Звуки спора то усиливались, то становились тише. Секретарь иногда отрывался от переписывания бумаг и прислушивался к неоднородному гулу, который, казалось, накатывал на массивную закрытую дверь зала заседаний Министерства внутренних дел.
Но вот из этого шума выделился мягкий глубокий баритон, видимо, привлекший всеобщее внимание – остальные голоса постепенно утихли. Сперва обладатель его говорил спокойно, затем некоторые нотки и интонации начали выдавать волнение. Впрочем, заметить это могли только те, кто очень хорошо знал говорившего.
– Вот вы настаиваете, чтобы крестьяне при освобождении по своему желанию отказались от части земли: мол, им, может, столько не нужно. Но это, уж поверьте моему опыту, приведет к злоупотреблениям, – медленно, выделяя каждую фразу, пока еще терпеливо объяснял оратор. – Вообразите: помещик посулит неграмотному мужику минутное благо (мол, бери меньше без выкупного платежа), а то и вовсе напоит – и останется тот ни с чем. А если и не так, если просто уменьшится надел, семья или целая деревня рискует встретиться с самым страшным врагом – голодом.
Речь ускорилась, а последнее слово прозвучало громче остальных.
– Помилуйте, Николай Алексеевич[1], – попытался возразить оппонент, – что вам везде мерещатся беды?
Напрасно видный сановник граф Виктор Никитич Панин, о презрении которого к крестьянам и желании выгадать больше благ дворянам, знали все члены редакционной комиссии[2], решился лично высказаться по острому вопросу.
Вмешательство это стало самым веским аргументом для его непримиримого противника не просто биться до победного конца, но и привлечь в союзники как можно больше участников заседания.
– Думаете, мерещатся мне беды? Не знаю, как присутствующие, а вот я очень хорошо помню далекий 1840 год[3]. Тогда в прессе не было принято делать репортажи с мест, но я, молодой чиновник хозяйственного департамента, своими глазами наблюдал голод в четырех центральных губерниях. Тяжелые это воспоминания, но позволю себе поделиться некоторыми, особо меня поразившими, прежде чем приступить к голосованию по обозначенному вопросу.
Тверская область, март 1840 года
Казенный экипаж остановился на площади большого села. Пассажиры выбрались наружу и замерли в нерешительности.
– Почему так тихо? – невольно понизив голос, спросил младший. – Я не слышу даже лая собак, не то что голосов. Время ведь еще не позднее. И как тут все бедно, неприглядно…
– Вон, поглядите, ваше высокоблагородие, – откликнулся исправник, сопровождающий столичного инспектора, – в церкви – огоньки, знать, служба идет. Там, наверное, народ-то.
Мужчины осторожно (после оттепели и заморозков разъезженная неровная земля стала угрожающе скользкой) двинулись ко входу.
– Однако вот еще что, Василий Афанасьевич. Мне показалось, или вдоль обочины попадались скелеты животных.
– Не показалось, – вздохнул спутник. – Мужички, как поняли, что хлеба даже до весны не хватит, решили на заработки податься. Да ведь и траву засуха не пощадила: сена мало, лошаденки до того изголодались, что падали прямо в пути. А убрать их некому: достались волкам с собаками.
Сведения о неурожае в Московской, Тверской, Ярославской и Нижегородской губерниях поступили в Министерство внутренних дел империи еще осенью. Казенным крестьянам сразу начали выдавать зерно из государственных запасов. А вот с помещичьими все обстояло не слишком хорошо. Пошли слухи, что хозяева бросают крепостных на произвол судьбы, а сами уезжают в города: если проблемы не видно, ее и нет. Проверить, как обстоит дело, отправили Николая Алексеевича Милютина, молодого чиновника, но уже показавшего себя умным и исполнительным.
Сельскую церковь построили с размахом, но потом, видимо, забросили: вместо белой она стала сероватой, кое-где обваливалась штукатурка, а некоторые окна были зашиты досками.
В темном помещении, едва освещенном свечами, не сразу удалось разглядеть, как много людей пришло на печальную службу. В центре, ближе к алтарю, на грубо сколоченных скамьях стояли три гроба: один большой и два маленьких. Священник запел «Со святыми упокой», а люди слушали в полном молчании.
«До чего худые, серые, угрюмые лица, и какая убогая одежда», – пронеслась у Николая Алексеевича мысль. Недоброе предчувствие, овладевшее им еще в уездном городе, начинало сбываться. Что за жуткая череда невзгод могла так измотать людей?
На выходе он остановил одного из мужичков и спросил, где найти старосту.
– А вон оне, – крестьянин указал рукой на немолодого, но еще крепкого мужчину, одетого чуть лучше остальных.
– А хоронят кого?
– Так это Авдотья с детьми, – каждую фразу мужичок выдавал как бы нехотя, сторожко.
