«Она не сомневалась, что ее поцелуй осчастливит этого «скромного простачка». Из рассказа Георгия Иванова.
«Злит она меня. Замечательная баба, знаменитость, умница, - а недостает чего-то, самого главного. Того, что мы, русские, душой называем….» С.Есенин.
Отрывок из поэмы «Письмо женщине» С. Есенинин.
Письмо женщине
Вы помните, вы все, конечно помните,
Как я стоял, приблизившись к стене.
Взволнованно ходили вы по комнате
И что-то резко
В лицо бросали мне.
Вы говорили:
Нам пора расстаться,
Что вас измучила
Моя шальная жизнь,
Что вам пора за дело приниматься,
А мой удел –
Катиться дальше, вниз.
Любимая!
Меня вы не любили.
Не знали вы, что в сонмище людском
Я был, как лошадь, загнанная в мыле,
Пришпоренная смелым ездоком.
Не знали вы,
Что я в сплошном дыму,
В развороченном бурей быте,
С того и мучаюсь, что не пойму –
Куда несет нас рок событий.
< 1924>
«В конце 1921 года в Москву, в погоне за убывающей славой, приехала Айседора Дункан. Она была уже очень немолода, раздалась и отяжелела. От «божественной босоножки», «ожившей статуи» - осталось мало. Танцевать Дункан уже почти не могла. Но это ничуть не мешало ей наслаждаться овациями битком набитого московского Большого театра. Айседора Дункан, шумно дыша, выбегала на сцену с красным флагом в руке. Для тех, кто видел прежнюю Дункан, - зрелище было довольно грустное. Но все-таки она была Айседорой, мировой знаменитостью, и, главное, танцевала в еще избалованной знатными иностранцами «красной столице». И вдобавок танцевала с красным флагом! Восторженные аплодисменты не прекращались. Сам Ленин, окруженный членами Совнаркома, из царской ложи подвал к ним сигнал. После первого спектакля на банкете, устроенном в ее честь, - знаменитая танцовщица увидела Есенина. Взвинченная успехом, она чувствовала себя по прежнему прекрасной. И, по своему обыкновению оглядывала участников банкета, ища среди присутствующих достойного «разделить» с ней сегодняшний триумф…
Дункан подошла к Есенину своей танцующей походкой и, не долго думая, обняла его и поцеловала в губы. Она не сомневалась, что ее поцелуй осчастливит этого «скромного простачка». Но Есенина, уже успевшего напиться, поцелуй Айседоры привел в ярость. Он оттолкнул ее – « Отстань, стерва!» Не понимая, она поцеловала Есенина еще крепче. Тогда он, размахнувшись, дал мировой знаменитости звонкую пощечину. Айседора ахнула и в голос, как деревенская баба, зарыдала.
Сразу протрезвевший Есенин бросился целовать ей руки, утешать, просить прощения. Так началась их любовь. Айседора простила. Бриллиантом кольца она тут же на оконном стекле выцарапала : « Esenin is hooligan, Esenin is angel !» ( Есенин хулиган, Есенин ангел !»
Вскоре роман танцовщицы и годившегося ей в сыновья «крестьянского поэта» - завершился «законным браком». Айседора и Есенин, зарегистрировавшись в московском ЗАГСе, уехали за границу – в Европу. Брак оказался недолгим и неудачным…
… Весной 1923 года я был в берлинском ресторане Ферстера, на Мотштрассе. Кончив обедать, я шел к выходу. Вдруг меня окликнули по-русски из-за стола, где сидела большая шумная компания. Обернувшись, я увидел Есенина. Я не удивился, что он со своей Айседорой в берлине, я уже слышал на днях от М. Горького.»
«Он вдруг останавливается: - Хотите, махнем к нам в Адлон ? Айседору разбудим. Она рада будет. Кофе нам турецкий сварит. Поедем, право? И мне с вами удобней – без извинений, объяснений… Я ведь от того сегодня один обедал, потому что опять поругался с ней. Ругаемся мы часто. Скверно это, сам знаю. Злит она меня. Замечательная баба, знаменитость, умница, - а недостает чего-то, самого главного. Того, что мы, русские, душой называем….
