Воспоминания электрика Фёдора Андреевича, 1966 год: "Я не про галлюцинации вам расскажу и не про сны. Я трезвый был, как стекло. Всё было при памяти. И не один я там был — механик Витька, царствие ему небесное, тоже всё видел. Только потом, когда уже вернулись, он про это больше ни слова. Даже выпьет — и тишина, будто вырезали.
Это было зимой шестьдесят шестого. Маяк у Лежневского мыса, Белое море, Архангельская область. Суровое место, не для южан. Мы тогда двое остались — Витька и я. Остальные на берег, по ротации. Казалось бы, ничего особенного — лампы моргают, батареи вздуваются, магнитофон крутит катушку, хоть ты его и не трогал. Мороз, соль, влага — привычное дело. Но всё было как-то… слишком правильно. По графику почти. И потом он появился. Стоял на льду, в сотне метров от маяка. Не двигался. Мы думали — человек. Но что-то было не так.
А потом нашли этот приёмник. Советский. С маркировкой и номером. Только такой модели в каталогах не было. Ни в одном."
"Мыс Лежневский — кусок суши, торчащий в сторону Белого моря, чуть южнее Мезени. Карты старые, с довоенных времён, ещё с германскими надписями, и те обозначают его как «несудоходный участок». Скалы, обледенелые камни, ветер в три шквала.
Маяк туда поставили в 1952-м. Сперва — деревянный столб с керосиновой лампой, потом — бетонную башню с генераторной и жилым блоком на два человека. Автономия — полная. Запасы в бочках, дрова, уголь, аккумуляторы, связь через коротковолновую.
Я туда поехал в декабре 1965-го. Тогда мне было сорок три. Электриком работал с армейских времён, приборы знал, схемы понимал. Прислали вызов — нужен специалист на зиму. Платили хорошо. Продукты — по норме. Отказаться было бы глупо.
Приехали на катере в ноябре, пока лёд не стал. Нас было трое: я, механик Виктор, и радист Семён. Семёна через две недели срочно отозвали — у него мать заболела. Мы остались вдвоём. Оборудование работало. Лампа на башне мигала каждые четыре секунды, как положено. Тепло, сухо, рацион — гречка, тушёнка, сгущёнка. Радио ловило «Маяк», иногда даже «Голос Америки», если антенну повернуть.
Первые недели всё шло по штатному расписанию. Следили за генератором, подкачивали воду, вели журнал. Погода — привычно мерзкая: снег с ветром, видимость пять метров. До берега — километра два льдом.
Первая лампа перегорела 4 января, в 23:00. Заменили. На следующий день — снова. Точно в то же время. И на третий день — та же история. Я проверил питание, контакты, реле — всё чисто. Напряжение стабильное. Я списал на партию брака. Тогда частенько такое бывало.
Потом стали пухнуть аккумуляторы в жилом блоке. И тоже — строго в 2:15 ночи. Один за другим. Я их отключал, ставил запасные. Витя предложил перейти полностью на дизель. Так и сделали.
Через неделю включился магнитофон. Старая катушка, запись симфонии. Мы её не ставили. Я думал, может, кто-то задел — но аппарат стоял на полке, провод не вытянут. Катушка крутилась.
Я разобрал его, проверил мотор — всё сухо. Ни коротыша, ни замыкания. И включение не по сети, а как будто механическое. Витя помолчал и сказал: «Может, мышь». И всё. Мы не обсуждали. Но оба уже начали замечать, что техника — не просто капризничает. Она повторяет. Словно по заданной схеме.
17 января мы заметили его. Было около полудня, я вышел за дровами. Сквозь снежную пелену увидел фигуру на льду. Человеческая. Стояла неподвижно, в километре от нас, может, ближе. Высокий. Без деталей. Как силуэт. Я подумал — охотник, может, с тундры. Позвал Витю — он вышел, посмотрел в подзорную трубу. Потом молча передал мне трубу.
Фигура стояла. Не шевелилась. Ни шагов в снегу, ни следов. Ни саней. Ни ружья. Просто стоял и смотрел.
Мы ушли внутрь. Часа через два Витя пошёл снова посмотреть — никого. И следов тоже не было. Только лёд, ветер и ровное белое поле.
18 января мы не смогли выйти в эфир. Радиостанция работала, но приём был нулевой. Передача — тишина. Компас в жилом блоке начал отклоняться на девяносто градусов. Я проверил — стрелка не магнитится. Витя пошёл к башне — там тоже самое. Все три компаса показывали разное.
Генератор давал скачки. Вольтметр дёргался. Я вручную регулировал напряжение, но лампа наверху мигала не по графику. То чаще, то реже. Мы записали всё в журнал.
Витя сказал: «Это не поломка. Это не техника». И снова замолчал.
20 января связь вернулась. Компасы — стабилизировались. Магнитофон молчал. Всё стало, как было. Только как-то слишком внезапно. Будто «отключили режим».
Мы вышли проверить окрестности. Прямо на льду, метрах в трёхстах от маяка, лежал предмет. Серый, квадратный. Старый приёмник. Советский, с ручкой, с эмблемой завода. Я его поднял — холодный, без царапин.
Модель — Р-142 «Полет». Только такой модели не было никогда. Ни в заводских документах, ни в списках выпуска. Я сам служил на радиостанции, знаю все модели, даже опытные. Этой — не было.
На задней крышке — выгравирован номер. Руки не дрожали, но внутри стало тихо. Витя его не трогал. Сказал: «Не бери в жилую».
Мы его поставили в сарай. Через день он исчез. Без следов. Сарай был закрыт. Ни снега, ни отпечатков.
В марте нас сменили. Катер пришёл, мы погрузились, рассказали про проблемы с техникой — формально. Про фигуру — молчали. Про приёмник — тоже.
Я думал забыть. Но каждый раз, когда включаю старый радиоприёмник, ловлю на определённой частоте тишину. Не шум. Не фон. Просто ровная тишина. И будто кто-то слушает.
Витька умер в девяносто первом. Он так ни разу и не заговорил о Лежневском. Я ходил к нему, пытался вспомнить — он отводил глаза.
А маяк потом автоматизировали. Людей туда больше не посылают. Сигнал идёт, лампа мигает. И всё по графику.
Но я знаю — там, под льдом, за белым полем, кто-то есть. Или было. Не враждебное. Просто… не наше.
И мы ему были не нужны. Просто — смотрело."
Что думаете?