Шестьдесят девятый день рождения Олег Иванович Орлов встречал в середине лета 2015 года, как обычно, - на водоёме. День выдался дождливым и холодным, словом, в варианте, наиболее излюбленном новорождённым. Водяной – он и есть водяной. Прозвище прижилось к нему ещё с детства, когда он, московский мальчишка, часами пропадал на Калитниковском пруду, запуская самодельные кораблики, или вылавливая сачком корм для аквариумных рыбок.
Олег Иванович полудремал в тёплой просторной каюте своего катера, пришвартованного к пустынному берегу водохранилища. Каждый год в этот день он привык уединяться, чтобы глядя на водоём, погрустить, вспоминая, то, что мозг, по неведомым побуждениям извлечёт, вдруг, из ближних или дальних уголков человеческой памяти. С годами происходило возрастание, как числа, так и хаотичности подобных извлечений. В этом году к общей грусти прибавилась боль от утраты близкого человека, - в феврале скончался Левон. Так случилось, что с самого раннего детства Левон для Олега сделался кем-то вроде старшего брата.
От родителей было известно, что семья Думанянов стала соседями по квартире семьи Орловых в 1940-м году. Квартира располагалась на первом этаже двухэтажного деревянного дома неподалеку от Курской товарной станции, с которой поступали дрова для печного отопления. Известно было, что отцы в 1941-м году ушли на фронт, что Иван Григорьевич в 1945-м году вернулся с покалеченной левой рукой, а Ашот Левонович погиб смертью храбрых за неделю до окончания войны. До войны отец работал на заводе фрезеровщиком, а после войны, как инвалид, смог устроиться в отдел технического контроля. В детскую память врезались вечера, когда отец выпивал водку и тихо плакал, разглядывая фронтовые фотографии. Это случалось не часто; отец увлечённо работал, каждое воскресенье пропадая на рыболовной базе; его уважали, а Левон и его сестра Наира называли его дядей Иваном.
Катер качнуло; Олег Иванович взглянул в боковой иллюминатор. В бухту влетел полицейский катер, совершил резкий разворот, и улетел обратно в открытый водоём, - милиция-полиция хорошо знала и самого Водяного, и его классный катер. Олег Иванович неоднократно получал благодарственные грамоты за содействие водной милиции, а однажды был даже удостоен медали, когда ему пришлось спасать двух парней, попавших в аварию при неудачном шлюзовании возле Углича.
В последние годы Левон Ашотович часто жаловался на сердце, он был на семь лет старше Олега Ивановича. В воспоминании вновь резануло: был! Послевоенная жизнь налаживалась. Говорят, две женщины на кухне не ладят; Клавдия Васильевна и Араксия Тиграновна ладили. Араксия Тиграновна преподавала математику в старших классах; Клавдия Васильевна была домохозяйкой, активно «приглядывая» и за детьми Араксии Тиграновны. Если по мужской линии Левон опекал маленького Олежека, то по женской, старшая дочь Орловых Ольга нежно привязалась к маленькой Наире, и водила её в музыкальную школу. В 1952-м году на неоправившуюся ещё от пережитого горя семью Думанянов надвинулась новая беда: слегла с инфарктом Араксия Тиграновна, после чего, по состоянию здоровья, вынуждена была перейти на более легкую и менее оплачиваемую работу. В 1953-м году Олежек пошел в первый класс, а Левон вынужден был по материальным соображениям поступить в ремесленное училище, окончив которое, «по протекции» дяди Ивана был принят на завод слесарем.
Дождь кончился, Олег Иванович вышел на палубу, ветер усилился, штормило. На мокрый берег выходить не хотелось. Вспомнилось, как год назад, в этот самый день ему удалось «вытащить» Левона на природу (Левон Ашотович недолюбливал перемещений на плавсредствах). Катер причалил тогда в это самое место. Стоял жаркий июльский день. Внучатые племянники Левона, шестнадцатилетний Армен и двадцатидвухлетний Давид (именно они и уговорили деда) купались и загорали, а старшие, удобно расположившись в тени, как обычно, вели неспешную беседу.
- Тебе Рубен сколько сейчас платит? – поинтересовался Левон.