- Поедем, право, в Адлон. – Не хотите? - Ну, как-нибудь в другой раз. Следует вам все-таки с ней познакомиться. Посмотреть, как она с шарфом танцует. Замечательно. Оживает у ней в руках шарф. Держит она егоза хвост, а сама в пляс. И кажется, не шарф – а хулиган у нее в руках. Будто не она одна, а двое танцуют. Глазам не веришь, такая, - как это?- экспрессия получается… Хулиган ее и обнимает, и треплет, и душит. А потом вдруг раз! – и шарф у ней под ногами. Сорвала она его, растоптала – и крышка! – Нет хулигана, смятая тряпка под ногами валяется… Удивительно она это проделывает. Сердце сжимается. Видеть спокойно не могу. Точно это я у нее под ногами лежу. Точно мне это крышка.
Я тороплюсь, меня ждут. Описание танца с шарфом оставляет меня холодным. Мне представляется запыхавшаяся Дункан, тяжело прыгающая с красным флагом по сцене Большого московского театра. Волнение, с которым говорит Есенин, не передается мне. Волнение я испытаю потом, когда прочту. Как Есенин повесился на ремне одного из тех самых чемоданов, которые сейчас лежат в его номере Адлона – самой шикарной гостинице Берлина. И еще потом, года два спустя, узнав, что Айседору Дункан в Ницце, - на Promenade des Anglais, задушил ее собственный шарф…
Да :
….Бывают странными пророками Поэты иногда…( М. Кузьмин. «Бывают странными пророками…»)
Цитаты из книги Е. Маркова - « Русская поэзия серебряного века. Сергей Есенин ». Стихотворения и поэмы. Изд. ООО «Эксмо» 2009г.
* * *
В том краю, где желтая крапива
И сухой плетень,
Приютились к вербам сиротливо
Избы деревень.
Там в полях, за синей гущей лога
В зелени озер,
Пролегла песчаная дорога
До сибирских гор.
Затерялась Русь в Мордве и Чуди,
Нипочем ей страх.
И идут по той дороге люди.
Люди в кандалах.
Все они убийцы или воры,
Как судил им рок.
Полюбил я грустные их взоры
С впадинами щек.
Много зла от радости в убийцах.
Их сердца просты,
Но кривятся в почернелых лицах
Голубые рты.
Я одну мечту, скрывая нежу,
Что я сердцем чист.
Но и я кого- нибудь зарежу
Под осенний свист.
И меня по ветрянному свею,
По тому ль песку, поведут с веревкою на шее
Полюбить тоску.
И когда с улыбкой мимоходом
Распрямлю я грудь,
Языком залижет непогода
Прожитой мой путь.
1915.
« После нашей последней встречи – Есенин прожил два года с небольшим. Но испытания и пережитого им за это время хватило бы на целую – долгую, бурную и очень несчастную жизнь. Было с ним, до 23 ноября 1925 года ( следовало бы «до 27 декабря» ), много, очень много «всякого». Был разрыв с Айседорой и одинокое возвращение в Москву. Была новая женитьба и новый разрыв. Было, попутно, много других любовных встреч и разлук. Было путешествие в Персию и «вынужденный отдых»… в лечебнице душевнобольных. Была последняя , очень грустная поездка в деревню, где все разочаровало поэта. Были, наконец, новые кутежи и дебоши, отличавшиеся от прежних тем, что теперь они неизменно кончались антисоветскими и антисемитскими выходками. Пьяный Есенин чуть ли не каждую ночь кричал на весь ресторан, а то и на всю Красную площадь: «Бей коммунистов – спасай Россию» - и прочее в том же духе. Всякого другого на месте Есенина, конечно бы, расстреляли. Но с «первым крестьянским поэтом» озадаченные власти не знали. Как поступить. Пробовали усовестить – безрезультатно. Пытались припугнуть , устроив над Есениным «общественный суд» в «Доме печати» - тоже не помогло. В конце концов. Как это ни странно. Большевики уступили. Московской милиции было приказано: скандалящего Есенина отправлять в участок для вытрезвления, не давая делу дальнейшего хода». Скоро все милиционеры Москвы знали Есенина в лицо.»
