В разные годы Российское государство в той или иной степени сталкивалось с ужесточением внутренних законов и "закручиванием гаек", как принято это сейчас называть. Однако сегодня я бы хотел рассмотреть такой знаковый для российской истории период, как правление Николая I (1821-1855 г.). С его именем ассоциируется время наибольшей степени проявления цензуры в Российской империи, время, когда публицистика и литература ощутила на себе максимальную степень конфронтации с государством.
Из письма Федора Тютчева жене:
Намедни у меня были кое-какие неприятности в министерстве — все из-за этой злосчастной цензуры. Конечно, ничего особенно важного — и, однако, если бы я не был так нищ, с каким наслаждением я тут же швырнул бы им в лицо содержание, которое они мне выплачивают, и открыто порвал бы с этим скопищем кретинов, которые, наперекор всему и на развалинах мира, рухнувшего под тяжестью их глупости, осуждены жить и умереть в полнейшей безнаказанности своего кретинизма.
Начало политики ужесточения цензуры было положено в 1826 году так называемым "чугунным уставом" под авторством министра духовных дел и просвещения А.С. Шишакова. Символично, что размер этого документа в 5 раз превышает предыдущий цензурный регламент, принятый Александром I еще в 1804 году. В соответствии с чугунным уставом цензорам наставлялось пресекать в сочинениях:
- – «места, имеющие двоякий смысл, ежели один из них противен цензурным правилам» (таким образом, цензор получал право толковать мысли журналиста.);
- – «всякое историческое сочинение, в котором посягатели на законную власть, принявшие справедливое по делам наказание, представляются как жертвы общественного блага, заслужившие лучшую участь»;
- – «рассуждения, обнаруживающие неприятное расположение к монархическому правлению»;
- – «медицинские сочинения, ведущие к ослаблению в умах людей неопытных достоверности священнейших для человека истин – духовность души, высшее определение жизни».
Из-за двояких формулировок, громоздкого текста и обширных дополнений, не имеющих прямого отношения к закону, цензоры часто путались в решениях и своих собственных трактовках сочинений, отправлявшихся на рассмотрение – за это он и получил своё прозвище "чугунный". Вследствие чего устав уже в 1828 году был отправлен на доработку, однако это не сильно способствовало ослаблению всё более сжимающейся хватки государства над публицистикой в стране. В качестве основного контролирующего органа был учрежден Цензурный Комитет, а строгой проверки цензоров, без которой сочинения не отпускались в печать, подвергались не только сочинения отечественных писателей, но и переводная литература. Особое внимание уделялось так называемой литературе "для народа" – печати, основной аудиторией которых являлись обычные грамотные люди. Министерство народного просвещение в то время не сильно спешило с просвещением этого самого народа. Главный цензор страны Уваров упоминал, что "дешевая литература" приводит низшие классы в "ненужное движение", препятствует их умственному развитию, а потому «необходимо отклонить введение у нас простонародных дешевых журналов».
Стоит заметить, что Николай I сам принимал активнейшее участие в составлении закона о цензуре, а иногда и самолично занимался ей. Яркий пример – история с Александром Сергеевичем Пушкиным, чьи сочинения император самостоятельно вычитывал в период с 1826 и до самой смерти писателя. Подобные настроения Николая I вполне объяснимы: всё европейское общество было взбудоражено французской революцией и идеями о свободе (Liberte) и равенстве (Egalite), прародительницей которых она стала. Чего стоит 8 анти-наполеоновских коалиций и Священный союз, образованный сразу после окончательного свержения французского императора и ставивший перед собой задачу недопущения подобных социальных изменений в обществах России, Англии и Пруссии. Николай слишком хорошо помнил 1825 год, когда либерально настроенная интеллигенция того времени попыталась совершить переворот аккурат сразу после смерти его родного брата. Однако ресентимент Николая лишь усилился после событий 1848 года.
1848 год знаменуется Весной народов – серией революций и восстаний во Франции, Германии, Италии, Австрии и многих других державах, что стало причиной ещё большего уверения Николая в том, что Российская империя должна быть "государством в себе" и обязана максимально обособиться от любых вредоносных идей извне. Этот период в российской историографии получил название Мрачное семилетие. Вот некоторые новшества 1848-1855 годов:
- В каждом университете, за исключением Московского, могло учиться не более трёхсот студентов.
- Обучение за границей молодежи полностью воспрещается. Поездки в другие страны были ограничены сроком не более 5 лет (для дворян) и 3 (для прочих сословий), в противном случае имущество человека подвергается изъятию в пользу государства. Помимо этого, необходимо было заплатить 250 рублей за загранпаспорт (гигантские по тем временам деньги).
- Запрет печати обсуждений законопроектов, судебных дел.
- Запрет преподавания философии, политэкономии и зарубежного права.
Историк С. М. Соловьев так описывал состояние государства к концу правления Николая I: «фрунтовики (прозвище строевых офицеров) воссели на всех правительственных местах, и с ними воцарились невежество, произвол, грабительство, всевозможные беспорядки».
Со смертью императора цензура в Российской империи значительно ослабила свою хватку. Свет сразу увидели многочисленные сочинения, не прошедшие строгий отбор цензоров последних десятилетий. Были открыты ранее закрытые типографии, журналы – страна наконец вздохнула с облегчением после многих лет беспросветного мрака и интеллектуального вакуума. Вместе с этим, как это не печально сознавать, подобная политика во многом послужила поражению в Крымской войне 1854-1856 г., поскольку пресекала критику и общественное обсуждение отсталости многих институтов государства в рамках индустриальной революции. Мне, как филологу по образованию, особенно обидно за русскую литературу этого периода, многие передовые произведения которой были вынуждены печататься в Лондоне, Париже и Берлине без возможности распространения на родине. Закончить эту небольшую статью хотелось бы словами Александра Герцена:
Весть о том, что мы печатаем по-русски в Лондоне,— испугала. Свободное слово сконфузило и обдало ужасом не только дальних, но и близких людей, оно было слишком резко для уха, привыкнувшего к шепоту и молчанию; бесцензурная речь производила боль, казалась неосторожностью, чуть не доносом... Многие советовали остановиться и ничего не печатать.