Мать у Кузьмы была суровая. Высокая, статная, тётка Авдотья словно и родилась такой вот хмурой и неразговорчивой - другой её Кузьма и не представлял.
Бывало, хромоногий дед Петро, что заправлял колхозной конюшней, застав на месте преступления пацанов, которые то и дело норовили без спроса вывести из стойла молодого и игривого жеребца Карько, пригрозит пострелятам вожжами и обязательно добавит: "Пороть иродов некому! Я вот покажу вам кузькину мать!"
РАССКАЗ
Кузьма, слыша это, каждый раз удивлялся: и чего вдруг дед Петро его мамку ребятам показать хочет? Они её и так, почитай, каждый день видят - то на колхозном дворе, то в поле... Да не такая уж мамка и страшная, чтобы ею пугать.
Нет, конечно, ежели её рассердить, то так приласкает вдоль спины хворостиной, что и сам не рад будешь. Вон, в прошлом годе, ещё война шла, застала мамка старшего братку Митюху с соседским Ванькой за овином, где те самокрутки курили из махорки, что стянули у Ванькиного тятьки, так обоим ух как досталось! Митюхе-то, знамо дело, больше прилетело. Он потом ещё неделю охал, садясь за стол на лавку. И зарок дал: табака и в руки не брать!
Тогда за Митюху с Ванькой дед Петро заступился. Так и сказал мамке:
- Ты, Авдотья, сильно-то на пацанов не серчай. Не от озорства они курить удумали. По себе знаю: как брюхо от голода сведёт, посмолишь чуток, вроде, и не так кишки крутит. А ребятня-то наша деревенская дОсыта, пожалуй, с начала войны не едала. Прозрачные ходят, в чём только и душа держится?.. А у Митьки твоего самый рост пошёл, десять, вроде, годков исполнилось парню, так? Да ещё и работает за взрослого мужика. Ему, поди, денно и нощно жрать охота... Пестами да снытью-то разве наешься?.. Прости уж ты его.
Мамка после этого плакала ночью - Кузьма сам слышал. И молилась ещё. А потом достала из сундука свою праздничную шаль - всю в алых цветах и с кистями по краю - и в город свезла. Оттуда вернулась с сахаром, топлёным маслом и кульком ландринок - небывалым в деревне богатством!
В общем, добрая у Кузьмы мамка, незлобливая.
Строго говоря, мамкой Авдотья мальчику и не была. Он-то этого и не помнит, а ребята, что постарше, рассказывали, как в начале войны - осенью, что ли? - пришли в деревню беженцы: три женщины с ребятишками малыми. Одну Авдотья к себе на постой взяла.
У Оксаны, так ту бабу звали, своих детей двое было. А мальчонку годовалого, сказывала, она у соседей прихватила, когда в их двор бомба попала. Батька мальца на фронт ушёл и то ли без вести сразу пропал, то ли погиб, а мать с бабкой под руинами дома остались. Осиротело, одним словом, дитё.
Тогда казалось, что не выживет малец - уж больно слабым был. И когда Оксана дальше отправилась - к родственникам своим каким-то аж в Сибирь, Авдотья предложила мальчишечку у себя оставить: куда, мол, в такой путь чуть живого ребёнка тащить? Постоялица согласилась. Авдотья на бумажке записала только, как зовут приёмного сына: Дробышев Кузьма Андреевич, года рождения сорокового, июля месяца...
Так и остался Кузьма в этой деревне... И выжил - выходила его названная мать.
Сама Авдотья тоже мужа своего Фёдора на фронт проводила. Тогда почти все деревенские мужики разом повестки получили. И в самом начале июля их на колхозных подводах увезли в город на станцию.
Опустела деревня, притихла... Осиротели разом без хозяйского пригляда добротные крестьянские дома... Быстро повзрослели дети, которым пришлось заменить на колхозных работах своих отцов.
А потом одно за одним в деревню стали приходить извещения на казённых бланках, что в народе называли просто - похоронками. Выли бабы, чернели от горя, оплакивая своих мужей и сыновей. И... продолжали дальше жить, работать, продолжали нести непосильную в другое время ношу, отдавали фронту всё, что получалось вырастить, делились с армией последним куском хлеба - лишь бы поскорей закончилась эта проклятущая война...
От Фёдора письма Авдотья получала аж до весны сорок третьего года. Но настал момент, когда и ей пришлось надеть чёрный вдовий платок. Нет, она не выла, не убивалась на крылечке, приняв из рук письмоноски бумагу с синим, чуть расплывшимся штампом... Лишь закрыла на несколько секунд глаза. А когда вновь открыла, это уже была другая Авдотья - суровая, молчаливая, постаревшая.
