«О боги, нет!»
С самого утра Тенхейре боялась, что случится нечто подобное. В месяц Бурь ей минуло пятнадцать весен, и сегодня она впервые готовилась сделаться лоном Эмехтей, готовилась принять того, кто первым возжелает ее. Но стоило ей заметить в толпе сначала братьев, а следом — их спутника, которого они со смехом подталкивали, как сердце ее рухнуло наземь и разбилось, точно глиняная крынка.
Братья — Тенхейре просто звала их так, на самом деле она приходилась им совсем дальней родней. «Чужачка», «подкидыш», «дармоедка» — так чаще всего называла ее тетка Шейерле. А сыновья тетки, все четверо, подражали матери — сперва невольно, потом охотно. Даже меньшой, Гаолаш, которому боги даровали при рождении доброе сердце. Воистину, дурному человек учится легче.
Они шли и смеялись. Голоса их будто взлетали над шумной толпой, над плеском воды из медных, усыпанных самоцветами ритуальных чаш, веселыми голосами женщин и девушек, что запрудили весь храмовый двор. Здоровяк Киши небрежно расталкивал людей плечом, прокладывая дорогу младшим братьям. Гаолаш держался следом и глупо ухмылялся, словно не понимал, что сейчас произойдет. А Иревак и Аддаш тащили под руки и подталкивали в спину кривого Хурру.
Медник Хурра был не просто крив — лицо его походило на ком глины, который горшечник отбросил, отчаявшись слепить что-нибудь путное. На макушке и подбородке этот ком словно утыкали черной свиной щетиной. Даже отсюда Тенхейре чуяла мерзкий запах прокисшего пива — Хурра все время пил с ее братьями, но, хотя был отнюдь не беден, нечасто тратил серебро на городскую купальню и прачек.
И сейчас ей придется протянуть ему руку, уйти с ним в темный покой храма, где царит прохладная тишина, и там…
«О Эмехтей, великая и милосердная, спаси! Уж лучше прокаженный из долины, чем он!»
В отчаянной мольбе Тенхейре обратила взор к изваянию богини, вынесенному во двор храма в честь праздника. Чело медной Эмехтей венчал убор из рубинов, блестящее ожерелье на шее заставляло щуриться и жрецов, и собравшихся мужчин и женщин. В одной руке богиня держала короткий толстый жезл, а на другой, раскрытой, лежала горсть ячменя. Изваяние и его помост были увиты цветами. Весь залитый солнцем двор и темные, жуткие пасти низких входов затягивал дым благовонных курений. Как никогда, Тенхейре захотелось самой стать дымом и улететь прочь, развеяться в чистом высоком небе, мчать вместе с облаками, детьми веселого бога Замару, лишь бы подальше отсюда.
— Ты что-то не рада, сестрица, — послышался насмешливый голос Киши. — Ведь правда, братья? Совсем не рада! Разве так встречают избранника богини?
Близнецы Аддаш и Иревак крепче подтолкнули Хурру, так, что он чуть не врезался в Тенхейре. Она попыталась увернуться, но Киши сгреб ее за плечи и насильно вытянул вперед ее руку. Дешевые браслеты из раскрашенных глиняных бусин слетели с тонкого запястья и разбились о каменные плиты под ногами.
— Ну, так пошли… — промычал себе под нос Хурра.
Вновь Тенхейре огляделась вокруг. Никто не смотрел в их сторону, каждый был увлечен собой. Жрецы и жрицы в бело-черных одеждах воскуряли благовония и пели гимны, почти не слышные в людском гомоне. «Молю вас, хоть кто-нибудь, посмотрите сюда, помогите мне! Это уже не священный обряд, это святотатство, и это просто…» В памяти услужливо воскресли рассказы тетки о близости с мужчиной и сальные шутки братьев. Нет, она не переживет, лучше умереть…
Киши всунул руку Тенхейре в липкую ладонь Хурры. Иревак с Аддашем, не столь крупные, как их старший брат, принялись неуклюже пробиваться сквозь толпу. Видимо, за кем-нибудь из младших храмовых служителей, чтобы тот засвидетельствовал совершение обряда и заодно проводил «лоно богини» и ее избранника в свободную каморку. Вновь Тенхейре попыталась вырваться, и тогда Киши так стиснул ее локоть, что она чуть не закричала.