– Как же они умерли? – вмешался в разговор исправник.
И желая выказать усердие (и любопытствуя о чужой, а значит, неопасной для себя беде), прикрикнул:
– Отвечай!
При виде знакомого лица крестьянин перестал опасаться и рассказал историю, потрясшую довольно впечатлительного Николая Алексеевича.
– Так что ж рассказывать… Как зерно кончаться стало, а нового-то не народилось, Авдотья мальчонку старшого все в кусочки отправляла.
– За хлебными кусочками, милостыня у крестьян такая, – тихо пояснил Василий Афанасьевич.
– Но только и у соседей хлеба тоже нет: нечем помочь. А барин по осени, еще тепло было, оне так рано и не съезжали никогда, семью свою скоренько собрал и в город укатил. Нам ничего не оставил, даже и в долг не распорядился давать. Одно слово: чудно.
А Авдотья-то все бабам говорила: «Быстрее бы Господь меня и детишек к себе прибрал». Особенно, когда младшая хворать начала. А что хворать? Просто с голоду ослабела. Авдотья недавно овдовела и все к мужу на могилку ходила. А тут мороз вдруг стукнул: три-то дня назад. Видят бабы (уж потом сказывали): она с детьми на кладбище и пошла. А уж вечер, темнело. Утром примечают: в избе тихо, и дыма над трубой нет. Пошли поглядеть – ан пусто. Решили, у родни осталась, у мужниной, ночевать. А потом кто-то мимо кладбища шел, глядь: сидят они все трое под деревцем, замерзшие.
Мужик перекрестился, и слушатели вслед за ним.
– Так она, что ж, – начал Николай Алексеевич.
– Что ж, дождалась, услышал Господь, – торопливо пробормотал мужичок. – На небе теперь все, в райских кущах, а мы вот, стало быть, здесь пока.
В доме старосты было очень чисто и тепло, а его домочадцы не выглядели такими изможденными, как другие обитатели села.
Николай Алексеевич вот уже добрых полчаса пытался выяснить, куда делись запасы хлеба, которые по закону обязаны делать все помещики как раз на случай неурожайного года.
Староста сперва долго изучал официальную бумагу, которая давала право чиновнику проводить ревизию, потом распорядился принести гостям чай, потом сосредоточенно думал, чем окончательно вывел из себя исправника.
– Отвечай, когда тебя спрашивают! – прикрикнул Василий Афанасьевич, когда пауза слишком затянулась.
– Так ведь барин велел ночью все из хлебного магазина[4] свезти в амбар. Часть зерна в город отослал на продажу, остальное запер.
– И что, никто не видел? А если видели, то почему все промолчали, когда такое безобразие творилось? – удивился Николай Алексеевич.
– Так ведь, – староста замялся, – хлебный магазин сгорел. Погоревали, пошумели, а возмущаться чему? Одно слово – наказание Господне за грехи наши,– он мелко перекрестился и замолчал, опасливо поглядывая то на одного, то на другого незваного гостя.
– За грехи? Да ты что городишь-то? Зерно здесь, значит, есть, а люди умирают от голода? – медленно, будто не желая поверить услышанному, произнес Николай Алексеевич.
– И ты все знаешь, и сам, небось, себе отсыпаешь потихоньку, – зло прошипел Василий Афанасьевич.
– Так я что, я человек подневольный, мне приказано…
– Немедленно зови мужиков, открывай амбар и дели зерно по семьям, – очень спокойно, но так, что даже исправнику стало не по себе, произнес Николай Алексеевич.
– Помилуйте, Ваше благородие, да меня барин за такое, – начал было староста.
– Помиловать? Как ты людей милуешь? И что ты мне барина поминаешь? С барином я без тебя разберусь: уж будь покоен. Ты о себе подумай. Сейчас тебя за такие дела в острог заберем.
– Да за что же меня?
– За воровство. А потом еще чего-нибудь припишем, – зло пообещал исправник.
– Не губите, я человек подневольный, напишите хоть бумагу какую, – заторопился староста. – А я открою сейчас. Только дайте по-своему сделаю, чтобы беспорядка не вышло.
***
Николай Алексеевич закончил рассказ, и в зале долго никто не решался высказаться об услышанном. Но результаты голосования показали, что товарищу министра удалось достучаться до сердец не только единомышленников, но и тех, кто чаще выступал в оппозиции. Особенно после прозвучавших цифр погибших от голода крестьян. Все знали, что Николай Алексеевич прекрасно знает данные статистики. Больше же всего умерло стариков и детей.
– Доволен, Николай Алексеевич? Снова отбились от крепостников, – на выходе из министерства задумчивого Милютина нагнал князь Черкасский[5], давний друг и верный соратник.
