Коммунарка — это место, где время застыло. Среди новеньких высоток здесь до сих пор стоят старые бараки, построенные почти век назад как временное жилье, но так и оставленные людьми. Они помнят и советские мечты о светлом будущем, и темные страницы репрессий, и забвение, в котором оказались, когда эпохи сменились. Между стеклянными башнями «новой Москвы» и шумом Калужского шоссе затерялся другой мир. Мир покосившихся бараков, выцветших от времени, но не исчезнувших. Их строили на пять лет — они пережили десятилетия.
История Коммунарки словно старинная книга, страницы которой пропитаны кровью, потом и надеждой. Когда-то здесь, среди берез и липовых аллей, было сельцо Фитарёво, упомянутое еще в писцовых книгах XVII века . Земля, переходившая от князей Козловских к купцам и революционерам, в 1925 году стала совхозом «Коммунарка» — детищем Феликса Дзержинского, призванным воплотить мечту о новом быте. Бараки, ныне рассыпающиеся в прах, строили тогда как временное жилье для рабочих — «на пять лет», пока растет город. Но город вырос, а они остались, как немые памятники эпохи, когда человек был винтиком в машине коллективизации.
В 1930-е, когда липовый парк сажали руками заключенных, а на расстрельном полигоне НКВД свозили тела репрессированных, бараки уже обрастали мхом . Позже, при Александре Монаховой — легендарной директрисе совхоза, чье имя теперь носит центральная улица, — Коммунарка стала символом сельскохозяйственного прогресса, но ее житницы и фермы давно снесены, а вместо них — лишь ржавые остовы труб да покосившиеся сараи, где когда-то доили коров.
Коммунарка... Кажется, само название это, звучное и бодрое, должно бы дышать свежестью труда, общим порывом к свету. Однако стоит лишь свернуть с асфальтовой дороги, миновать новенькие высотки, блещущие стеклом, как попадаешь в иной мир. Мир ветхих стен, пропитанных горем и безнадежностью. Здесь за ржавой калиткой, будто отгороженные от будущего, стоят бараки — свидетели иной эпохи, ныне забытые, как могильники.
Постройки эти, некогда временные, давно пережили срок своей службы. Стены, обитые когда-то серой вагонкой, теперь походят на прокаженных: облупившаяся краска обнажает гнилое дерево, щели зияют как раны, а крыши, прогнувшиеся под тяжестью лет, укрыты заплатками из рубероида и полиэтилена. Воздух здесь густой — смесь сырости, копоти от «буржуек» и чего-то кислого, будто сама бедность имеет запах.
Войдя в один из таких домов, невольно сгибаешься под низкой притолокой. Коридор, темный и узкий, тянется, как кишка, освещаемый редкими лампочками. Стены здесь говорят — кривыми надписями, детскими рисунками мелом, пятнами плесени, что ползут вверх, словно желая сбежать из этой преисподней. За тонкими перегородками уже не слышится жизнь: ни плач ребенка, ни хриплый кашель старика, ни милый разговор влюбленных. Каждая комната — коробка с окнами в три шага и разбитыми окнами. В этих домах все еще говорит свет.
«Это еще немцы пленные строили!», — рассказывает седой мужчина, поправляя очки с заклеенной дужкой.
В эту минуту хотелось узнать больше подробностей, но стоило лишь обернуться, его и след простыл, будто призрак.
Власть, кажется, давно заключила с этим местом молчаливый договор: не видеть, не слышать, не помнить. Дома аварийные в ТиНАО есть, а вот законодательно признать, что они здесь, никто не может.
Судьба коммунарских бараков странным эхом отзывается за океаном. В трущобах Детройта или Бронкса, где обитают те, кого капитализм выбросил за борт, тоже царит вечное «временно». Там, как и здесь, семьи ютятся в домах с прогнившими полами, где зимой стены покрываются инеем, а летом воздух густ от плесени. Американские власти десятилетиями обещают реновацию, но проекты застревают в судах — как здесь бумаги о расселении теряются в кабинетах.
Однако есть и различие. В Штатах бедность часто окрашена в расовые тона: чернокожие кварталы Нью-Орлеана после урагана «Катрина» так и не восстановили, словно стихия стала оправданием социального бездействия. В Коммунарке же нищета — наследие системы, которая сама стала историей. Эти бараки — не результат стихийного бедствия, а следствие плановой экономики, где человеческие жизни считались расходным материалом.
Сегодня Коммунарка — район контрастов. Рядом с ветхими стенами поднимаются стеклянные небоскребы жилых комплексов вроде «Garden Park Эдальго» с садами на крышах и цитатами Муми-троллей на фасадах. Станции метро «Потапово» и «Коммунарка» блестят хромом, а по Калужскому шоссе мчатся внедорожники новоселов, купивших квартиры «в тихом уголке Новой Москвы».
Но прогресс обходит стороной бараки. Власти охотно хвастаются темпами застройки, но забывают упомянуть, что обещанное расселение аварийного фонда откладывается «из-за бюрократических проволочек».
Бараки — не просто жилье, а символы эпохи, которую стыдливо прячут за фасадами «новой Москвы». Рядом — мемориал «Коммунарка», где лежат расстрелянные НКВД, кстати говоря мой прапрадедушка там тоже лежит, а также монастырь, возведенный на костях. Снести бараки — значит стереть материальное свидетельство прошлого, признать, что советские утопии породили гетто. Проще делать вид, что их нет, как делали вид, что нет расстрелов.
Коммунарка — это диагноз обществу, где роскошь соседствует с нищетой также, как контраст Сити и обычных домиков, а память о прошлом заменяется гламуром новостроек. Бараки, пережившие войну и перестройку, теперь стали приговором современности: они напоминают, что прогресс, не обращающий внимание на людей, — это путь в никуда.
Уходя из этих окраин, оглядываешься на них с тяжелым чувством. Эти бараки — словно зеркало, поставленное перед нашим обществом. В нем отражается не только нищета, но и упорная воля к жизни тех, кого мы предпочитаем не замечать.