— Не упрямься, дура! — прошипел он ей в ухо, обдавая запахом хмельного. — Тебе же будет хуже. А не то мы все продолжим обряд — потом, когда Хурра закончит с тобой. Кстати, мать уже свила для тебя новую кожаную плетку — видно, пойдет на пользу…
— Отпусти ее.
Слова прозвучали негромко, но будто заглушили шум и гам вокруг. Шепот Киши, похожий на шипение ядовитой змеи шугут, растаял, как дым. Незнакомый же голос звенел, как клинок, покинувший ножны перед битвой.
Замерев от ужаса и нежданной надежды, Тенхейре вскинула голову. Таких мужчин, как стоящий в двух шагах от нее, она никогда прежде не видела и не могла вообразить, что такие бывают, хотя знала, что в других землях живут люди, вовсе не похожие на смуглых, черноволосых жителей Зуррамы.
Человек был одет, как многие в толпе — в длинный кергашан, скрывающий и тело, и голову. Но сейчас плотная бурая ткань была откинута с головы, а слева у стоп она странно топорщилась, словно ее что-то приподнимало. Волосы и борода чужестранца были цвета сияющей меди, да и кожу позолотили солнце и ветер, а не кровь предков. Он походил на скалу, неподвластную самым жестоким песчаным бурям, а глаза его сверкали, как драгоценные гагаты в поясе Эмехтей.
— Отпусти, — повторил незнакомец. Он говорил по-зуррамски правильно, только звуки произносил тверже. — Ты нарушаешь обычай.
— Откуда тебе, приблудной собаке, знать о наших обычаях? — вскинулся Киши.
Застрявшие в толпе Аддаш и Иревак вернулись, привлеченные спором. Братья сгрудились вокруг Хурры, который выпустил руку Тенхейре и выглядел растерянным. В глазах всех пятерых она увидела страх: они боялись этого человека — явно воина, которому нипочем ни кулаки, ни ножи. Наверняка они тоже поняли, что под кергашаном у незнакомца скрыт длинный меч.
Не глядя на Хурру и братьев, воин шагнул вперед и протянул руку к Тенхейре.
— Ты согласна пойти со мной?
Она не сразу смогла ответить. В груди ее разлилось нежданное тепло, и захотелось разом плакать и смеяться. Она поглядела ему в глаза: они были темнее самого мутного меда, но в глубине сверкали золотые огоньки. Руки вновь задрожали, хотя уже не от страха, а следом дрогнули колени под лучшим нарядом из поблекшей желтой шерсти. Тенхейре разлепила пересохшие губы, чтобы ответить, но ее перебил Киши.
— Никуда она с тобой не пойдет, чужеземец! — Похоже, к брату вернулась привычная дерзость. — Наш приятель пришел первым, так что убирайся прочь или поищи себе другую девку.
— Ваш приятель не пришел, — спокойно произнес чужестранец. — Вы его привели — как я понимаю, нарочно, чтобы унизить эту девицу и насмеяться над нею. Или вы совсем не страшитесь гнева вашей богини, если дерзаете кощунствовать над священным обрядом…
— Да кто ты такой, чтобы нам указывать? — рявкнул неожиданно осмелевший Хурра. — Лживый змей! Никто меня не вел, я сам пришел! И я возьму эту женщину, даже если придется…
— Что придется? — так же спокойно сказал чужестранец, глядя на сжатые кулаки и налитое кровью лицо Хурры. — Драться со мной? Не иначе, ты и твои приятели жаждете встретиться со своими богами лицом к лицу.