Цитаты из книги Е. Маркова - « Русская поэзия серебряного века. Сергей Есенин ». Стихотворения и поэмы. Изд. ООО «Эксмо» 2009г.
Августа Миклашевская о Сергее Есенине.
«Меня поразило, что Есенин, о котором там много говорили, что он крикливый, грубый…но когда я его увидела в студии Коненкова, я поняла, что перед большим искусством он, как перед чем-то святым. Он был смирный, тихий, почти ничего не говорил. Помните его стихотворение к Пушкину? Вот также было чувство у него и к Коненкову.
Обратно мы шли пешком. Он мне рассказывал, как ему было трудно за границей. Он был счастлив, что вернулся в Россию, все ему казалось не таким, как там: и луна и небо, - уверял – здесь другие, чем там. Трогал деревья руками, стенки домов».
* * *
Спит ковыль. Равнина дорогая,
И свинцовой свежести полынь.
Никакая родина другая
Не вольет мне в грудь мою теплынь
Знать, у всех у нас такая участь,
И, пожалуй, всякого спроси –
Радуясь, свирепствуя и мучась,
Хорошо живется на Руси.
Свет луны, таинственный и длинный.
Плачут вербы, шепчут тополя.
Но никто под окрик журавлиный
Не разлюбит отчие поля.
И теперь, когда вот новым светом
И моей коснулась жизнь судьбы,
Все равно остался я поэтом
Золотой бревенчатой избы.
По ночам, прижавшись к изголовью,
Вижу я , как сильного врага,
Как чужая юность брызжет новью
На мои поляны и луга.
Но и все же, новью той теснимый,
Я могу прочувственно пропеть:
Дайте мне на родине любимой,
Все любя, спокойно умереть !
Июль 1925
* * *
Я снова здесь, в семье родной
Мой край, задумчивый и нежный!
Кудрявый сумрак за горой
Рукою машет белоснежной.
Седины пасмурного дня
Плывут всклокоченные мимо.
И грусть вечерняя меня
Волнует непреодолимо
Над куполом церковных глав
Тень от зари упала ниже.
О други игрищ и забав
Уж я вас больше не увижу!
В забвенье канули года,
Вослед и вы ушли куда-то.
И лишь по- прежнему вода
Шумит за мельницей крылатой.
И часто я в вечерней мгле,
Под звон надломленной осоки,
Молюсь дымящейся земле
О невозвратных и далеких.
Июнь 1916
* * *
О верю, верю, счастье есть !
Еще и солнце не погасло.
Заря молитвенником красным
Пророчит благостную весть
О верю, верю, счастье есть.
Звени, звени, златая Русь,
Волнуйся, неуемный ветер!
Блажен, кто радостью отметил
Твою пастушескую грусть.
Звени, звени, златая Русь.
Люблю я ропот буйных вод
И на волне звезды сиянье.
Благословенное страданье,
Благословляющий народ.
Люблю я ропот буйных вод.
1917.
* * *
Синий май. Заревая теплынь.
Не прозвякнет кольцо у калитки.
Липким запахом веет полынь
Спит черемуха в белой накидке.
В деревянные крылья окна
Вместе с рамами в тонкие шторы
Вяжет взбалмошная луна
На полу кружевные узоры.
Наша горница хоть и мала,
Но чиста. Я с собой на досуге…
В этот вечер вся жизнь мне мила,
Как приятная память о друге.
Сад полышет, как пенный пожар,
И луна, напрягая все силы,
Хочет так, чтобы каждый дрожал
От щемящего слова «милый»
Только я в эту цветь, в эту гладь ,
Под тальянку веселого мая,
Ничего не могу пожелать,
Все, как есть, без конца принимая.
Принимаю – приди и явись,
Все явись, в чем есть боль и ограда…
Мир тебе, отшумевшая жизнь.
Мир тебе, голубая прохлада.
1925.