Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Всякий раз усаживаясь за очередную публикацию очередного года нашего помесячника, ловлю себя на некотором состоянии собственного безвременья. Так, что у нас нынче? Ага, лето... Стало быть, подыскиваю иллюстрации - всё зелёное, крестьяне, церквушка, речка там какая-нибудь... Москва и Петербург уже за 5 лет существования РРЪ столь плотно окучены, что едва ли удастся сыскать что-то новенькое. Вот зимою хорошо: всё белое... Неплохо осенью - экое разноцветье, ярко, глаз радуется... Впрочем, есть один нюанс: на событийный ряд любой публикации времена годя не оказывают практически ни малейшего влияния. Нашим персонажам хорошо (или скверно... или так-сяк...) и весною, и в стужу. А ваш РРЪ, подобно некоторому бесплотному Пимену, писавшему, как памятно нам по пушкинскому "Борису Годунову", "перед лампадой", окончательно утрачивает какие-либо человеческие черты, обращаясь в нечто вроде переносящегося на 200 лет назад ИИ...
Июнем 1825-го в Москву на несколько дней приезжает Михаил Семёнович Воронцов. При прочтении писем брату нашего неизменного корреспондента А.Я.Булгакова любопытно очевидное расслоение уже весьма близко нам знакомых персонажей на два лагеря, которые, тем не менее, подобно неким сообщающимся сосудам, хоть беспрестанно и "обмениваются жидкостями", являясь всё же частями единого целого, но по сути вместе им не бывать. Поясню: близость братьев Булгаковым к Воронцову, несмотря на то, что все трое - примечательнейшие люди своего времени, а оба Булгаковых помимо того, что весьма дельные чиновники, так ещё и славятся своею филантропией и хлопотами о нуждающихся в их добродетельности, никогда не поставит их рядом с именем Пушкина! Как бы "друг" А.С. (и наш неизменно любимый персонаж) князь Пётр Андреевич Вяземский хлопочет о не жалуемом Пушкиным "Московском Телеграфе" и о Полевом, связан самой нежной связью с его врагом (на тот момент) графом Толстым-Американцем и очень даже часто водится с тем самым Александром Яковлевичем Булгаковым, что позднее будет охотно перлюстрировать "по долгу службы" проходящие чрез него письма - и пушкинские в том числе. И тот же Вяземский, между прочим, плотненько общается с бывшим "арзамасцем" Севериным - тем, что не пустил на порог своего одесского нумера зашедшего к нему по старой памяти Пушкина. И таких примеров "обмена жидкостями" - великое множество. Нет на этом свете просто "чорного" и просто "белого", да!..
- Воронцов приехал! Ты можешь представить себе, как я ему обрадовался, мой милый и любезный друг. В субботу заехал я к нему в дом около полудня; еще не бывал... После обеда лежу у Лельки на постели и курю. Она прибежала: «Папенька, граф Воронцов прислал вам сказать, что он приехал!» Поскорее в дрожки и скакать к нему. Я нахожу, что он скоро приехал, а не видно, чтобы устал; глазом во время дороги был доволен, едва можно приметить какую-то красноту и слабость, в лице не нахожу никакой перемены... Невозможно понять, как его на все хватает; он всем доступен, не отказывается принимать никого, и дела от того не страдают, а напротив, все идет чудесно; никогда у него не бывает рассеянного, занятого или сердитого вида, как у стольких наших служащих. Он успевал со мною видеться постоянно; это поистине уникальный человек... Из Киева обещался мне писать. Как, должно быть, приятно жить неразлучно с таким человеком!.. Воронцов – человек необыкновенный. Жаль, что мало ему подобных встречаем. В обществе таких людей делаемся мы лучше.
Теперь понимаете, да? - о чем я?.. Разумеется, разница между Пушкиным, отчего-то не сумевшим оценить "уникального человека" Воронцова, и Булгаковым (и ещё половиною Москвы, с восторгом перебывавшей в те дни в доме на Большой Никитской) - земля и небеса. Но вот теперь - ещё один уголёк в ту никем не называемую напрямую топочку, что отчетливо обозначает признаки трещин меж тех самых лагерей.
- Воронцов просил меня доставить письмо от графини к Вяземской; я это исполнил, и княгиня, которая все выболтает, удивлялась церемонному тону письма графини: «Она мне писала всегда «моя милая княгиня», а теперь называет меня «госпожой княгинею»; ничего не понимаю, это все из-за сплетен. Вам ничего не известно?» – «Ничего»; а очень знаю, что Воронцов желал, чтобы сношения с Вяземскою прекратились у графини: он очень сердит на них обеих, особливо на княгиню, за Пушкина, шалуна-поэта, да и поделом. Воронцова пожелала помочь его бегству из Одессы, искала для него денег, лодку. Есть ли в том здравый смысл? В последнее утро Вяземский посылает спросить, когда может графа застать; но этот отвечал, что его не будет целое утро дома. Тот понял и больше шагов не делал; а жена, видно, понимать не хочет, что она куролесница.
