Пишет Кошка В Сапогах
Наверное, уже немногие помнят, что явление, которое на всех языках мира называлось одинаково – perestroyka – началось не на страницах газет и не митингах. Один из самых первых рупоров и прожекторов перестройки зародился, как ни странно, в полутемных залах городских домов культуры, среди тяжеловесных колоннад сталинского «ампира», под свисающими с потолка коммунистическими лозунгами и недоуменными взглядами бронзовых статуй с простертыми вдаль руками.
Танец или судьба?
Именно там он обрел звук, голос, цвет, силу. А еще имя – уникальное и донельзя перекликающееся с национальным характером: русский рок. То, что в других странах начиналось как невинное развлечение (rock-n-roll – качайся и крутись), как новомодный танец, лишь с течением времени переродившийся в протест, то у нас он был зачат и рожден уже в состоянии протеста благодаря, в том числе, неслучайному совпадению букв. Иначе и быть не могло: даже рок в России и то – судьба.
В середине 80-х годов мы были молоды, энергичны, еще не пороты, и нам страсть как хотелось за что-нибудь или против чего-нибудь бороться. Наверное, это естественное желание каждого нового поколения – сокрушить некий колосс и водрузить на его место свой собственный, который потом в свою очередь свергнет кто-то из таких же неуемных потомков.
Однако жизнь в стране напоминала затянувшийся на годы «тихий час» в санатории. Пафосные слова, произнесенные с телеэкранов, гремели, как пустые жестянки, и теряли остатки смысла. Понуро брести по замкнутому кругу от аванса до получки, подобно нашим родителям, и становиться еще одним потерянным поколением не хотелось.
Поэтому мы беспомощно пытались эпатировать, по завету Маяковского, советское мещанство (в их лице обычно выступали наши учителя): протест сводился к бутылке портвейна по кругу в какой-нибудь подворотне, наивным стихам, продекламированным с пожарной лестницы, или купанию в Чистых прудах назло грозному с виду участковому.
Все это нам самим казалось невинными шалостями, а настоящая жизнь мчалась мимо нас где-то в своих Нью-Йорках и Лондонах. Правда, работали еще молодежные бары, где можно было за трешку выпить коктейля «шампань-коблер» и потанцевать под сладкоголосых итальянцев, но их было до крайности мало, и чтобы пройти туда, приходилось терять в очереди пару часов.
Русский рок ворвался в нашу жизнь с грохотом камнепада, расколов ленивую и унылую тишину и скуку застоя. Видимо, наши рокеры были последним звеном в цепочке, начинавшейся еще с декабристов, разбудивших Герцена. Середина этой славной цепи утонула в тумане времени, ибо они не были наследниками ни стиляг 50-х, ни хилой попытки хиппи начала 70-х. Их никто не будил, они пришли ниоткуда – просто потому, что были востребованы, их избрало само время. Как у Пушкина: «Душа ждала… кого-нибудь».
В те времена спеть песню о моем поколении, которое «смотрит вниз и боится дня», или о том, что все в нашем призрачном мире «скованы одной цепью», уже было подвигом. А уж тем более про то, что «перемен требуют наши сердца» – позвольте, это каких перемен вы возжелали? На официальной эстраде таких песен не пелось, там все больше про «айсберги в океане». А уж назвать героя песни, начальника конвейерного цеха, дядей Мишей (все же догадывались, что автор имеет в виду генсека Михаила Горбачева) и вовсе считалось немыслимым бунтарством! И молодежь от 15 до 30 (а позднее и более старшие товарищи), валом валила на полуподпольные концерты, или, как их тогда называли, «сейшены», чтобы только посмотреть на смельчаков.
Оценить музыкальное мастерство музыкантов и разобрать слова было практически невозможно из-за ужасного качества аппаратуры. Текст узнавался по магнитофонным записям. Нет, слово, конечно, было важно, ведь русские люди во все века смотрят «в корень», то есть в содержание, и рокеры не исключение.
Но еще важнее был поступок. Вдумайтесь, он не просто сочинил песню, но и вышел с ней к народу, не испугавшись стражей существующего порядка! Дайте только посмотреть на этого человека, впервые спевшего правду о нашей действительности! Которого целый год гноили за эту правду в тюрьме (Константин Кинчев из «Алисы»), которому не давали выступать и изгнали из родного города (Юрий Шевчук из «ДДТ»), которого выгнали из комсомола и из института – а это крушение всей карьеры (Борис Гребенщиков из «Аквариума»)…
Бунтовщики хуже Пугачевой
В тот горячий 1987 год в Москве в моду вошли «абонементы», а попросту серии концертов во Дворцах культуры, перед которыми приглашенные артисты обычно отвечали на записочки из зала. Их вели журналисты, которые могли похвастаться близкой дружбой с рок-музыкантами и считавшиеся у зрителей, то есть «тусовки» (тогда это словечко только-только вылупилось из сленговой скорлупы и еще не приобрело сегодняшнего повседневного смысла), счастливчиками, осененными крылами небожителей.