- В прошлом месяце, где-то тысяч семьдесят, предлагал ещё, а что?
- Это несправедливо мало, я ему скажу.
- Послушай, Левон, давай оставим детей в покое. У твоего Рубена и моего Степана наш семейный бизнес процветает; мне шестьдесят восемь, ненаглядной моей пятьдесят восемь, дочь удачно замуж отчалила, много ли нам надо? Кстати, Рубен со Степаном уже завтра продают очередную яхту за пять миллионов, а на стапелях ещё два катера и три яхты, - от заказов отбоя нет. Говорит: «Дядя Олег, хочешь миллион?», а на что он мне, пусть в дело вкладывают.
- Рубен хвалил твоего Степана, ты ему расчетные методики передал, или ещё не все?
- На глиссирующие катера передал, на прогулочные яхты передал, - это самый ходовой товар; на спортивные суда передам в этом году, а на водоизмещающие катера – в следующем, не к спеху. Как Наира поживает, не болеет?
- В январе семьдесят два стукнуло; на три года меня моложе, у меня лет десять сердце шалит, а она бегает по консерватории, как горная козочка. А признайся, Олег, - хитро улыбнувшись, спросил Левон, - ты ведь был в неё влюблён, когда ей было двадцать два, а тебе восемнадцать? И мама, и тётя Клава (дяди Ивана уже не было) вынесли, помню, тебе единодушный вердикт: влюблен!
- Ну а как в такую красавицу не влюбиться?
Да, это было в 1964-м году; деревянные дома в Москве сносились; Орловы и Думаняны вот уже пять лет жили в новых квартирах, но по-прежнему межсемейные дружественные сплетения не ослабевали. Олег Иванович часто с улыбкой вспоминал эту свою первую безответную любовь. Наира, будучи еще студенткой консерватории, вышла замуж, но неудачно, - через год супруги развелись, а вот с первой любовью у Олега что-то произошло; не то, чтобы она исчезла, но он, вдруг, ощутил разницу в жизненных орбитах: он – студент технарь, она – скрипачка в большом оркестре. Вторая попытка у Наиры вышла удачной: она вышла замуж за дирижера Давида Львовича Казаряна; в 1966-м году у них родился Рубен, а в 1970-м – Диана. У Левона личная жизнь, в обычном её понимании, не сложилась; он всецело «растворился» в детях и внуках Наиры, много читал, увлекая в чтение детей, и справедливо полагая, что они не станут полноценными читателями, если не читают в семье взрослые. Случилось так, что профессор Бойм, разыскивая по всей Москве ценные кадры, «вычислил» Левона Ашотовича и переманил интересной работой на кафедру тепловых двигателей, «выбив» для него хорошую зарплату, а впоследствии и Олег оказался на кафедре через Левона. А разве забудешь, что именно, и только благодаря настоятельному воздействию на родителей Араксии Тиграновны, Олег не пошёл по стопам отца, а поступил в институт, сдав математику на отлично в результате соседского, разумеется, бесплатного репетиторства.
Мозг вновь вернулся из воспоминаний. Олег Иванович, спустившись в каюту, достал провиант, заботливо приготовленный женой, и принялся то ли завтракать, то ли обедать. Жена с уважением и, пожалуй, даже с теплотой относилась к его регулярным отлучкам на водоёмы, на всю жизнь запомнив, как одна из них когда-то спасла жизнь и ей и сыну. Подкрепившись, Олег Иванович прилег на диван; в бухте волнение было значительно слабее, чем в заливе; при легком покачивании катера приятно дремалось.
Самая первая картинка детских воспоминаний Олежека отображала маму, рыдающую на груди у папы со словами: «Что ты наделал? они же теперь тебя убьют!». Олежек тогда тоже начал горько плакать. Много, много лет спустя, когда Олег с Левоном будут стоять над могилой Ивана Григорьевича, Левон так расскажет об этом происшествии.
- Бывают моменты, которые не можешь забыть, но главное, - которые с годами воспринимаются и осмысливаются тобой глубже, острее и, благодаря которым, многое видится совсем не так, как представлялось ранее, - начал Левон, - я о той стычке дяди Ивана с городской шпаной, помнишь?
