Серые панельные дома, серые лица прохожих, серое небо над головой — всё в этой жизни было вымазано в унылом оттенке высохшей золы. Оля знала это с детства. Её дом — трёхкомнатная «коробка» на окраине, где вечно пахло тухлой капустой из соседней квартиры и перегаром. Отец, когда не валялся на продавленном диване с бутылкой, рычал на мать: «Опять шестеришь на трёх работах? А толку? Денег всё равно нет!» Мать молча ставила на стол сковородку с подгоревшей картошкой, а вечером, когда отец засыпал, доставала из шкафа бутылку портвейна. «Ты не поймёшь», — шептала она Оле, заметив её взгляд. Но Оля понимала. Понимала, что даже взрослые не могут спастись от этой серости.
В школе её звали «Вонючка». Не громко, вполголоса, но так, чтобы она слышала. «Опять в той же кофте?» — хихикали девочки, тыча пальцами в её вязаную кофту с дыркой на локте. Оля не отвечала.
Она вообще мало говорила — слова застревали в горле комом, как та самая капуста в коридоре. Однажды в раздевалке после уроков физкультуры Лера, круглолицая дочка бухгалтерши из пятого подъезда, схватила её старый свитер и помахала им над головой: «Эй, смотрите! У Ольги-оборванки даже вши завелись!» Все засмеялись. Оля сжала кулаки до боли, но не заплакала.
Слёзы кончились ещё в четвёртом классе, когда мать, вернувшись с ночной смены, упала в обморок прямо на кухне, а отец, шатаясь, пнул её в бок: «Вставай, гадина! Ужин готовить!»
По вечерам Оля сидела на подоконнике, уткнувшись в потрёпанный томик Чехова. Книги — единственные, кто не кричал, не вонял, не тыкал пальцами. «Хочешь, улетим?» — шептала она голубю, который часто прилетал на балкон. Тот косился бусиной-глазом и взмахивал крыльями. «Куда?» — будто спрашивал он. Оля не знала.
— Ты опять здесь? — однажды спросила мать, застав её за чтением при свете луны. — Иди спать. Завтра в школу.
— А ты? — Оля смотрела, как дрожат руки матери, сжимающие стакан.
— А мне… — мать осеклась, глотнула из стакана и закашлялась. — Не твоё дело.
Утром Оля нашла её спящей на кухне, уронив голову на холодильник. Рядом лежала пустая бутылка. Девочка постояла, глядя на синяки под материнскими глазами, и тихо сказала: — Прости.
Потом были выпускные экзамены. Учителя удивлялись: «Ольга, у тебя талант к русскому. Почему не поступаешь в университет?» Оля только пожимала плечами. Как объяснить, что университет — это билет в другой мир, а её мир навсегда останется здесь, в этой квартире, где даже стены пропахли безнадёжностью?
Но однажды, возвращаясь из библиотеки, она увидела, как её рисунки — те самые, что она тайком рисовала углём на обоях в коридоре, — висят в школьном холле. «Это ты?» — учительница рисования смотрела на неё с восторгом. Оля кивнула, чувствуя, как горят щёки. «Ты гений, Оля. Ты должна…» — начала женщина, но девочка уже бежала прочь.
Вечером она снова сидела на крыше, свесив ноги вниз. Голубь сел рядом, склонив голову.
— Хочешь улететь? — спросила Оля.
— Крыльев нет, — ответил ветер.
Но в кармане у неё лежал листок с адресом художественной школы. И пока серость вокруг сгущалась, как осенний туман, где-то в груди Оли зажигалась маленькая точка. Слабая, почти невидимая. Но — своя.
Точка в груди Оли разгоралась медленно, будто угольки костра, на которые подбросили сухие ветки. Она всё чаще приходила в художественную школу — старое здание с высокими потолками и запахом масляной краски. Здесь было шумно: ученики спорили, учителя что-то объясняли, а кто-то просто играл на гитаре в углу. Никто не обращал внимания на её поношенную одежду или короткие ответы.