Тенхейре казалось, что в каменные плиты храмового двора сейчас ударит молния. Молча переводила она взор с разъяренных лиц своих обидчиков на суровый лик нежданного защитника. Сердце колотилось, точно пойманная бабочка в глиняном сосуде. Хотелось то провалиться сквозь землю, то сделаться крохотной, как букашка, то взлететь в небо и умчаться прочь, как она мечтала совсем недавно. Только умчаться не одной, а с ним.
Она видела, как братья схватились за ножи. Гаолаш тотчас юркнул в толпу, которой словно не было дела до случившегося, зато Киши и близнецы явно приготовились драться насмерть, как и Хурра — хмель порой превращал его не в лентяя, а в буяна. Чужестранец же, казалось, ничуть не встревожился, словно заранее был уверен в своей победе. Или в том, как думалось потом Тенхейре, что драки не случится.
Ее и впрямь не случилось. Звенящий от гнева воздух разорвал певучий голос жреца: «Именем богини заклинаю, остановитесь!» Тенхейре с облегчением вздохнула, заметив рядом со жрецом Гаолаша: теперь понятно, куда и зачем он убегал. Ох, и достанется же ему от братьев, если они узнают…
— Что за непотребство в сей святой день! — воскликнул жрец. — Вы, дети Зуррамы, и ты, сын чужеземных ветров! Разве можно обагрять кровью храм великой Эмехтей! В день веселья и любви — давать волю злобе и гневу!
Жрец был из младших служителей — совсем молодой, не старше двадцати весен. Глаза его пылали, бело-черное одеяние казалось облаком священных курений, окутавших его. Но весь он словно излучал свет, которому нет имени в языках смертных. Которому не в силах противиться ни один человек, даже самый дерзкий.
Тенхейре готова была кинуться наземь перед жрецом, вцепиться в его одеяние и молить его и богиню о защите. Но она не осмелилась, ибо законами Зуррамы женщине надлежало держать себя со скромностью и покорностью, особенно при служителях богов. Словно уловив ее сомнения, чужестранец заговорил первым:
— Тогда рассуди нас, служитель богини. — Он учтиво поклонился жрецу. — Было ли прежде, чтобы одну женщину, избранную лоном Эмехтей, желали сразу двое мужчин? Как решались такие споры?
— Нечего здесь решать! — загомонили братья. — Он пришел первым, он взял ее руку! — Киши вытолкнул Хурру вперед, тот закивал щетинистой головой. — А этот нечестивый пес…
— Я видел, как эти люди подталкивали своего приятеля, — прервал чужестранец. — А он как будто не понимал, куда его ведут. Ты сам видишь, служитель богини, что он пьян, как и все они. Дозволено ли приступать к лону богини, отведав хмельного?
Тенхейре не сводила глаз со жреца. Он же казался задумчивым: вероятно, впервые встретился с подобной трудностью, но не желал тревожить понапрасну старших жрецов и жриц, занятых священнодействиями. Наконец, хмурые складки исчезли с его лба, а взор просиял тем же неземным светом.
— Пусть вас рассудит сама Эмехтей, — сказал жрец. — Ты и ты, — он указал на Хурру и чужестранца, — идемте со мной к изваянию. Я дам каждому по горсти благовоний, и вы бросите их на жертвенник Эмехтей. Чью жертву она примет, тот и станет сегодня супругом ее лона.
Хурра при этих словах переглянулся с Киши и прочими. Тенхейре поняла, что они если не испугались, то присмирели. По лицу чужестранца же пробежала тень — не то раздумий, не то скрытой досады.
— Я согласен, служитель богини, — сказал он в ответ. — Правда, я чту своих богов и не кланяюсь чужим. Но да не вменят они мне сей поступок в грех, ибо я сделаю это ради девицы и ее чести.
Тенхейре услышали смешки братьев: «Честь девки? Да какая там честь! Только и добра, что лоно для нашей радости!» Ее саму слова чужестранца тоже смутили. Быть может, в родной его стране женщин ценят выше, чем в Зурраме. Это казалось ей странным, но отчасти справедливым. Не у каждой находится такой заступник, если нет ни отца, ни мужа.