Вот так милейший Александр Яковлевич! Ещё какую-то пару месяцев назад так деятельно хлопотал о здоровье князя Петра, а тут вдруг объявляет жену его "куролесницею"! Весьма, доложу вам, резкая ремарка! Ну, то, что Вяземский отныне по отношению к Воронцову пребывает в "пушкинском лагере" - понятно, ему и не привыкать, - особенно, пятый год находясь фактически в Высочайшей опале и слывя в лагере противуположном едва не либералистом. Но вот эти великосветские лукавства и лицемерия, когда вчера ещё к твоей постели как к умирающему приезжают, сопереживая, а сегодня за глаза полощут твою жену, -это, конечно, что-то... Впрочем, ничего удивительного, как говаривал Воланд - "Люди как люди..."
Ну и ещё немного о "лагерях". Уже упоминавшийся выше Дмитрий Петрович Северин удостаивается Высочайшей милости: теперь он мало того что идет по IV классу (действительный статский советник), так ещё и камергер.
- Превосходительство Северина очень меня порадовало, буду ему писать. Скоро вышел очень, но хорошему хорошее и подобает... Поздравляю душевно Северина, теперь дай Бог скорее соединиться ему с ее превосходительством невестою своею... Так Северин и камергер еще? Это славное отличие, ибо даст ему входы во дворцы...
Тут надобно пояснить кое-что. Как раз летом 1825-го Северин женится во второй раз (первая супруга умерла ещё в 1818-м) на баронессе Софье Мольтке. Несмотря на высокий чин и титул невесты, брат Булгакова Константин Яковлевич уверял, что финансовое благосостояние у счастливой четы оставляло желать много лучшего. Недаром, выходит, Пушкин отомстил отказавшемуся его принять в Одессе Северину эпиграммой "Ваш дед портной, ваш дядя повар..."
Кстати, в июне, будучи проездом из Москвы на ревельские воды, виделся с Севериным близкий знакомец его (мы говорили об этов выше) князь Петр Андреевич Вяземский, о чем поведал оставшейся в Остафьеве жене (куролеснице!): "Сѣверинъ влюбленъ и худъ, какъ кошка; невѣста мила и, вѣроятно, была молода".
И ещё одна немного запоздалая (по факту - датированная концом мая, но дошедшая до сердца Империи лишь сейчас) весть, вышедшая из-под пера неутомимого Александра Яковлевича. Нет-нет, на сей раз никаких сплетен, новость для всего, прославянски и прогречески настроенного русского общества, прекрасная. Виктория, господа!
- Победа! 22 мая у острова Сиры был совершенно разбит адмиралами Канарисом и Сактури капитан-паша Топал-паша, у коего взято 33 судна, остатки рассеяны, 4 фрегата и 3 брига сожжены. Это известие получено здесь прямо из Царьграда... Дело еще продолжится и, верно, кончится совершенным разорением флота турецкого, ветр будучи ему противен. На турецкой эскадре найдены многие европейские офицеры, большая часть итальянцы, подданные Австрии, кои отправляются в Сенат, чтобы быть судимыми военным судом. Множество найдено военных снарядов и материалов, коими турки хотели построить укрепление против Мисолунги... Пишут, что после сего известия имение капитан-паши было описано правительством, а другая часть разграблена народом.
А в псковском имении П.А.Осиповой Тригорское, меж тем, творится... легенда. Легенда о "внезапно вспыхнувшем чувстве", якобы послужившем толчком для написания, пожалуй, едва не самого известного пушкинского стихотворения "Я помню чудное мгновенье..." Заезжает, значит, как-то серединою июня Пушкин к Осиповой, а там... она!.. Мимолетное виденье...
Что самое удивительное, легенда эта оказалась на удивление живучей: по сей день многие убеждены, что "гений чистой красоты" - это приехавшая к тётушке погостить 25-летняя замужняя дама, по слухам, имевшая некогда... свидание с самим Александром Павловичем, мужа своего едва не открыто не любящая, и - весьма похоже - состоявшая в не совсем дружеских отношеньях с соседом - известным волокитой помещиком Родзянкой, в чем Пушкин вполне мог убедиться, прочитав в апреле письмо от самого Родзянки, сочиненное тем... совместно с Керн, где они оба откровенно флиртуют друг с другом посредством многочисленных приписок и дописок к основному тексту. Сама Анна Петровна, будучи уже изрядно в летах, охотно слухи эти подпитывала, кокетничая и томно опуская глазки - да, дескать, гений чистой красоты - это я... К полному изумлению своих собеседников, откровенно не понимающих - каким образом эта не в меру и смешно молодящаяся старушка могла заслужить столь высокое званье от самого Пушкина, уж точно - в женщинах толк знавшего!.. Более того, рискнем предположить, что к приезду Керн А.С. как был, что называется, "готов" - как к новому приключенью - с непременными прелюдиями, томленьем духа, электричеством меж пальцев при первом прикосновении, и всякая штука... То есть в глазах Пушкина Анна Петровна была вполне себе плотской, а вовсе не эфирным виденьем, особой во всеоружии непременных дамских атрибутов - милого личика, кокетства, не исключено - своеобразного оригинального ума (во всяком случае, в её записках это наличествует) - чего ж ещё?