- Ну да, мама не раз рассказывала.
- Что могла рассказать твоя мама? Клавдии Васильевны там не было, а я был.
- Помню, бранила отца, что не отдал им бутылку, а потом года два боялась.
- Я давно порывался рассказать тебе об этом, но каждый раз удерживаю себя, - мое собственное восприятие не раз менялось, но вот теперь, кажется, как-то утвердилось. Помнишь, был на нашей рабочей окраине предводитель местной шпаны, дважды судимый бандюган по кличке Кабан?
- Что-то помню, но в начале пятидесятых, по-моему, его снова посадили, и он исчез.
- Да, но в конце сороковых, он и с десяток подонков держали округу в страхе. Они знали, когда рабочие получали зарплату, поджидали тех, кто, подходя к дому, оставался один, и «предлагали поделиться». Отбирали не всё, что-то оставляли в обмен на неразглашение (всё-таки боялись). Бутылку водки отбирали. За неповиновение – нож в бок.
- Ну да, мама знала, что раза два-три отец спокойно отдавал им бутылку и покупал другую. Выпивал он не очень часто, поэтому мама и удивилась, и испугалась.
- Мы то с Наирой своего отца не знали; я родился в январе тридцать девятого, Наира – в феврале сорок второго. Есть лишь довоенные фотографии, да портрет майора Думаняна. Наверное, оттого, что для нас отец – воплощение мужества и героизма, я в первые послевоенные годы, чисто инстинктивно, неодобрительно относился к выпивкам дяди Ивана, и что-то такое сказал маме. Она отложила тетради, подошла к портрету отца, но не заплакала, как часто бывало; от этого её тихие слова, сказанные на армянском языке, лишь больнее врезались мне в душу: «Единственный, любимый мой Ашотик, если бы ты вернулся, неужели бы я не поняла душой своей, что оттуда приходят не такими, как уходили туда; неужели посмела бы, холодным словом, неласковым взглядом, причинить тебе хоть самые малые страдания и прибавить к тем невиданно страшным и огромным, что вынесла твоя душа там? Ты уже большой мальчик, Левон, запомни на всю жизнь: судить вернувшихся оттуда у нас права нет! А знаешь ли ты, что Иван Григорьевич дважды был в рукопашном бою?».
- Твоя мама мудрая женщина.
- Да и Клавдия Васильевна, не помню, чтобы хоть раз упрекнула дядю Ивана.
- Так что же всё-таки тогда произошло?
— Это было осенью сорок девятого. Я, десятилетний пацан, оказался единственным, кто всё видел и слышал. Видел и слышал, но понял лет через двадцать. Говорю: понял; но я и сейчас не уверен, что мы с тобой способны постичь страшный накал и дух той последней для русского солдата, старшины Ивана Орлова атаки.
Дядя Иван возвращался с собрания фронтовиков; к пиджаку была приколота орденская планка, в маленькой сетке-авоське он нес бутылку водки, консервы, еще что-то, - словом, подарок фронтовику. К нему подошли четверо во главе с Кабаном. Я шел по другой, тёмной стороне переулка; они меня не заметили, а мне было хорошо видно и слышно, что происходило на той, тускло освещённой единственным неразбитым фонарем стороне. «Поделился бы бутылочкой, дядя.» - сказал Кабан. «Куда от вас денешься?» – спокойно сказал дядя Иван, поднял повыше авоську, полез за бутылкой, но зацепился сеткой за орденскую планку. С минуту он отцеплял сетку, а затем осторожно достал бутылку горлышком вверх и протянул её Кабану. «Какой-то ты сегодня неловкий, фронтовичок!» - ехидно произнес кто-то. Я стоял сзади дяди Ивана и не видел его лица, зато отчётливо видел физиономии этой четверки. Гаденькие ухмылочки в момент исчезли; все четверо попятились и как-то сжались, а дядя Иван мгновенно перехватил бутылку, держа ее уже, как гранату, чуть присел и сделал движение вперед, словно выбирая цель атаки. Я хорошо помню ужас в их глазах. В эти секунды они, нет не поняли (не успели), но всем животным нутром своим ощутили: ведь для солдата любая атака может стать последней, а потому идет он не драться, а убивать. Старшина Красной армии Иван Орлов гнал их по переулку метров сто, утвердив поражение и позор этой сволочи. Он остановился, постоял с минуту, поставил бутылку на тротуар, повернулся спиной к преследуемым и медленно пошёл домой. Те не шелохнулись. Я подошёл, взял бутылку и спросил: «Отнесу дяде Ивану?». Все четверо молчали, Кабан кивнул головой.