Пока они шли к жертвеннику Эмехтей, на них оглядывались. По толпе, точно предвещающий бурю ветер, пробежали шепотки: такого люди Зуррамы никогда еще не видели ни на одном празднестве. Тенхейре старалась идти поближе к жрецу и чужестранцу, подальше от братьев, которые косились на нее с плохо скрытой злобой. На миг в душе взметнулся стеной песка колючий ужас: а что будет потом, когда она вернется домой? Не сегодня, так завтра ее домочадцы отыщут способ отомстить ей за неповиновение, и тогда она пожалеет, что не уступила вонючему Хурре. Но размышления пришлось прервать, ибо жрец подвел обоих спорщиков к жертвеннику Эмехтей.
— О великая богиня, матерь людей и всего живого! — торжественно возгласил жрец, воздев к небу крашенные хной руки. — Ты, чье священное пламя возжигает любовь в людских сердцах и зарождает жизнь в женских утробах! Рассуди в милости и справедливости своей, кому из двух мужей сделаться ныне избранником твоего лона! Пошли знамение, и да узрят люди твои великую твою любовь и милосердие!
Окончив молитву, жрец подал знак, и спорщики бросили клейкие буро-лиловые комочки благовоний на алые угли. Рука Хурры заметно дрожала, он швырнул свое подношение так, словно кидал камень в надоедливую кошку за окном. Чужестранец же слегка помедлил и тихо прошептал что-то. Тенхейре глядела на его пальцы, все в твердых мозолях от оружия: они едва шевельнулись, бросая благовония, а движение руки было быстрым и точным, и при этом — завораживающе красивым.
Тенхейре показалось, что в этот миг, решающий ее судьбу, все вокруг застыло: люди, солнечный зной, облака в небе, угли на жертвеннике и густой благовонный дым, что рождается от них. В следующее мгновение, ставшее для нее долгим, как страх неминуемого наказания, дым ожил.
Половина подношения Хурры упала мимо. То же, что попало в огонь, тотчас вспыхнуло, как смолистое дерево рэш, испуская черный, стелющийся дым. От благовоний, что бросил чужестранец, вверх взметнулось легкое душистое облачко, но не белое, а золотистое, как небесный свет. Облачко лениво завилось кудрями и растворилось в белом потоке, уносясь ввысь, в блаженное обиталище богов.
Крики людей — испуганные, изумленные, радостные — едва не оглушили Тенхейре. Она качнулась на уставших ногах, но жрец ловко поддержал ее под локоть. Сделав чужестранцу знак подойти, он вложил в его ладонь руку Тенхейре.
— Вы видели, люди Зуррамы, как великая Эмехтей явила свою волю! — возгласил жрец. Глаза его сияли пуще прежнего, лицо пылало от восторга. В это миг он сам казался божественным посланником, а не человеком. — Да будет так, и да примет сия девица того, кого посылает ей богиня!
Толпа испустила ликующий вопль, послышались удары в ладоши. Многие — и мужчины, и женщины — сбросили пестрые кергашаны с голов и плеч и воздели руки к изваянию Эмехтей. Тенхейре же казалось, что она грезит наяву. Солнечный день померк, и остался лишь взор гагатовых глаз, нежданно добрая улыбка и сильная рука, сжимающая ее пальцы.
Впрочем, нет. Осталось еще кое-что — об этом говорил злобный шепот, сочащийся сквозь всеобщее ликование. Тенхейре обернулась к жрецу, собирая всю свою храбрость.
— О служитель доброй богини! — воскликнула она. — Молю тебя, выслушай меня и прости за дерзость. Эти люди, — она кивнула на братьев, — родня мне, я живу в их доме. Я боюсь, что их злость на меня окажется сильнее страха перед волей Эмехтей…
Жрец знаком прервал ее, брови его сурово сдвинулись.