А теперь, воспользовавшись тем, что РРЪ - ни разу не "настоящий пушкиноведческий блог", давайте порассуждаем на языке вовсе уж отъявленной крамолы. То, что АС к 25-ти своим годам - тот ещё "ходок" и жуир, едва ли возможно отрицать. Его давешние приключения последних лет - все эти аглаи, калипсы, амалии, кто там ещё - яркий тому пример. Едва ли образчиком "сильного чувства" была и Элиз Воронцова: тут-то как раз всё понятно! Только это, наконец-то, случилось, как надобно уезжать - по сути, не насладившись предметом со вкусом, не погурманствовав всласть. Следуя именно такой логике, когда сладчайший привкус всякой победы для любого молодого человека - тем более, над подобным экзотическим образчиком - необходим как воздух, расставание с Элиз и в самом деле может выглядеть, как сильное чувство. Но именно - что "может"! (Правда, вынужден признать и иную точку зрения - в частности, к примеру, весьма почитаемого мною М.О.Гершензона, уверенного самым решительным образом, что "ничего такого" меж Элиз и Пушкиным не было, и быть не могло!) И что же произошло между АС и Керн дальше - в июле? Да примерно то же самое - особенно, учитывая своеобразное реноме приехавшей племянницы. Тогда что со знаменитым стихотворением "К***"? Едва ли оно посвящалось именно той, кому было подарено, - слишком много в нём предметных нестыковок, и чересчур плотская Керн никак не тянет на ту, что описывается в волшебных строках. Просто кое-кто случайно оказался в том самом месте и в то время. Едва ли спустя два месяца человек, сражённый в самое сердце, мог бы написать: "Вы уверяете, что я не знаю вашего характера. А какое мне до него дело? очень он мне нужен — разве у хорошеньких женщин должен быть характер? главное — это глаза, зубы, ручки и ножки — (я прибавил бы еще — сердце, но ваша кузина очень уж затаскала это слово)". Осмелился бы трактовать это июньское происшествие словом "влечение" - не более. Но легенда - красивая, да, кто ж спорит?..
Сразу двумя письмами к маминьке в начале июня разражается потерявший апрелем отца Николенька Гоголь-Яновский. Наступает пора каникул, и он напоминает, что за ним надобно прислать "маленькою желтинькою коляскою"... впрочем, почитайте сами и ещё раз отметьте почти взрослый слог юного Гоголя... правда, весьма напоминающий стиль какого-нибудь уездного губернского секретаря, обращаемый им к некоему предмету своих грез.
- ... Известие, что вы в совершенном здоровье, как отрадный луч, проникло в мою душу; впрочем мне весьма бы хотелось иметь от вас письмо собственно ко мне. Вы не знаете, как я после этого вашего молчания, долгого и крайне для меня мучительного, жажду каждой вашей строчки. — Мне бы весьма хотелось знать, где вы теперь живете и в самом ли деле спокойны так, как доказывает ваше письмо. Я не знаю, может быть я вас потревожил предыдущим письмом, но этому виной было ваше мучительное для меня молчание, которое ввергнуло было меня в некоторый род отчаянья. Ужасные мысли беспрестанно представлялись моему расстроенному воображению. — Но теперь я совершенно успокоился. — Теперь мое всё желание состоит в том, чтобы вы были совершенно здоровы. Я горю нетерпением вас видеть скорее. — Слава богу время скоро приближается: теперь 3-е число июня, и я в радости твержу себе беспрестанно, что в этом же самом месяце я увижусь с вами, и это самое заставляет меня забывать все горести. Экзамен у нас начнется 15-го июня, в нашем классе кончится 17-го, и я 18-го могу уже ехать... Еще прошу вас, дражайшая маминька, распорядить так, чтобы нам не заезжать в Кибенцы, ибо платья у меня совсем нет кроме того, которое на мне. А присылать за нами прошу, ежели можно, желтою колясочкою, маленькою, которая как раз будет способна к нашему путешествию, потому что весьма легка, мало надо лошадей, и мы можем поспеть гораздо скорее, нежели какою-нибудь огромною бричкою. Так, дражайшая маминька, я вас скоро увижу, и восхищаюсь каждый день сею мыслию, и теперь собираюсь привезть вам какой-нибудь подарок. Но знаю, что вам не может быть подарка лучшего, приятнейшего, как привезть вам, сердце доброе, пылающее к вам самою нежною любовью какую только может внушить благодарность к добродетельно-нежной матери. — Но смею вам сказать, что я приобрел уже довольно и других качеств, которые, я думаю, вы сами увидите; можно сказать, обработал-таки свои понятия, которые сделались гораздо проницательнее, дальновиднее. — Ежели могу я вам угодить ими, тогда почту себя самым благополучнейшим человеком. Притом я постараюсь к вам привезть несколько своих произведений, также хорошеньких картинок своей работы: дары скудные, но они от чистого сердца, и их приносит нежный, чувствительный сын.
