Звонок
Я ещё помню тот вечерний свет, тёплый и золотистый, разлитый по кухне. Мы сидели за столом втроём, смеялись, строили планы на завтра. Катя болтала без остановки — ей не терпелось в деревню, к бабушке, к речке, к её вечному летнему приключению.
— Пап, а мы на рыбалку пойдём? — её глаза блестели, как два озорных солнца.
— Обязательно, — я потрепал её по волосам. — Только если мама разрешит.
Оксана улыбнулась, качнув головой:
— Ладно уж, только не увлекайтесь. А то в прошлый раз чуть не утопили удочки.
Мы договорились выезжать рано утром. Но судьба, как всегда, внесла свои коррективы.
Проснулся от резкого звона. Телефон. Работа.
— Андрей, срочно! — голос начальника был напряжённым. — На объекте ЧП, нужно срочно приехать.
Я застонал, потянулся. Оксана уже встала, собирала вещи.
— Ничего, — она поцеловала меня в щёку. — Поедем без тебя. Ты нас догонишь.
Я кивнул, чувствуя укол вины. Катя, конечно, расстроится. Но что поделать?
Проводил их до машины, помахал вслед. Катя высунулась из окна, крикнула:
— Пап, не опоздай!
— Постараюсь!
Машина скрылась за поворотом, а я поехал на работу.
Вечер. Пустая квартира. Я варил кофе, когда зазвонил телефон. Незнакомый номер.
— Алло?
— Это муж Сергеенко Оксаны Сергеевны? — мужской голос, официальный, но с какой-то странной напряжённостью.
— Да, я её муж. Что случилось?
— Ваша жена и дочь попали в ДТП. Они в областной больнице. Дочь в тяжёлом состоянии, ей срочно нужно переливание крови.
Мир на секунду остановился.
— Я… я выезжаю.
Телефон выпал из рук.
Чужая кровь
Больница встретила меня ледяным светом флуоресцентных ламп и резким запахом антисептика. Ноги подкашивались, но я бежал по длинному коридору, сбивая плечом встречных людей.
— Где мои? Сергеенко! — хрипло выкрикнул я в регистратуру.
Медсестра подняла на меня усталые глаза и кивнула куда-то вглубь коридора.
Первой я увидел Оксану. Она сидела на скамье под стеной, вся в бинтах, с перекошенным от ужаса лицом. Увидев меня, вскочила и вцепилась в рукав.
— Андрей… Катя…
— Жива?
— Да, но…
Не дослушал. Рванул к двери с надписью «Реанимация». Меня остановил врач — сухопарый мужчина с глубокими морщинами у рта.
— Вы отец?
— Да!
— У девочки массивная кровопотеря. Нужна четвертая отрицательная. У вас какая группа?
— Первая положительная.
Врач поморщился.
— Не подойдет. А у матери — вторая положительная.
— Как это не подойдет?! — голос сорвался на крик. — Я же её отец!
Тишина.
За спиной раздался сдавленный всхлип. Оксана стояла, прижав окровавленный платок к губам, и смотрела на меня мокрыми, безумными глазами.
— Андрей… прости…
И тогда я понял.
Не надо было слов. Всё было написано на её лице — этом внезапно чужом лице, которое я, оказывается, не знал двенадцать лет.
Катя. Моя Катя. Не моя.
Где-то далеко упал стакан, звякнув о кафель. Я ощутил, как пол уходит из-под ног.
— Кто? — единственное слово, которое смог выдавить из себя.
Оксана шептала что-то, захлебываясь слезами. Про какого-то Сергея, про то, как он бросил её беременную, про нашу встречу через неделю после этого…
Я закрыл глаза. Вспомнил, как впервые взял на руки крошечную Катю. Как клялся себе, что буду лучшим отцом на свете.
Обман.
Сквозь туман в голове прорвался голос врача:
— Мужчина, вам плохо?