— Не страшись, избранница богини, ибо тебе нечего бояться. — Он оглянулся на Киши и прочих. — Пусть проклятье Эмехтей и всех богов падет на головы тех, кто чем-то обидит тебя. Если же злоба их впрямь столь велика, как ты говоришь, то приходи сюда, к стопам доброй богини. Она не оставляет несправедливо обиженных, и приют для вдов и сирот примет тебя.
Тенхейре мало верилось в благочестие тетки и братьев, но на душе вдруг стало легко. Все сторонние, ненужные думы слетели с нее, будто грязная одежда, которую сбросили перед входом в купальню. Чужестранец легонько сжал ее руку, она взглянула на него в ответ. «Да», — сказала она сама себе — и ему. А жрец указал им на ближайший темный вход, где еще не висела связка бело-черных лент.
***
— Почему ты меня спас?
Здесь, в почти непроглядном мраке низкого каменного покоя поневоле говорилось шепотом. Прохладная тьма, пропитанная запахом курений, навевала думы о тех, кто приходил сюда в прежние годы, и о том, что происходило здесь. Тенхейре слегка удивилась, что чужестранец не поспешил ни обнять ее, ни велеть ей снять одежду и лечь. В темноте и тишине ей сделалось неуютно, и она вспомнила, что справа в стене есть выемка, а в ней — глиняный светильник. Порой те, кто приходил в храм, зажигали в священных покоях свет, это не возбранялось. Тенхейре не решалась сама взяться за огниво, ибо все ее чувства отступали перед нахлынувшим смущением.
Но чужестранец сам как-то отыскал светильник и зажег его собственным огнивом. Запахло душистым маслом, огонек заиграл на ярких волосах чужестранца, отразился в темной, теплой глубине его глаз.
К изумлению Тенхейре, в этих глазах не было ни следа обычного мужского желания.
— Так почему? — повторила она.
— Потому что ты была в беде, — ответил он. — По счастью, я прожил в Зурраме достаточно, чтобы узнать ваши обычаи. Да будут мои боги милостивы ко мне, но я не мог поступить иначе. Видно, мой поступок оказался угоден вашей богине. Так что тебе ничто больше не грозит, да и этот добрый жрец обещал тебе защиту.
Он по-прежнему стоял, держа в руке глиняный светильник и не пытаясь подойти. Тенхейре ощутила одновременно облегчение — и разочарование.
— Мы… Ты… — прошептала она едва слышно, сгорая от жестокого стыда. — Ты… не желаешь меня? Ты не будешь…
Он улыбнулся. Так мог бы улыбнуться отец дочери, или старший брат — любимой сестре.
— Что ты, девочка, — сказал он. — Это было бы гнусно — брать с тебя такую плату за помощь. Кроме того, мои боги осуждают любую близость мужчины и женщины вне брака, а я и так уже прогневал их сегодня, пускай ради доброго дела. Так что береги себя для того, кто предназначен тебе твоими богами.
Тенхейре ощутила, что в лицо ей словно плеснули кипятком.
— Ты сказал, что знаешь наши обычаи, — заговорила она, стараясь подавить растущую в груди неведомую ярость. — А по обычаю я должна быть с тобой — с тем, кто взял мою руку и привел сюда, под кров Эмехтей. Если ты пренебрежешь мною, я буду опозорена, а богиня разгневается…
— На кого — на тебя? Или на меня?
— Не знаю… — Тенхейре опешила. — На обоих, наверное. Или…
Она отвернулась, закрыв лицо руками. В груди сделалось сухо и колюче, не хватало воздуха, тьма и пустота давили на плечи, на голову. Подступившие слезы зажгли ей глаза, и она крепко прикусила губу, чтобы не зарыдать в голос. Она сама не знала, почему плачет, да и не пыталась понять. Казалось, такого горя она не ведала никогда прежде.
Ее привели в чувство крепкие руки, взявшие ее за плечи. Она повиновалась этим рукам, прижалась головой к жесткому плечу, прикрытому бурым сукном. Чужестранец не говорил ничего, только держал ее в объятиях, слегка поглаживая по волосам. Когда же он запустил пальцы ей в волосы, слезы вмиг высохли, а с губ едва не сорвался тихий стон блаженства.
