Чехов написал «Три сестры» в 1900 году. Это была третья его пьеса из «золотой четверки»: «Чайка», «Дядя Ваня», «Три сестры», «Вишневый сад». Конечно, был еще «Иванов», но с ним - какая-то странная история. Вроде бы вполне чеховская пьеса, модулировавшая от комедии (в первой редакции автор ее маркировал именно так) к драме, с типичным чеховским героем - разорившимся дворянином, мучащим себя и других. Тем не менее, даже теперь «Иванов» не столь популярен, чем «четверка». Да и сам Чехов, по утверждению К.С. Станиславского пьесу эту не любил и даже запрещал (!) ставить ее в Художественном театре.
Итак, «Чайка» - комедия. И «Вишневый сад» - комедия. «Дядя Ваня» - переработанный «Леший», тоже был первоначально комедией, которая превратилась в расплывчатые «сцены из деревенской жизни» - так себе жанр, если честно. И вот «Три сестры». Писал Чехов эту пьесу тоже как комедию, более того, в разговоре с основателями Художественного театра называл ее водевилем. Этого никто не понимал - ни Станиславский, ни Немирович-Данченко, ни артисты. На первой читке некоторые к изумлению автора проронили слезу. А ведь то, что это комедия, видно с начальной сцены. Вот Ольга впервые заявляет маниакальное стремление сестер вернуться в Москву, в Москву, в Москву.
Ольга. Сегодня утром проснулась, увидела массу света, увидела весну, и радость заволновалась в моей душе, захотелось на родину страстно.
Чебутыкин. Черта с два!
Тузенбах. Конечно, вздор.
Читаем чуть ниже:
Ирина. Уехать в Москву. Продать дом, покончить все здесь и — в Москву...
Ольга. Да! Скорее в Москву.
Чебутыкин и Тузенбах смеются.
Что все это значит? Зритель в зале слышит сентиментальные охи-вздохи героинь, а встык звучит циничная оценка: черта с два, вздор... А дальше? Девушки со слезами на глазах мечтают о первопрестольной, а в ответ - смех! Здесь Чехов буквально предвосхитил телевизионные ситкомы с закадровым смехом.
Дальнейший текст, если его читать, как в первый раз, забыв традиционные сентиментальные постановки, которые заставляют зрителей рыдать и плакать над этими несчастными и жалкими «лишними людьми», дает все больше и больше поводов для хохота. Ну вот, к примеру, Маша заявляет:
- Сегодня я в мерлехлюндии, невесело мне, и ты не слушай меня...
Ольга отвечает ей, натурально тоже в слезах:
-Я понимаю тебя, Маша.
А кто-нибудь еще понимает? Как-то не похоже. Во-первых, что это за слово такое «мерлехлюндия»? Ни в одном литературном произведении до Чехова вы его не обнаружите. Персонажи пьесы тоже настроены скептически. В ответ на всхлипы сестер офицер по фамилии Солёный (однозначно эта «говорящая» фамилия влетела сюда из водевиля) комментирует их плач:
- Если философствует мужчина, то это будет философистика или там софистика; если же философствует женщина или две женщины, то уж это будет — потяни меня за палец.
Маша. Что вы хотите этим сказать, ужасно страшный человек?
Соленый. Ничего. Он ахнуть не успел, как на него медведь насел.
Это уже диалог почти что из Хармса - абсурд безусловный и очевидный.
Так что дадим совет, слегка перефразируя Пушкина:
«Коль мысли чёрные к тебе придут, откупори шампанского бутылку иль перечти ... нет, не «Женитьбу Фигаро», а «Три сестры» Чехова.