Ирина закрыла дверь кабинета. В руках — папка с медицинским заключением. Внутри — то, что она подозревала уже давно, но боялась признать. Рак. Третья стадия. Прогноз: от шести месяцев до года, если начать лечение немедленно.
Она прошла в кухню, положила папку на стол и включила чайник. Механические действия — единственное, что помогало сохранять спокойствие. Чашка с отбитой ручкой, купленная еще в первый год замужества. Чайник, барахливший второй год, но который всё никак не доходили руки заменить. Эти мелочи вдруг стали кристально важными.
За окном моросил дождь. Квартира на пятом этаже панельного дома теперь казалась Ирине странной — как будто чужой. Двадцать восемь лет здесь. Двое детей выросли. Муж. Кредит. Ремонт, который так и не закончили. И вот теперь — шесть месяцев.
Телефон завибрировал. Сообщение от Кости: «Сегодня задержусь, корпоратив». Ирина усмехнулась. Третий «корпоратив» за месяц. Год назад такая новость вызвала бы ссору, теперь — только усталость.
Телефон снова ожил. На этот раз звонок.
— Мам, привет! — голос дочери звучал возбужденно. — Лёша сделал предложение! Представляешь? Мы решили пожениться зимой!
Ирина крепче сжала телефон.
— Это прекрасно, солнышко.
— Ты чего такая? Что-то случилось?
— Нет-нет. Просто устала. Очень рада за тебя.
— Точно? Ладно, мы завтра заедем, всё расскажем. Целую!
Ирина отложила телефон. Зимой. А будет ли она на этой свадьбе? И если да, то какой? С париком после химиотерапии? Изможденной от боли? Или уже в рамке с черной лентой?
Чайник щелкнул. Ирина залила кипяток в чашку, но пить не стала. Открыла папку. Посмотрела на результаты снова. Шанс на ремиссию — тридцать процентов. При агрессивном лечении.
Где-то между «агрессивным лечением» и «тридцатью процентами» родилась мысль, которую еще утром она сочла бы безумной.
***
Костя вернулся после одиннадцати. От него пахло коньяком и дешевыми духами. Он делал вид, что всё в порядке, но галстук был заправлен небрежно, а на воротнике рубашки виднелся след помады.
— Ты еще не спишь? — спросил он, снимая пиджак.
— Нет, ждала тебя. Нам нужно поговорить.
Костя насторожился. Этот тон он знал — обычно за ним следовал скандал.
— Я очень устал, Ира. Давай завтра?
— Нет, сегодня, — Ирина говорила тихо, но твердо. — Я была у врача. У меня рак.
Костя замер с наполовину расстегнутой рубашкой.
— Что?
— Третья стадия. Шесть месяцев, может год. Если лечиться.
— Господи, Ира…
Он сел рядом, попытался взять ее за руку, но она отстранилась.
— Не надо. Выслушай до конца. Я знаю про твою Светлану. Знаю уже полгода.
Костя побледнел.
— Я не…
— Не отрицай. Просто послушай. У меня есть предложение.
Ирина говорила ровно, будто зачитывала подготовленный текст:
— Я не буду лечиться. Оформлю на тебя дарственную на квартиру. Завещание на детей тоже будет, но с условием — они не получат ничего, если оспорят дарственную. Взамен ты оплатишь мне поездку. Я хочу увидеть Париж, Венецию и Барселону. Одна. Без тебя.
Костя смотрел на нее так, словно видел впервые.
— Ты с ума сошла? Какая дарственная? Какая Барселона? Тебе лечиться надо!
— Зачем? — она смотрела прямо и спокойно. — Чтобы провести оставшиеся месяцы, мучаясь от боли и тошноты? Чтобы ты из чувства долга сидел у моей кровати, а сам считал дни до свободы? Нет уж. Я предпочту прожить то, что осталось, так, как хочу я. А не так, как решат врачи.
— А дети? Ты о них подумала?
— Наши дети взрослые. У Ани своя жизнь, она выходит замуж. У Димы карьера в Питере. Я сделаю вид, что всё в порядке, скажу, что беру отпуск на месяц-другой. Увижусь с ними перед отъездом. А потом — будь что будет.
Костя встал, прошелся по комнате. Потер лоб.
— Нет, так нельзя. Ты должна лечиться. Мы найдем деньги, лучших врачей…
— Я уже решила, — отрезала Ирина. — Либо ты принимаешь мои условия, либо я подаю на развод прямо сейчас, забираю свою долю квартиры и всё равно уезжаю. Только тогда никаких дарственных не будет. И я расскажу детям всё. И про болезнь, и про твою Свету.