Помню два таких абонемента. Один из них, в светлом и просторном зале ДК АЗЛК, вел уверенный в себе, щеголеватый и лысоватый Дмитрий Шавырин из «Московского комсомольца». Он козырял личным знакомством с Андреем Макаревичем, Алексеем Романовым и другими известными столичными музыкантами, однако те как-то не спешили на суд заинтересованной публики. И его «лекции» так и остались выступлениями себя, любимого. Зато у него можно было узнать кое-какие сплетни и последние рок-новости.
Куда заманчивее и рискованнее был абонемент в ДК МЭИ, рулили которым бесстрашный и несгибаемый максималист и независимый журналист Илья Смирнов, неистовый фанатик «рок-дела», и искусствовед Марина Тимашева; тут царила музыкальная провинция во главе с представителями славного Питера, которая в те годы набирала популярность, оставляя далеко позади вписавшуюся в эстрадный истеблишмент столицу.
Илья Смирнов пустил в ход два сакраментальных термина рок-борьбы: «любители» и «филармонисты». Первые – в основном именно провинциалы – считались самыми честными, смелыми, «непрогнувшимися» и вообще настоящими рокерами. Вторые – приспособленцами, сгубившими талант в сговоре с официальной эстрадой, приписанными к филармониям и отхватившими там жирный кусок финансового пирога. Ведь бунтовщик не может сытно есть и одновременно бороться с прогнившим режимом. Ату его!
Образцом бессовестного «филармонизма» был избран Макаревич со своей «Машиной времени», действительно тогда активно участвовавший в официальной концертной деятельности, а самым отъявленным «любителем» – его антипод, неподкупный Шевчук, бесконечно «кусавший» в песнях своего постоянного противника. То одну, то другую свою песню с острым социальным текстом он постоянно объявлял «посвящением Макаревичу и его фанатам».
Рок-борьба на короткое время стала провозвестником борьбы политической, она снимала социальное напряжение у застоявшихся и жаждущих романтических событий «тусовщиков», и ее не такие уж наивные апологеты умело манипулировали выдуманным «образом врага». По-видимому, все это ими было ловко придумано... просто от скуки, чтобы поднять рейтинг своих друзей и привлечь к ним внимание.
Никакой вражды между москвичами и «глубинкой» не существовало, она была просто притянута за уши. У каждой группы были свои поклонники, и воздвигать искусственные баррикады необходимости не было. Но пассионариям, желавшим выплеснуть застоявшуюся в жилах энергию, мало было просто слушать музыку и даже под нее танцевать. Хотелось большего...
ДК МЭИ представлял собой фантастическое зрелище. Между слоновьими ампирными колоннами вестибюля сновала странного вида публика, разодетая в дырявые джинсы и дерюжные свитера с живописными дырками. В зал забивалось раза в три больше народу, чем он вмещал. Сидели везде – в проходах между рядами, на подоконниках, на перилах, а кто-то из фанатов очередной команды даже спал на полу, как на вокзале, подложив под голову рюкзак (в поездах ведь не поспишь – там всю ночь пели).
На сцене рокеры, набивая себе цену, часами настраивали чудовищную рухлядь, громко называемую аппаратурой. Концерты начинались на два-три часа позже, чем было запланировано в билете, отсутствие пунктуальности и необязательность почему-то считались хорошим тоном. Непременным атрибутом «сейшена» были также звон стекла или драка в проходе – а какой же бунт без скандала, без разбитых окон и носов?
К началу народ окончательно наэлектризовывался, и тогда каждое слово, несущееся со сцены, воспринималось как откровение. Часто кумиры были слегка нетрезвыми, но и без вина пьянили единение с толпой, сладкий запах подполья, ощущение близкой опасности – ведь запрещено же!
Над залом парили, как бумажные голуби, имена кумиров, названия групп – Юрий Наумов, Константин Кинчев, Александр Башлачев, архангельский «Облачный край», новосибирский «Калинов мост», свердловские «Наутилус Помпилиус» и «Урфин Джюс»... Фанаты всерьез спорили, кто из них «более великий», кто останется в веках и кто нет. А над сценой, где-то на уровне прожекторов, в пыльной темноте свисало зловеще-алое полотнище с лозунгом типа «Благо народа – высшая цель партии», что придавало всему действу еще более сюрреалистический эффект.
Помню, как я спорила до хрипоты с дядей, ветераном войны, летчиком-истребителем, отстаивая свое право на любимую музыку. Он, старый коммунист, искренне не понимал, как это я наслаждаюсь такой «какофонией», почему не желаю слушать Утесова, например, или песни военных лет. Я кивала на Гарика Сукачева – дескать, чем вам не Утесов, даже прическа похожа!
Но мудрого дядюшку на мякине не проведешь. Нельзя слушать то, что плохо! Это сейчас мне стыдно за тогдашнее глупое упрямство. Перевести бы разговор в другое русло, расспросить бы о боях, о друзьях-товарищах. Но увы, некого уже расспрашивать.