Только и сказала тихо:
- И на могилке-то у Феденьки не побывать...
А потом пришла Победа. Бабы опять ревели, обнимались; дед Петро, тоже то и дело вытирая слёзы, вынес на улицу свою гармонику, с которой ещё в Первую мировую немца лупил. У его дома собралась почитай вся деревня: люди плясали, пели, то и дело срываясь на плач... И не было ничего светлее и горше той безудержной радости...
Вскоре в деревню стали возвращаться фронтовики. Один, второй, третий... седьмой... десятый... Из тридцати шести человек, что за четыре года ушли отсюда на фронт, живыми вернулись двенадцать мужиков. Да один, отец Митюхиного друга Ваньки, пришёл ещё в сорок четвёртом - весь израненный и без руки.
Ох с какой жадностью впряглись в работу вчерашние солдаты, истосковавшиеся по крестьянским делам! Опять же, и бабы от них не отставали. Азартно работали, дружно!
В честь Победы лучших колхозников в 45-ом году начальство приказало представить к медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», и председатель первой в списке записал как раз Авдотью Тихоновну Никулину. На торжественном собрании 7 ноября ей и ещё нескольким деревенским труженицам прибывший из райкома товарищ в гимнастёрке с орденскими планками приколол на грудь по медали и, пожав руки, вручил небольшие красные корочки.
Как же Кузьма гордился своей мамкой! Он уже понимал, что за просто так награды не раздают.
Тогда, после собрания, прямо в деревенском клубе накрыли столы, народ гулял от души, радуясь великому празднику и желанному миру. Захмелевший райкомовец то и дело поглядывал на Авдотью, ухмыляясь той и даже подмигивая. Смутившись от такого внимания, она поспешила покинуть клуб. Райкомовский товарищ вышел вслед за нею...
Кузьма вместе с Митюхой и другими ребятами крутились под окнами клуба. Мать, проходя мимо, скомандовала: "Давайте домой, темно уже, нагулялись". Митя ответил: "Сейчас, мам, идём", но уходить мальчишкам уж больно не хотелось...
Авдотья чуть задержалась, ожидая сыновей. К ней подошёл райкомовец, хотел приобнять, она оттолкнула мужчину, он снова полез с объятиями, что-то шепча на ухо...
Когда Кузьма и Митька подбежали к этим двоим, мужчина лежал на подёрнутой первым снежком земле и грязно ругался, а мамка поправляла сбившийся с головы платок.
- Ты ещё пожалеешь! - услышали мальчики слова пьяного партработника. - Вспомнишь ещё моё предложение, да поздно будет! Эка святоша выискалась! Смотри, жизнь-то долгой покажется! Завоешь по мужику, да никто больше не посмотрит в твою сторону! Бабий век короток!
- Пошлите, ребята, ну его, - произнесла Авдотья, увлекая детей в сторону дома...
Нынче Кузьме исполнилось семь лет. На будущий год, мамка сказала, отдаст его в школу. Мальчик уже умел немного складывать слоги и считать - братко научил. А пока он помогал мамке на колхозном дворе, ездил с Митюхой в лес за дровами, кормил скотину, одним словом, делал всё, что делали его сверстники в послевоенной деревне.
Как-то раз в окно их дома постучали. Мамки не не было, Митюха убежал в школу. Кузьма выглянул на улицу. Там стоял высокий мужчина в военном бушлате и шапке-ушанке с красной звездой. Увидев мальчика, мужчина на мгновение замер, потом неуверенно и хрипло спросил:
- Ты... Кузьма?
Тот кивнул. Военный, не сводя с него глаз, сделал один шаг вверх по ступеням, второй, споткнулся, чуть не упал, но устоял... Потом протянул к Кузьме руки и прошептал:
- Я твой папка, сынок! Я нашёл тебя, нашёл!
Кузьма попятился... Папка? Какой папка? Не может у него быть никакого папки!
Мужчина же опустился на ступеньку, руки его тряслись, по щекам катились слёзы... Авдотья, которой уже сообщили о том, что её Кузьму ищет какой-то незнакомец, прибежала домой и застала на крыльце переминающегося с ноги на ногу босого и раздетого Кузьму, перед которым сидел плачущий мужчина...
Потом и она тоже плакала, когда слушала рассказ Андрея о его мытарствах, о поисках сына.