- А как ты объяснишь, что последствий не было? – поинтересовался Олег.
- Как же, последствия были; я считаю, неслучайно, что к дяде Ивану больше ни разу не приставали, что шпана обходила наш двор стороной. Уж не знаю, что за мысли шевельнулись в их шальных головах, что за чувства посетили их заблудшие души.
Катер мерно покачивало, волны то равномерно, то суетливо плескались по бортам. Олег Иванович временами терял нить воспоминаний, но неожиданно выплывали эпизоды, казалось бы, совсем не к месту. Однажды, это было девятого мая лет пять назад, он с Левоном о чем-то спорил, скорее всего о войне, Левон горячился:
- Сегодня праздник, - ветераны в наградах, дети с цветами, а ты не чувствуешь во всем этом чего-то надуманного, показушного?
- Ну так уж обобщать тоже нельзя, - где как; а потом, война – слишком ёмкое явление, это тебе не Новый Год, чтобы все дружно разом. – возражал Олег.
- Да я не о том, просто, много сокрыто. Конечно, война, вообще – мерзкая штука, но мы-то, дети послевоенных лет помним послевоенное пьянство, драки. Многочисленные инвалиды ясно видели, что они здесь никому не нужны, разве, только близким, да и то не всегда. Безногие, безрукие люди ходили по поездам и пели об изменах жён «батальонных разведчиков» с «писаришками штабными», побираясь на водку. Как говорит русская пословица: из песни слова не выкинешь!
Олег Иванович вспомнил, как, неожиданно для собеседника, начал откровенно смеяться, услышав замечательную поговорку и, видя его удивление, посчитал уместным привести, казалось бы, «ни к селу, ни к городу», следующий рассказ.
- Тут, Левон, я тебя слегка огорошу: ещё как выкинешь, и не одно! Если помнишь, в нашей школе с первого класса раз в неделю был урок пения. И уж конечно помнишь, как вы всей нашей квартирой гордились мной, когда меня, сначала, приняли в школьный хор запевалой, а потом я возвысился до участника, а вскоре, и до солиста центрального детского хора (назовём его так). Прошло несколько прекрасных лет, когда я беззаботно наслаждался самим процессом сольного пения, приятно ощущая повышенное к себе внимание со стороны юных представительниц прекрасного пола. Не придавая значения произносимым словам, а то и вовсе, не задаваясь вопросом об их смысле, я наивно полагал, что выученный ранее материал может лишь пополняться, но переучиванию не подлежит, что согласовывалось с упомянутой тобой пословицей. Ан нет! Как-то приехали к нам своеобразные дяди и вручили текст старых песен с новыми словами. Раньше хор пел припев так:
«Под солнцем Родины мы крепнем год от года,
Мы делу Ленина и Сталина верны.
Зовёт на подвиги Советские народы
Коммунистическая партия страны.»
Хору вручили бумажки, где вторая строфа гласила:
«Мы беззаветно делу Ленина верны.»
На первых порах хору дозволялось подсматривать в бумажки; дети сделали открытие: оказывается, переучивать гораздо труднее, чем выучивать. Все поняли главное: можно петь что угодно, лишь бы не было слова Сталин. Понял это и я, но у меня-то задача была посложнее. Мне, как солисту, шпаргалка не полагалась. Раньше я пел:
«С нами сегодня идут миллионы,
Наше единство растет.
Сталинским гением путь озарённый
Нас к коммунизму ведет!»
Третью строфу велено было петь:
«Мудростью партии путь озарённый»
Хорошо помню, что в этой строфе, кульминационно-музыкальное ударение приходилось на слово «гением», и оно так глубоко в меня врезалось, что я попросил, нельзя ли спеть:
«Партии гением путь озаренный»?
Посовещавшись, и позвонив куда-то, мой вариант отвергли, а ведь мне переболтать было так легко. Дальнейшее было ужасно; если помнишь, я днями ходил и зубрил, а ночами во сне против воли звучало, как кошмар: гений-гениальный, гений-гениальный… На первом и единственном концерте от невиданного волнения и с перепугу, в ужасе, но громко и с хорошей дикцией я пропел:
«Мудростью партии ген озарённый
Нас к коммунизму ведет»
Что такое, и почему, собственно «ген», ребёнок объяснить не мог.
Относительно пути, озарённого Сталинским гением, ничего сказать не могу (до сих пор бьются стенка на стенку), а вот куда привел путь (или «ген»), озарённый мудростью партии, - общеизвестно.
- Насчет «стенки на стенку» ты верно сказал, - вдоволь насмеявшись, сел на свой конёк Левон, - талдычат о примирении сторон, а где ты видишь примирение? Вот если, как вы ученые говорите «в первом приближении», взглянуть на историю человечества, какая картина тебе рисуется?
- Главный вывод: история ничему не учит, а ты что имеешь в виду?
- Я вот после того, как детей вырастил и внуков поднял, читаю много и размышляю об этом. Представляется мне, что большинство людей в нашем общем космическом доме волнуют и заботят в общем-то простые нормальные жизненные проблемы. Считаю также историческим фактом, что в каждом народе есть малая, но очень активная часть, которая неистово рвётся к мирским благам, - ко всем и сразу. В последнее время эти части стали почему-то называть элитами, хотя ранее этот термин, по-моему, имел несколько иной смысл.
С течением времени эти «элиты» начали грызню, как между собой внутри племён и стран, так и с себе подобными в международном масштабе. Оказалось, совсем нетрудно внушить тому или иному народу его исключительность и превосходство; появились и расцвели политтехнологии. Посмею предположить, что, даже в «элитах» есть гиперактивные меньшинства, и что именно эти «гиперы» лихо орудуют на протяжении всей человеческой истории, которую они не столько пишут, сколько, наломав очередных дров, вновь и вновь уверенно и безапелляционно переписывают, рассказывая подрастающим поколениям, как оно все было на самом деле.
- А не считаешь ли ты, что в твоей философии народ выглядит безмозглым статистом?
- Такие случаи в истории тоже были, но войны между странами и народами, как следует из исторических экспериментов, на удивление быстро по их окончанию не препятствовали восстановлению нормальных отношений между еще недавно враждебными сторонами на уровне простых граждан. Так нередко было по окончании многих европейских войн. Да зачем далеко ходить? У меня отец погиб в Германии, а я со всей ответственностью скрупулёзно изготавливал пневмометрические зонды для немецкого аспиранта, не чувствуя и тени враждебности, считая: при чём тут наш Георг Вебер?
- А что твоя система говорит о войнах гражданских?
- Эти войны самые страшные; они оставляют тысячи израненных, оскорблённых и униженных душ, никогда не способных к примирению и прощению. Таков геноцид армян в Турции в 1915-м году, таковы гражданские войны в Америке и, особенно в России. Здесь их было очень много; большинство из них не назывались гражданскими, являясь таковыми по существу, поскольку все они – результат грызни «элит», как известно и, разумеется, исключительно – за всеобщую справедливость. Причём, каждая из сторон, на каждом новом витке грызни, зачастую не без патетики взывала к народонаселению, которое, как известно, безмолвствовало. Правда, всегда образовывалась «прослойка» (восхищаюсь этим термином), состоящая из глаголящей, а затем и пишущей публики (с девятнадцатого века именуемой интеллигенцией), с упоением терзающая разного рода «дохлых кошек», подкидываемых грызущимися, мы же технари всегда оставались среди безмолвствующих.
Олег Иванович улыбнулся при этих воспоминаниях. «Левонова философия», как он про себя её именовал, будила в нём только добрые чувства, хотя и не без приправы из юмора и иронии. Часть её положений он считал вовсе не бесспорными, но только всё это такая ерунда, по сравнению с тяжестью потери, вот уже шестой месяц сдавливающей сердце.