Я резко встряхнулся.
— Найдите ей кровь. Любой ценой.
Дорога к чужому
Моросил противный осенний дождь. Я давил на газ, и мой старый седан вздрагивал на разбитой дороге, будто разделял мою ярость.
— Посёлок Горелово, 37 километров, — бубнил навигатор бесстрастным голосом.
Руки сами сжимали руль так, что кости трещали. В голове стучало одно: Он должен помочь. Он обязан.
Оксанина исповедь горела в ушах: "Серёжа... местный... живёт у старой мельницы..." Как она могла? Двенадцать лет лжи. Двенадцать лет я любил чужого ребёнка.
Ветер бил в лицо, когда я выскакивал из машины у покосившегося дома с облупленной краской. Ноги вязли в грязи.
Дверь открыл сам — высокий, с заплывшими глазами, в засаленной майке. Пахло затхлостью и водкой.
— Ты Сергей?
Мужик ковырял зубочисткой в зубах, оглядывая меня:
— А тебе чё?
— Твоя дочь в больнице. Ей нужна твоя кровь.
Он фыркнул, собираясь захлопнуть дверь. Я вставил ногу в проём.
— Четвёртая отрицательная. У неё...
— Отвали! — он плюнул под ноги. — Какая мне дочь?
Где-то внутри что-то оборвалось. Я достал кошелёк, вытряхнул все купюры — около тридцати тысяч.
— Бери. Только сдай кровь.
Его глаза оживились. Пальцы с жирными ногтями пересчитали деньги.
— Ну, если за бабки...
Я поволок его к машине, как мешок с мусором. Он бубнил что-то про "дураков", про "не его проблему".
Дождь стучал по крыше. Я думал о Кате — как она смеётся, когда я щекочу её, как шепчет "пап" во сне.
Моя.
Несмотря ни на что.
Настоящий
Три дня я жил в гостинице, как в бункере. Телефон разрывался Оксана звонила раз пятьдесят — я сбрасывал. Потом пришло сообщение: "Катя в палате. Идёт на поправку. Спрашивает тебя..."
Я выключил телефон и вышел под холодный ливень.
Дождь стучал по коже, как мелкие иголки. Я брёл без цели, пока не оказался у детской площадки — той самой, где учил Катю кататься на качелях. Помню, как она визжала: "Пап, выше! Ещё выше!"
В кармане жгло фото — мы втроём на её десятилетии. Катя в бумажной короне, с кремом на носу. Моя девочка.
Чужой по крови. Моя по любви.
Я вернулся в больницу на рассвете. Оксана спала, свернувшись на стуле у Катиной койки. Лицо её было опухшим от слёз.
Катя открыла глаза первой:
— Пап... — её тонкие пальцы потянулись ко мне.
Я схватил эту руку, прижал к щеке. Горячая. Живая.
— Прости, рыбка... Я ненадолго уезжал.
Она слабо улыбнулась:
— Ты привёз мне мармелад?
— Конечно. — Я достал пакетик из кармана. — Зелёные, твои любимые.
Оксана проснулась. Мы молча смотрели друг на друга через больничную койку. В её глазах — вопрос. В моих — пока ещё боль, но уже...
— Врач говорит, через неделю выпишут, — прошептала она.
Я кивнул. Потом обнял их обеих — моих девчонок. Катя засмеялась:
— Пап, ты меня задушишь!
Вечером, когда Катя уснула, мы вышли в коридор. Оксана дрожала:
— Я понимаю, если ты...
— Заткнись, — я прижал её к себе. — Она мой ребёнок. Ты — моя жена.
На следующий день я принёс Кате новые кроссовки — обещал после выздоровления. Она радостно закричала:
— Пап, ты лучший!
Я знал — правду мы ей не скажем. Никогда.
Потому что правда — это не гены. Правда — это кто будит тебя утром, кто гладит твои волосы перед сном.
Кто любит.