Она увидела, как в его глазах мелькнул расчет. Быстрый, почти неуловимый. Он прикидывал варианты.
— Тебе решать, Костя. У меня билет в Париж на следующую среду.
***
Париж встретил Ирину моросящим дождем и прохладой. Почти как дома, только запахи другие — свежие круассаны, кофе и бензин.
Она сняла небольшую квартиру в двух шагах от Монмартра. Старый дом, скрипучая лестница, окна с видом на черепичные крыши.
В первый день она просто гуляла. Без карты, без плана, куда глаза глядят. Покупала кофе в маленьких кафе, рассматривала витрины, садилась на скамейки в парках и наблюдала за людьми.
Вечером, когда ноги гудели от усталости, она вернулась в квартиру и впервые за долгое время почувствовала себя… свободной. Боль еще не стала невыносимой, только ныла где-то внутри, напоминая о своем присутствии. Но можно было принять таблетку и забыть на время.
Телефон звонил несколько раз. Дочь, сын, подруга с работы. Всем она отвечала одинаково — у меня всё хорошо, отдыхаю, скоро вернусь. Костя не звонил.
На второй день Ирина отправилась в Лувр. Бродила по залам, рассматривала картины, о которых раньше только читала в книгах или видела в интернете. Джоконда оказалась меньше, чем она представляла. Ника Самофракийская — величественнее.
У выхода из музея ее остановил мужчина. Седой, подтянутый, с фотоаппаратом на шее.
— Извините, — заговорил он по-английски. — Я фотограф. Делаю проект — портреты людей в городах мира. Могу я сфотографировать вас?
Ирина замялась. Ее английский был посредственным, школьным.
— Я… не очень хорошо… фото, — пыталась объяснить она.
— О, вы русская? — мужчина неожиданно перешел на почти чистый русский. — Я говорю немного по-русски. Жил в Москве три года.
Он представился Пьером, показал на своем телефоне другие фотографии проекта. Пожилая японка в парке. Темнокожий юноша на скамейке. Арабская семья на набережной.
— Только одно фото, — улыбнулся он. — Для искусства.
Ирина согласилась. Он попросил ее сесть на ступеньки Лувра и смотреть вдаль, на пирамиду.
— Прекрасно, — сказал он, делая несколько снимков. — У вас очень выразительное лицо. В нём есть… как это сказать… глубина.
Он показал ей фотографии. Ирина едва узнала себя — женщина на снимках выглядела задумчивой, с легкой улыбкой, в глазах что-то такое, от чего у самой Ирины защемило сердце.
— Я бы хотел пригласить вас на кофе, — сказал Пьер. — Если вы не против. Я знаю чудесное место недалеко отсюда.
Ирина хотела отказаться. Но потом подумала — какая разница? У нее оставалось так мало времени. Почему бы не выпить кофе с незнакомцем в Париже?
***
Кофе превратился в обед. Обед — в прогулку по Сене. А вечером она обнаружила себя в небольшом джаз-клубе, где Пьер, оказывается, был завсегдатаем.
Он рассказывал о себе — бывший архитектор, решивший в сорок пять всё бросить и заняться фотографией. Разведен, двое взрослых детей, внуков пока нет. Путешествует по миру, снимает людей, города, природу.
— А вы? — спросил он. — Что привело вас в Париж одну?
Ирина отпила вино.
— Мечта. Всегда хотела увидеть Париж.
— И что вы думаете о нём теперь?
— Он… не такой, как в фильмах. Но лучше. Настоящий.
Пьер улыбнулся.
— Хороший ответ. Многие разочаровываются. Ждут чего-то волшебного, из открыток. А тут обычный город. С мусором, с туристами, с проблемами.
— Мне нравится именно этот Париж, — сказала Ирина. — Настоящий.
Они проговорили до закрытия клуба. Пьер проводил ее до дома, но не напрашивался зайти. Только спросил, можно ли увидеться завтра. Показать ей «свой» Париж, не туристический.
Ирина согласилась.
***
Следующие дни пролетели как в тумане. Пьер показывал ей маленькие площади, о которых не пишут в путеводителях, уводил в переулки, где торговцы знали его по имени. Они обедали в крошечных ресторанчиках, где не было меню на английском, гуляли по кладбищу Пер-Лашез, сидели в книжных магазинах.
Когда Ирина рассказала, что собирается в Венецию, он неожиданно предложил:
— Я мог бы поехать с вами. Если хотите.
Она колебалась. С одной стороны, Пьер нравился ей — с ним было легко и интересно. С другой — она не хотела привязываться. Не сейчас. Не в её положении.
— Пьер, я должна вам кое-что сказать.
Она рассказала ему всё. О болезни. О муже. О сделке. О том, что это её последнее путешествие.
