Дети выросли. Квартира опустела. Обстановка вокруг, стала подозрительно тихой. Ну, почти.
Потому что теперь в доме живут они — Мышка и Чука. Две судьбы, две фурии, две противоположности, соединившиеся в одном кошачьем спектакле, который я смотрю каждый день в первом ряду. Без перерыва и антрактов.
Мышка — барышня утончённая. Лапка как кисточка художника, шаги — как по нотам. Она вообще считает себя балериной. Спит на спинке кресла, как на сцене Мариинки, а по утрам требует чашку молока под музыку Шопена. Если молоко не по расписанию — изволит обидеться. С видом оперы "Кармен".
Чука, напротив, — деревенский философ. Слегка косматый, слегка удивлённый жизнью, вечно забывает, куда шёл. Любит сидеть в раковине и ловить капли воды, как будто там скрыт секрет вселенной. Иногда уходит на балкон и долго смотрит в небо. Наверное, в прошлой жизни он был мудрецом. Или сломанным телевизором — один чёрт не переключается и гудит.
На днях, например, захожу в комнату — подушки валяются по полу, одеяло скручено, как рулет, а на нём сидит Мышка. Вид у неё такой, будто это она — дизайнер интерьеров. Лёгкий наклон головы, хвост колечком, взгляд из серии:
— «Я тут немного порепетировала перестановку. Где ваш восторг, гражданочка?»
А Чука в углу гоняет... шнур от зарядки. Причём гоняет с таким азартом, как будто спасает мир. Периодически заворачивается в провод, падает, сам себя пугает, убегает — и возвращается с новой стратегией. Шнур, видимо, сильный противник. Уже третий день не сдаётся.
Однажды ночью я проснулась от странного ощущения — кто-то мне дышит в ухо. Поворачиваюсь — Мышка. Лежит на подушке, развалилась, как королева в своём шатре, и смотрит с видом:
— «Ничего, что ты тут, конечно. Но вообще-то это мой матрас.»
А Чука в это время топчется по мне, проверяет, не умерла ли я случайно от недостатка внимания. Он же, бедняжка, переживает. Каждый день.
На следующий день было ещё лучше. Мышка нашла мою косметичку. Открыла. Вытянула оттуда кисточку — и начала ею чесать себе щёки. Как знала, что это бронзер. А потом разнесла всё содержимое по ковру. Теперь у нас на полу пятно в форме Франции, и оно пахнет клубникой.
— «Я художник. Я так вижу», — сказала бы она, если бы могла говорить.
А Чука в это время притащил с кухни губку для посуды и гордо вручил мне, как охотничий трофей.
— «На, мам. Я убил её. Можешь больше не мыть посуду. Враг повержен.»
И как после такого ругаться? Как смотреть в эти глаза, где вся галактика отражается? Я и не ругаюсь. Я просто иду, убираю это всё, и тихо себе бормочу, как маньяк с веником:
— «Вырастили детей... Теперь воспитываем котов. Только эти — пожизненные.»
Иногда я думаю, что вся эта суета — и есть жизнь. Пока Мышка точит когти о моё кресло, а Чука ворует носки и прячет под батарею, я чувствую — я дома. Тут живут любопытство, непослушание, обнимашки, дикий смех и шерсть. Много шерсти. Повсюду.
Зато когда вечер... Мышка ложится ко мне на грудь, начинает мурлыкать, как маленький моторчик, а Чука устраивается на ногах, как камень из дзен-сада. И мы лежим, слушаем ночь, и я думаю:
«А ведь это счастье. Такое, что в аптеке не купишь. Такое, что лечит всё. Даже сломанные шторы и потраченные нервы.»
И если однажды Мышка станет старой девой, а Чука — почтённым толстяком с усищами мудреца, я всё равно буду чесать им за ушком и говорить:
— «Да, вы хулиганы. Но вы мои.»
А они, конечно, сделают вид, что ничего не слышали. Но будут мурлыкать громче.