Спустя неделю, получив маминькин ответ, Гоголь пишет ещё раз - почти всё то же самое, только к "желтой колясочке" прибавляется зонтик и книги. Оформлено всё это "высоким штилем", в котором "грозная завеса будущности" смотрится не как забавный перл, а просто как образ мыслей осчастливленного скорым свиданием с родными романтически настроенного юноши.
- ... Я не знаю, получили ли вы прежние два письма, которые я к вам писал одно последних чисел мая, а другое первых июня. Вы не поверите, дражайшая маминька, какое удовольствие принесло мне ваше письмо, но вместе с ним я не мог не быть растроган, особливо видя вашу любовь, вашу горячность родительскую, какую вы имеете к вашим детям, но ваши слова: что вы уже более для себя и для мира сего не живёте, что, может быть, я скоро должен занять место отца малолетним моим сестрам, слова сии поселили печальные предчуствия в моем сердце. Зачем предаваться горестным мечтаниям? Зачем раскрывать грозную завесу будущности? Может быть, она готовит нам спокойствие и тихую радость, ясный вечер и мирную семейственную жизнь. Будем надеяться на всевышнего, в руке которого находится судьба наша. Что касается до меня, то я совершу свой путь в сем мире и ежели не так, как предназначенно всякому человеку, по крайней мере буду стараться сколько возможно быть таковым. Благодарю вас покорнейше, дражайшая маминька, за деньги, которые вы мне прислали и которые мне были нужны. В рассуждении каникул я вам писал, что за нами надо присылать так, чтобы 18 или 19 лошади были уже здесь, потому что мы 20 или 21-го июня непременно выедем. — Также я вам писал, чтобы в Кибенцы не езжать, потому что у меня платья совсем нет, кроме того, в котором хожу повседневно. Также еще я просил вас, маминька, чтобы вы за нами, ежели можно, прислали маленькою желтинькою коляскою, которая тогда, как я был, поправлена была в Кибенцах. И которую, ежели можно, прислали бы с зонтиком. Еще просил бы у вас, дражайшая маминька, прислать на дорогу несколько книг каких-нибудь новых и хороших, оттого что дорогою будет нам ужаснейшая скука, не делавши ничего.
10 июня 1825 года в столице объявляется осчастливленный Государем новоиспеченный прапорщик Евгений Боратынский. Свобода!!!!!!!.. То-то радости у всех, новостей - не счесть! Дельвиг, Александр Иванович Тургенев, Плетнев, Левушка Пушкин, Кюхельбекер, непеременно заехать к Ивану Ивановичу Козлову, лично поздравить с чудесным его "Чернецом"... Дельвиг, представьте, собрался жениться, избранница - Софи Салтыкова, дочь отставного московского полковника (он тоже о ту пору в Петербурге). Боратынский станет шафером на их свадьбе. Софи, кажется, искренне любит своего избранника, что уж говорить о романтике Дельвиге! "С Дельвигом я забываю все мои горести, мы даже часто смеемся вместе с ним. Как я люблю его!.." Случился тут и Языков - познакомились, оба, кажется, не в восторге друг от друга. Мимоходом по пути на отдых в Ревель пролетел Вяземский... Ах, что за жизнь! Иной раз, правда, Евгению приходит в голову мысль об отставке - но она покамест не вполне ясно ещё оформлена...
И чем бы завершить такую летнюю идиллию? Да полноте - к чему мучения выбора, когда ответ даден несколькими абзацами выше? Ну, разумеется - "Я помню чудное мгновенье...", что ж ещё?
Таким - или примерно таким - увиделся мне июнь 1825-го, а уж хорош он был или плох - решать всяко не мне, я - всего лишь скромный собиратель и огранщик драгоценностей, щедро рассыпанных по отечественной Истории.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие публикации цикла "Однажды 200 лет назад...", а также много ещё чего - в иллюстрированном гиде "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу