Дед Иван войну не любил вспоминать. Не потому что забыл. Такое не забудешь, даже если захочешь – оно само тебе ночами под ребра стучит, ледяными пальцами. Просто говорил: «А чего рассказывать-то? Грязь, кровь, да вши. Не кино».
Но иногда, когда за окном метель выла особенно тоскливо, или когда по телевизору очередной «эксперт» начинал рассуждать, как «надо было», дед кряхтел, наливал себе из заветной бутылочки стопку и, глядя куда-то сквозь стену, ронял обрывки.
«Сорок первый. Мне ж восемнадцать только стукнуло. Мечтал трактористом стать, на девчат пыль пускать. А тут – на тебе, война. Винтовку в руки – и вперед. Какая винтовка? Трехлинейка. Тяжелая, зараза. А патронов – кот наплакал. Береги, говорили, каждый, как родную мать».
Он замолкал, тер переносицу. В такие моменты казалось, что морщины на его лице – это не просто следы времени, а окопы, прорытые той самой войной.
«Страх был? А то! Липкий, холодный. Кто говорит, что не боялся – врет или дурак. Первый бой помню смутно – дым, крики, свой ППШ, который потом выдали, ставший вдруг продолжением рук. Грохот такой, что кажется, сейчас барабанные перепонки лопнут. Земля дрожит. И ты ползешь, стреляешь куда-то в сторону мелькающих касок, и одна мысль в голове: «Только бы не в меня, только бы не сейчас».
А потом – привыкаешь. Не к смерти, нет. К ней привыкнуть нельзя. А к тому, что она всегда рядом. Вот только что с Петькой из соседней деревни махоркой делился, а через пять минут его уже нет. И ты тащишь его, еще теплого, к своим, а в голове пустота. И злость. Такая черная, что дышать трудно».
Он никогда не рассказывал о подвигах. Хотя орденов на его старом пиджаке, который он надевал только 9 Мая, было достаточно. Говорил только: «Да какой подвиг? Работали мы. Тяжелую, мужскую работу. Надо было фрица гнать – вот и гнали. Кто как мог».
«Знаешь, что самое страшное было? Не бомбежки. Не атаки. А когда тишина. Лежишь в окопе, стылом, мокром, смотришь на звезды, если небо чистое. И такая тоска по дому накатывает, что хоть волком вой. По мамке, по картошке горячей, по девчонке своей, что письмо обещала писать…».
Письма. Он их хранил. Желтые треугольнички, перевязанные бечевкой. Иногда доставал, перечитывал, шевеля губами. И глаза его, обычно строгие, подергивались влагой.
«А потом – Берлин. Развалюги эти дымящиеся. И такая усталость, что ног под собой не чуешь. Но и радость, конечно. Дикая, пьяная. Дошли! Победили! Казалось, вот сейчас все беды кончатся, и начнется жизнь – светлая, чистая».
Он усмехался криво. «А жизнь, она разная бывает. Война из нас многих так и не ушла. Сидит занозой».
И когда кто-то молодой и горячий, насмотревшись фильмов, начинал рассуждать о «можем повторить», дед Иван только качал головой. Не потому, что не могли. А потому, что он слишком хорошо помнил цену того «повторения». Цену, написанную кровью его друзей на полях от Москвы до Берлина.
И в этой тихой мудрости, в его редких, обрывочных фразах, было больше правды о войне, чем во всех учебниках и громких речах. Правда простого солдата, который просто хотел жить. И который подарил эту жизнь нам.