Он выслушал молча, не перебивая. Потом взял её за руку.
— Тем более я должен поехать с вами. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на одиночество.
***
Венеция оказалась сказкой. Гондолы, каналы, узкие улочки, где легко потеряться. Пьер снимал Ирину на фоне воды, заставлял её позировать у мостов и соборов.
— Зачем тебе столько моих фотографий? — спросила она однажды.
— Ты красивая, — просто ответил он. — И глаза у тебя живые. В них видно всё — и боль, и радость, и что-то такое… вечное.
Они жили в маленьком отеле с видом на канал. В разных номерах — Ирина настояла. Но каждый вечер сидели допоздна в её комнате, пили вино, говорили о жизни, о смерти, о любви.
Пьер рассказал, как похоронил жену десять лет назад. Рак груди — быстро, за четыре месяца от диагноза до конца. Как запил, как чуть не покончил с собой, как дети вытащили его из депрессии.
— Знаешь, я тогда понял, что жизнь — это не время. Это глубина. Можно прожить восемьдесят лет, но мелко, как лужа. А можно — тридцать, но так, что океан позавидует.
В Венеции боль усилилась. Таблетки помогали всё хуже. Ирина старалась не показывать, но Пьер замечал — как она морщится, как иногда замирает на полушаге, как бледнеет.
Он купил ей морфин на черном рынке. Не спрашивая, не осуждая.
— Я понимаю, — сказал он. — Твоя жизнь — твои правила.
В их последний вечер в Венеции, прежде чем уехать в Барселону, Ирина впервые позволила ему остаться в её номере до утра. Они не занимались любовью — просто лежали рядом, держась за руки. Она рассказывала о детях, о работе, которую любила, о мечтах, которые не сбылись.
— Жалеешь о чём-нибудь? — спросил Пьер.
— О том, что не делала то, что хотела. Всегда ждала подходящего момента. Откладывала на потом.
— А сейчас? Что бы ты хотела сейчас?
Ирина долго молчала.
— Научиться не бояться. Того, что будет. Боли. Пустоты.
Пьер крепче сжал её руку.
— Я буду с тобой. Если позволишь.
***
Барселона встретила их солнцем, шумом и красками. Гауди, Рамбла, пляжи, тапас-бары. Ирина уже плохо ходила — слабость накатывала волнами, заставляя часто останавливаться. Но Пьер возил её в инвалидном кресле, которое взял напрокат, и она видела город с новой перспективы.
Именно здесь, в Барселоне, она получила сообщение от дочери: «Мама, что происходит? Папа говорит, ты задержишься еще на месяц, но ты не отвечаешь на звонки. Мы волнуемся».
И от сына: «Мам, у тебя всё в порядке? Звонил на работу, они сказали, что ты взяла отпуск за свой счет. Что происходит?»
Она показала сообщения Пьеру.
— Что мне им ответить?
— Правду, — сказал он серьезно. — Они заслуживают знать.
— Это разобьет им сердце.
— Да. Но ложь разобьет сильнее. Поверь, я знаю.
Вечером, сидя на балконе их квартиры с видом на Саграда Фамилия, Ирина набрала номер дочери. Разговор был тяжелым. Аня плакала, кричала, умоляла вернуться, начать лечение.
— Еще не поздно, мама! Мы найдем деньги, лучших врачей!
— Солнышко, я не хочу провести последние месяцы в больнице. Я хочу жить. Так, как сейчас.
— Но папа говорит…
— Что говорит папа?
Пауза.
— Что ты отказалась от лечения, выбрала поездку. Что ты… что ты подписала дарственную на квартиру.
Ирина вздохнула.
— Да, это правда. Но он не сказал тебе причину?
— Какую причину?
— Неважно. Я не виню его. У него своя жизнь, у меня — своя.
После разговора с дочерью позвонил сын. Потом снова дочь, уже вместе с женихом. Потом Костя — впервые за всё время.
— Ира, дети в истерике, — начал он без приветствия. — Ты должна вернуться.
— Зачем, Костя? — устало спросила она. — Чтобы облегчить твою совесть?
— Нет, чтобы дети могли попрощаться нормально! Чтобы ты не умерла там, одна…
— Я не одна, — тихо сказала Ирина. — И я не вернусь. Ты получил то, что хотел — квартиру. А я получила свободу. Всем хорошо.
— Ира, я не… Я не думал… Мне не нужна эта чертова квартира!
— Теперь уже всё равно. Прощай, Костя.
Она повесила трубку и заблокировала его номер.
Ночью у нее начался сильный приступ боли. Морфин помогал, но ненадолго. Пьер держал её за руку, пока она стонала, свернувшись калачиком.
