Мне — жгучий стыд, в глазах искры, сердце превращается в маленький засохший орех. С тех пор доверять нельзя никому. Ваня смеётся, Машка шепчет издевательское: “Оля-Обидка, поплакала?”
Молчу. Учусь молчать… Всё глубже.
Потом — восемнадцать лет, перемена. Любимый мальчик — он, кажется, замечает меня, и я наконец решаюсь рассказать, что мечтаю стать художницей, поступить на курсы. Он фыркает:
— Художником? Это смешно, Оль. Кому это вообще надо?
В тот момент будто кто-то выключает свет в душе. После этого — ни мечты, ни разговоров. Всё — внутрь, внутрь, внутрь… Боюсь даже с собой заговорить вслух, потому что вдруг кто-то услышит и снова будет смешно.
Так и растёт камень внутри. За каждым “не высказала”, “не призналась”, “не попросила” — слой, ещё слой, как кольца на спиле дерева… Каждый год — новое кольцо.
Подростком, наверное, мечтаешь быть любой, только не собой. Вот и я научилась растворяться: не спорила, не перечила, если надо — помогала всем подряд, бралась за тяжёлое, носила портфели одноклассникам, терпела колкости учительниц. Любой ценой — чтобы лишь бы не быть “плохой”, “слишком чувствительной”.
Молчание становилось привычкой — как чистить зубы на автомате. Приучила себя: если не хочешь лишних глаз, примолчи. Если тебя задели — переживи внутри, не выноси на люди. “Ты девочка разумная”, мама бы так сказала.
Ночами, когда в доме гасли огни, я писала в потёртый ученический дневник строчку за строчкой. “Опять промолчала, когда хотелось сказать — обидно.” “Сказали грубость в столовой, а я улыбнулась…” “Лучше не вмешиваться. Всё равно никто не поймёт.” Эти короткие заметки, жалкие, неуклюжие, пылились потом между страниц тетрадок. Никто и никогда не прочтёт. Да и зачем?
Один раз — очень запомнилось — мама прямо при бабушке обругала моё тёмно-красное пальто: “Что на себя нацепила, куколка неумелая! Девочка должна быть скромнее!” Хотелось исчезнуть. Я молча сняла пальто, повесила в шкаф и носила его только до школы, а обратно — в домашнем куртке. Как будто жила двойную жизнь — на людях одна, внутри совсем другая.
Потом началась первая работа. Первая настоящая, “по-настоящему взрослая” — помощницей в районной библиотеке. Мне тогда казалось, что я наконец-то выдохнула. Но вот первое собрание — я предложила новую выставку детских книг (“Сделаем афишу, позовём школярчиков, будет праздник для района!”). Начальница отмахнулась: “Нам твои инициативы не нужны. Работай тихо, делай, что велят.” И опять — тёплая надежда свернулась комочком и сползла куда-то в область желудка. Явное послание: * нечего высовываться, Оля.
С работы возвращалась поздно, уставшая. Муж, тогда ещё совсем молодой, мог сказать:
— Оль, да с тебя и того, что делаешь, хватит. Не переживай, начальство само разберётся.
А мне хотелось, чтобы пожалели, просто сказали: “Ты молодец, что не побоялась.” Но, конечно, молчала — так, наверное, легче.
Мама звонила иногда. В голосе — усталое раздражение.
— Ты всё не так делаешь, — могла бросить между делом. — Прическу бы другую, или как ты с мужем разговариваешь… Что ты какая вся раскисшая?
Держала в себе. Улыбалась в телефон, говорила: “Мам, всё хорошо… У нас всё спокойно.”
А потом плакала под одеялом. Ну да кто это увидит? Кому расскажешь без осуждения?
Даже когда муж ради шутки или усталости проходил мимо и цокал языком: “Ну ты даёшь! Как ты вообще живёшь с такой памятью!” — я лишь махала рукой. Самое страшное — быть обвинённой в истеричности, в саможалении. Лучше — промолчать. Терпеть. Это же мой “семейный рецепт” — не доводить до ссоры, не вспыхивать, не шуметь.
“Промолчу — и всё уляжется.”
В дневнике — новая строчка: “Сказала бы – не поняли бы. Лучше не пробовать.”
Годы прошли: казалось бы, я изменилась. Обрела дом, мужа, работу. Но куда бы ни шла, каждый новый опыт — как ещё одно перышко в подушке моей терпеливой грусти.
Коллеги на новой работе уже привыкли: Ольга всегда поможет, не спорит, на неё всё можно свалить. Однажды подготовила отличную идею для месячного отчёта — сидела вечер, придумала, оформила. А утром приходит Ира из соседнего кабинета, в голос:
— Вот, коллеги, подумала… — и начинает один в один пересказывать мои слова. Начальник хвалит, все хлопают по плечу. Я медленно кладу ручку, глаза режет. Люди глазами спрашивают: “Ты чего молчишь?” А я — снова молчу.