– Отбились, в том-то и дело. Нет единомыслия. Ох, и устал же я, Владимир Александрович: по каждому пункту приходится доказывать. Не сможем, чувствую, как не хочется, добиться хороших условий для бедных наших крестьян. Сколько страдали они, а награды все не видно.
– Ну, друг мой, не падай духом. Даст Бог, начнем, а там потихоньку и выправим, – подбодрил князь. – Менять-то надо многое и быстро: и в судебной системе, и в образовании, и в экономике. Я вот гляжу на духовенство и радуюсь: уже есть видимые плоды. Разве можно было подумать при Николае Павловиче, что продолжится перевод Библии на русский язык? Ведь был прямой запрет. А эта, прямо скажу, революционная идея любым сословиям поступать в Духовную академию?
Князь, когда речь заходила о реформах, всегда давал волю чувствам, воодушевляя своим энтузиазмом окружающих.
– А что, Николай Алексеевич, будешь ли сегодня у Елены Павловны[6]? Ведь четверг, традиция, а прошлый ты пропустил. Ей не терпится знать, как идут дела. Однако ж и не в ее духе отказываться от приятных и полезных развлечений. Будет еще и концерт питомцев Антона Григорьевича[7]. Отдохнем душой.
– Буду, хоть и думал сегодня еще дома поработать. Слышал ли ты уже, что приступили к земскому вопросу?
Николай Алексеевич всегда знал, что устройство самоуправления неотделимо от предстоящего большого процесса освобождения миллионов людей. Кто-то же должен заботиться о хозяйственных делах в каждом, даже самом дальнем, уголке России. С отменой крепостного права дворяне потеряют свою роль, да и не лучшие из них хозяева. И вот, наконец, удалось это объяснить императору Александру Павловичу.
– Конечно, такие известия быстро расходятся. Я уж подумал: «Ну вот, подоспел и еще один гигантский труд». Нужен тебе, Николай Алексеевич, дельный помощник.
Собеседники остановились на крыльце, увлеченные беседой. Апрельский вечер выдался теплым, на небе пока еще тускло мерцали прозрачные весенние звезды. После шумного душного зала даже центральный столичный проспект казался приветливым и тихим.
– Очень нужен, и, скажу больше, сегодня ко мне придет самый вероятный кандидат: познакомимся, поговорим о том, что предстоит сделать в первую очередь. Хочу послушать, как он станет рассуждать, – оживился Милютин.
Какое-то время назад он обратил внимание на деятельного молодого участника юридического отделения редакционной комиссии по крестьянскому вопросу. Алексей Антонович Никольский очень толково составлял документы, хорошо знал законы: год провел в заграничной поездке, где изучал систему европейских стран. Своим же энтузиазмом и дотошным отношением к работе он напоминал Николаю Алексеевичу самого себя в молодости.
– Посоветуй, однако, вот что: уместно привезти его к княгине без предупреждения?
– Отчего же нет? Елена Павловна такая любопытная. А тут – новый человек для реформы. Будет довольна, уж я ее знаю, – развеял сомнения друга Владимир Александрович.
***
Алексей Антонович был, видимо, смущен видом богатого убранства Михайловского дворца, как и сам Николай Алексеевич Милютин, впервые попавший сюда почти 15 лет назад.
– О, неужели я слышу «Патетическую сонату»? Какое чудесное исполнение: сдержанность, через которую пробивается сила, – музыка, внезапно заполнившая пространство, отвлекла молодого человека от тревожного ожидания встречи с главными людьми государства – обычными гостями великой княгини Елены Павловны.
Николай Алексеевич, который все думал, как подбодрить своего помощника (а решение о его назначении он уже принял), улыбнулся, поняв, насколько сходятся мысли и чувства Алексея Антоновича с настроением его круга. Хорошо, что в окружении сторонников реформ прибавлялось все больше умных, неравнодушных людей.
– Да, Бетховен занимает большую часть репертуара учеников консерватории. Это не случайно: его любит и маэстро Рубинштейн, и Елена Павловна. Да и я, чего уж скрывать, – отозвался Милютин. – Поверьте, это место не должно Вас пугать: здесь Вы найдете единомышленников и поддержку.
Он открыл знакомую дверь и вошел в пространство, где были рады самым смелым идеям и интересным людям. Здесь начиналось будущее пробуждающейся империи.
[1] Н. А. Милютин – один из главных разработчиков крестьянской реформы.
[2] Редакционная комиссия была образована в марте 1859 года для работы над проектом крестьянской реформы.
[3] Действие рассказа происходит в Санкт-Петербурге в апреле 1859 года.
[4] Хлебозапасный магазин – склад для хранения на случай бедствий или нехватки на посев.
[5] Князь В. А. Черкасский – общественный деятель, активный участник крестьянской реформы.
[6] Великая княгиня Елена Павловна – активная сторонница реформ.
[7] А. Г. Рубинштейн – создатель и преподаватель Санкт-Петербургской консерватории.