— Может быть, в больницу? — спросил он.
— Нет. Я хочу увидеть рассвет. С тобой. На пляже.
Он закутал её в одеяло, отнес в машину, довез до берега. Они сидели на песке, смотрели, как небо меняет цвет — с черного на темно-синий, потом на розовый и золотой.
— Красиво, — прошептала Ирина.
— Ты красивая, — ответил Пьер, целуя её в висок.
***
Дети прилетели через два дня. Пьер встретил их в аэропорту, привез в квартиру. Ирина уже почти не вставала — боль не отпускала, морфин делал сонной.
Аня бросилась к матери, обняла, разрыдалась. Дима стоял в стороне, бледный, с застывшим лицом.
— Мама, пожалуйста, — умоляла Аня. — Вернись домой. Хотя бы в больницу лечь…
— Солнышко, — Ирина гладила дочь по волосам. — Уже поздно. И я рада, что всё сложилось именно так. Я узнала, что значит жить по-настоящему. Хоть и ненадолго.
Дима наконец подошел. Опустился на колени у кровати.
— Я поговорил с врачами здесь. Они могут… облегчить. Когда станет совсем плохо.
Ирина кивнула.
— Спасибо.
— А этот… Пьер, — Дима понизил голос. — Он кто тебе?
— Друг. Хороший друг.
— Он странный. Фотографирует всё.
— Это его работа. И… пожалуйста, будьте с ним помягче. Он многое для меня сделал.
Дети остались на неделю. Аня отложила подготовку к свадьбе, Дима взял отпуск. Они по очереди дежурили у постели матери, готовили еду, которую она почти не ела, пытались разговаривать.
Пьер держался в стороне. Уходил рано утром, возвращался поздно вечером. Давал им время наедине.
На третий день приехал Костя. Непрошенный, растерянный. Пытался говорить с Ириной наедине, но она отказалась.
— Всё, что ты хочешь сказать, можешь сказать при детях, — сказала она.
— Хорошо, — он сглотнул. — Я хочу извиниться. За всё. Я был… я поступил… Ира, я не хотел, чтобы так вышло.
— Я знаю, — спокойно ответила она. — Никто не хотел. Просто жизнь вышла не такой, как мы планировали. Ни у тебя, ни у меня.
— Я могу что-то сделать? — спросил он. — Что угодно?
— Да. Будь хорошим отцом нашим детям. И… будь счастлив. Что бы это для тебя ни значило.
Костя уехал на следующий день. А через три дня Ирина попросила Пьера о последней услуге.
— Отвези меня к морю. Я хочу там. Под небом.
Он арендовал домик на берегу, в часе езды от Барселоны. Маленький, с террасой, выходящей прямо к воде. Дети поехали с ними. Аня готовила, Дима договаривался с местным врачом о препаратах.
Ирину вынесли на террасу в кресле. Она смотрела на море, улыбалась, подставляла лицо соленому ветру.
— Хорошо, — шептала она. — Так хорошо.
Пьер фотографировал. Море, небо, детей. Ирину — особенно часто. Её улыбку, взгляд, руки на подлокотниках кресла.
В последнюю ночь ей стало совсем плохо. Врач приехал, сделал укол. Пьер сидел рядом, держал за руку.
— Не бойся, — сказал он. — Я с тобой.
— Я не боюсь, — улыбнулась Ирина. — Уже нет.
Она умерла на рассвете. Тихо, во сне. С легкой улыбкой на губах.
***
Три месяца спустя в галерее в центре Парижа открылась выставка. «Последнее путешествие» — так назвал её Пьер.
Черно-белые фотографии на стенах. Ирина в Лувре. Ирина на мосту в Венеции. Ирина на пляже в Барселоне. Её улыбка, её глаза, в которых читалась вся жизнь — прошлая и настоящая.
На открытие приехали Аня с мужем и Дима. Они долго стояли у каждой фотографии, иногда плакали, иногда улыбались.
— Она выглядит счастливой, — сказала Аня, рассматривая снимок, где Ирина смеется, запрокинув голову. — По-настоящему счастливой.
— Она и была счастлива, — ответил Пьер. — Каждый день. Даже когда было больно.
— Спасибо, — просто сказал Дима. — За то, что были с ней.
Пьер кивнул.
— Знаете, что она сказала мне в конце? «Я прожила так, как хотела. Хоть и ненадолго. Но это была моя жизнь».
Он подвел их к последней фотографии выставки. Ирина на террасе, смотрит на закат. В её глазах отражается солнце. И что-то еще — то, что нельзя описать словами. То, что остается, когда уходит всё остальное.
Свобода.