- Я в сорок первом сильно ранен был, чудом выжил, потом ещё и госпиталь, где лежал, разбомбили, никаких документов не осталось, так и числился безымянным, пока речь не вернулась, - рассказал он. - Про семью ничего не знал. Надеялся, конечно, что успели они от немцев убежать... Потом, как город наш освободили, всё писал жене, матери... Да ответа так и не получил. После войны остался служить, месяц назад только уволился, домой приехал. А дома-то и нет... От Оксаны, соседки нашей, узнал про сына. И вот, приехал...
Андрей встал из-за стола, в пояс поклонился Авдотье и произнёс:
- Спасибо тебе за Кузьму! Сохранила мне сыночка... Никого у меня, кроме него, не осталось.
Авдотья вытирала фартуком не унимающиеся слёзы... А сам Кузьма жался к Мите, боясь выглянуть из-за печки, боясь услышать страшные для себя слова: пора уходить...
Андрей, видя это, нахмурился, спросил:
- Сынок, разве ты не хочешь поехать... домой? Со мной поехать?..
И мальчик, как-то крепившийся до сих пор, разрыдался:
- Я с мамкой хочу жить! И с братком! Не забирай меня, дядька, пожалуйста!
Андрей потемнел лицом, опустил вниз глаза, промолвил тихо:
- Что ж... Я понимаю, сынок, понимаю... Чужой я тебе... Подожду... Авось, привыкнешь.
...Вот уж год Андрей живёт в деревне. Обустроился в доме деда Петро, плотничает в колхозе. И Кузьма давно привык к нему, с радостью бежит после школы к папке в мастерскую, потом - к мамке на колхозный двор. Помощником растёт, серьёзным парнем.
Только нет-нет да и ёкнет детское сердечко: а вдруг папка всё же надумает уехать? Как же тогда быть?..
Но Андрей про отъезд и не вспоминает. Всё чаще он проводит вечера в доме Авдотьи, а та, встречая его, краснеет и смущается. Женщина как-то даже помолодела за это время, её сгорбленные плечи расправились, походка стала легче, словно время пошло для Авдотьи вспять.
И лишь Митя хмурится, глядя на мамку.
- Братко, ты что? - спросил как-то его Кузьма. - Не хочешь, чтобы папка мой к нам ходил, да?
- Да мне-то что, пусть ходит, - со вздохом ответил Митя. - Вот только бабы языками мелют всякое, надоело слушать... Уж женились бы, что ли, да и дело с концом.
Для Кузьмы это прозвучало как откровение. Ведь и правда: если папка женится на мамке, то у него, у Кузьмы, будет самая настоящая семья! И никуда уже не надо будет уезжать!
Еле дождавшись вечера, мальчик радостно встретил пришедшего на ужин отца. Как только все четверо сели за стол, он посмотрел прямо в глаза Андрею и произнёс:
- Папка, женись на моей мамке! И будем жить все вместе! Женишься, пап?..
Андрей крякнул. Перевёл взгляд на зардевшуюся Авдотью, встал и, тщательно подбирая слова, сказал:
- Ехал я сюда за сыном. А нашёл и ещё одного сына, и жену. И коли ты, Авдотья, и ты, Митя, не против, хоть завтра пойдём в сельсовет и распишемся. Люба ты мне, говорю как есть. Не оттолкнёшь - буду тебе хорошим мужем. Хватит нам обоим горя, теперь только счастье впереди. Что скажешь, Авдотья?..
На пылающую от смущения Авдотью смотрели три пары глаз. Смотрели с надеждой и нетерпением...
И она, чуть пожав плечами, тихо ответила:
- Я... я согласна...
Ах, какой весёлой была эта свадьба! Как задорно пела гармоника деда Петро! Как звонко дробили по красиво убранной избе гости, выводя частушку за частушкой!
То и дело слышалось:
- Горько!
И Андрей бережно наклонялся к супруге, целуя ту в губы. И им уже не было горько, потому что вся горечь, все потери, вся боль остались в прошлом. Две одинокие, израненные души больше не будут одинокими.
А больше всех радовался Кузьма. И изо всех сил вместе с мужиками и бабами тоже кричал: "Горько!" И так ему было хорошо, как никогда ещё в жизни не было!
P.S. Благодарю всех за интерес к моему творчеству! Буду благодарна за ваше мнение о прочитанном, высказанное в комментариях. И напоминаю, что другие произведения можно найти в подборке "Рассказы и стихи":