Здесь она была не "Вонючкой" или "Ольгой-оборванкой". Здесь она была просто Олей.
— Зачем ты рисуешь серое? — спросила однажды преподавательница, молодая женщина с ярко-рыжими волосами, рассматривая её работу. На холсте был изображён тот самый панельный дом, где жила Оля. Всё в тусклых тонах: серые стены, серое небо, серые силуэты людей на лавочке.
Оля пожала плечами.
— Потому что оно такое и есть.
Рыжая учительница задумчиво покачала головой:
— А ты попробуй добавить цвета. Даже в серости можно найти что-то живое.
Оля вернулась домой и долго смотрела на свой рисунок. Цвет? Какой цвет может быть в их жизни? Но потом вспомнила голубя на балконе, который всегда казался ей белым даже в сумерках. И впервые за долгое время взяла кисть, смешала краски. Белый голубь теперь сидел на фоне того же серого дома, но его крылья были словно из света.
На следующий день учительница улыбнулась:
— Вот видишь. Жизнь не только серая. Иногда достаточно увидеть одно пятно света.
С каждым днём Оля всё больше погружалась в этот мир искусства. Она начала работать после занятий в маленькой мастерской недалеко от школы — хозяйка, пожилая женщина с добрыми глазами, разрешила ей помогать за символическую плату. Оля мыла кисти, вытирала полы, а иногда наблюдала, как настоящие художники создают свои картины.
— Ты сама когда-нибудь станешь известной, — сказала ей однажды одна из художниц, заметив, как Оля не сводит глаз с мольберта.
— Я? — удивилась Оля. — У меня нет денег даже на краски.
— Деньги — это только один из инструментов, — ответила женщина. — Главное — это твоя душа. Если она хочет творить, найдёт способ.
Но дома всё оставалось по-прежнему. Отец всё так же пил, мать всё так же молча терпела, а вечерами они оба исчезали в тумане своих бутылок. Оля перестала замечать их ссоры. Она уходила в свою комнату, где на полу лежали её наброски, и представляла другой мир — мир, где у неё есть своя студия, большие окна и чистые холсты.
Однажды вечером, когда отец снова уснул на диване, а мать сидела на кухне с бутылкой, Оля подошла к ней.
— Мам, — тихо сказала она, — я хочу уехать.
Мать подняла голову, её глаза были пустыми.
— Куда?
— В город. Учиться.
Мать рассмеялась — горьким, надтреснутым смехом.
— На какие шиши? Мы едва концы с концами сводим.
— Я найду работу. Мне дадут стипендию.
Мать посмотрела на неё долгим взглядом, потом отвернулась.
— Делай, что хочешь. Только не жди помощи от нас.
Оля знала, что помощи ждать не стоит. Но слова матери всё равно ранили. Она вернулась в свою комнату, достала альбом и начала рисовать. Её карандаш скользил по бумаге, оставляя за собой линии, которые становились всё увереннее.
Через месяц она сдала документы в художественный колледж. Приёмная комиссия долго рассматривала её работы, задавала вопросы, а потом сказала:
— Вы приняты.
Когда Оля вернулась домой с этим известием, отец даже не отреагировал. А мать, протянув руку к бутылке, пробормотала:
— Ну и хорошо. Может, хоть ты выберешься из этой... грязи.
Перед отъездом Оля долго сидела на подоконнике, глядя на серый дом напротив. Голубь сел рядом, как делал это много раз.
— Прощай, — прошептала она.
Город встретил её шумом, суетой и яркими огнями. Здесь было всё другое: люди, дома, воздух. Но иногда, когда она возвращалась в свою маленькую комнату в общежитии, ей снился тот серый дом. И она просыпалась с чувством, что часть её осталась там, среди тусклых стен и запаха капусты.
Но теперь у неё был новый мир. И она знала, что сможет раскрасить его так, как захочет.