Опять этот голос внутри: “Будешь жаловаться — подумают, что тянешь одеяло на себя. Лучше не надо.”
Вечером записываю в дневник: “Опять промолчала.”
Осенью — дождливый день, покупаю хлеб, молоко, тороплюсь домой, ведь сегодня годовщина свадьбы. Муж встречает словами:
— Да ладно, какая, к чёрту, годовщина, дел по горло. Что ты, как маленькая? Неужели тебе не всё равно?.. — и уходит проверять новости на телефоне.
И вместо “А мне не всё равно…” — я жарю картошку, стираю скатерть, и только в ванной шепчу себе: “Ты же знала, какая жизнь… Главное — не ругаться. Перетерпели мы многое, перетерпим и это. Что я могу изменить? Лучше пусть тишина.”
Мама… Она стареет быстро, год от года всё строже. Позвонит иногда на выходных, в голосе то укор, то резкость, то усталость, будто я и во взрослом возрасте так и не заслужила права на свою жизнь.
— Видела твои новые ботинки — что за ерунда, на людях-то как ты выглядишь?
— Ты опять мужа не тратишь по уму, всё не так у тебя…
— Если что не так — сама виновата. Взрослая уже.
Слышу — и понимаю: ничего не изменила, не смогла. “Учиться говорить честно о себе надо было раньше”, — выдыхает кто-то внутри меня. Но я только “м-м-м…” в трубку, да “Да, мама, бывает…” Не умею иначе.
А ведь, если отступить на шаг назад, становится видно: мама тоже вот так же жила всю жизнь. Всё себе, всё внутри, как будто молчание и вправду способно исцелять обиды.
Вечерами бывает такое чувство — будто носишь в себе невидимый ком, который всё тяжелее с годами. Иногда разглядываю своё лицо — в зеркале новые морщинки, в глазах будто тусклее стало. Думаю: а если бы не молчала? Где была бы сейчас?
Катя взрослеет — кажется, только вчера водила за руку, а сегодня уже выше меня, прячет уши в наушники, отмахивается. Дом теперь — словно вагон, где каждый в своей, отдельной купе: кухня для мамы, комната — крепость для дочери.
Всё бы ничего, если бы не взгляд. Иногда Катя настолько грустная, что хочется подойти, обнять, спросить: “Ты чего, заяц?” Но пересиливает нежность — страх. Ведь, если начну, вдруг всё перечеркну? Вдруг, как моя мать когда-то, раню словом… Лучше промолчать. Так спокойнее. Так для всех — привычнее.
Однажды прихожу с работы раньше обычного. Катя, кажется, плакала. Глаза красные, рот сжат в жёсткую полоску.
— Кать, родная, расскажи… Что случилось?
Она резко:
— Ничего, мам! Всё нормально! Я не хочу говорить! — И уходит в комнату, хлопает дверью.
Стою будто оглушённая. Вижу себя — совсем юную — с тем же сдавленным горлом, когда не смогла сказать про несправедливую учительницу. Вижу, как Катя повторяет мой путь, мой страх довериться.
Становится по-настоящему страшно. По-настоящему больно. Не просто “не поговорила с ребёнком”, а словно вся жизнь укатилась по кругу, который никогда не разомкнётся… и это уже не про Катю, а про меня, про всю нашу женскую линию — мама, я, дочь.
Вечером дом пустеет. Муж в гостях у знакомых, Катя не выходит из комнаты. Ложусь на кухне, за столом, достаю почти забытый ежедневник, пропахший чернилами, чаем и печеньем прошлых лет. Открываю наугад — «Опять промолчала», «Лучше не вмешиваться», «Обидно — а что изменится…».
Тайком, чтобы никто не увидел, начинаю писать — и вдруг слова сыплются, словно прорвалась плотина:
“Не могла сказать… Жалко потерять лицо… Боялась, что оттолкнут, не поймут… С детства и до сих пор — одни и те же… Тяну… Но БОЛЬШЕ НЕ МОГУ ТАК… ПЛОХО…”
Пальцы дрожат, слёзы катятся по щекам. На чистом листе рождается настоящий “список обид длиной в жизнь”. Список немой боли — кажется, длиннее, чем мой путь до сегодняшнего вечера. Я впервые записываю всё, не вычеркивая.
В этот раз — не останавливаюсь. Не наступаю себе на горло. Не ищу оправданий. Просто выписываю себя наружу.
До самого утра сижу над этим дневником. А когда рассвет крошится в окно, приходит странное, светлое решение: “Так больше нельзя. Если я не изменю — дочка вырастет с тем же грузом.”
А значит — где-то надо начать говорить. Пусть даже неумело, пусть дрожащим голосом.
Мне становится чуть легче — впервые за двадцать лет.