— Прошу тебя, не думай, что я отказываюсь от тебя из-за того, что ты мне не нравишься, — заговорил чужестранец, не прекращая перебирать ее волосы и ласкать пальцами затылок. — Нет. Когда я увидел тебя, ты показалась мне самой прекрасной из всех женщин. Твои волосы — как черная река, твое тело пахнет слаще всех благовоний, что приносят богам, а глаза твои сияют светом добра и милосердия. Но я смогу взять тебя только в одном случае — если ты согласишься сделаться моей женой.
Тенхейре плыла в теплом потоке его речей, будто в тихой реке. Но слово «женой» заставило ее вздрогнуть и вырваться из объятий. Она не верила ушам — и вместе с тем желала, жаждала поверить. Да, она слышала о девушках, которые выходили замуж за тех, с кем разделяли ложе в храме Эмехтей. Но то, что происходило с нею, было слишком невероятно, больше похоже на мечту или сон, чем на правду.
И все же это была правда. Правда, глядящая на нее темными глазами, в которых сверкали медно-золотые искры.
— Ты мне не веришь? — едва слышно шепнул он.
Тенхейре ответила не сразу. Но на душе сделалось ясно и спокойно, а все недавние страхи, сомнения и тревоги обратились в пыль, как зерно под тяжелым пестом в руках умелой хозяйки.
— Верю. — Она сама шагнула к нему, робко положила руки ему на грудь. — Мне некому больше верить… только богине — и тебе. — Она вновь зарылась лицом в его поношенный кергашан. — Я пойду с тобой куда угодно, лишь бы скорее…
Тенхейре ощутила, как напряглись держащие ее руки. Он отстранил ее от себя и посмотрел ей в глаза. На сей раз взор его был полон печали.
— Прости меня, но скорее не получится. — Он отвел взгляд. — Я не хочу связывать тебя клятвой, потому что не принадлежу себе. Мне предстоит долгий путь, в который меня зовет голос чести, и я сам не знаю, вернусь ли назад. А если не вернусь, ты сочтешь меня обманщиком, который взял твою невинность и бросил тебя опозоренной. Поэтому… — Он сглотнул и вновь посмотрел на Тенхейре. — Будет лучше, если я уйду прямо сейчас.
— Нет!
Он развернулся было к выходу, когда Тенхейре с криком бросилась за ним, схватила за плечи. Кергашан соскользнул на пол, а она, приподнявшись на цыпочки, гладила длинные золотые волосы и содрогалась от неведомого прежде горько-сладкого чувства.
— Пусть даже так! — шептала Тенхейре, задыхаясь. — Пусть ты не вернешься, хотя я буду молить богов, чтобы они сохранили тебя… Но я хочу быть с тобой, хочу быть твоей! Я не знаю, что со мною станется потом, но я буду счастлива знать тебя хотя бы столько, сколько будет гореть этот светильник! Даже если ты обманешь, я прощу тебя…
— Нет, — ответил он, будто эхом ее собственных слов. — Боги мне свидетели, я не обману, разве что смерть помешает мне вернуться к тебе. Да услышат слова мои высокое небо и ясное солнце: я хочу через много лет с тобою встретить рассвет.
Слова походили не то на клятву, не то на песню. Блаженствуя в сильных объятиях, едва не теряя сознание от сладостного предвкушения, Тенхейре прошептала:
— Что это?
— Это брачный обет по обычаям моей страны, — ответил он, голос его звучал хрипло. — Я верю, что он непременно сбудется. Верь и ты. А пока…
Он расстегнул пояс с оружием и бросил его на пол. Тенхейре изумилась, когда горячие губы коснулись ее губ — сперва нежно, затем властно; такого в Зурраме никто не знал. Преодолевая остатки стыдливости, она разжала объятия, чтобы не мешать ему освобождать ее от тяжелых складок праздничного наряда.
***
Тенхейре ждала долго. И даже получив ответ, продолжала ждать.
Она видела в тот день, как он покинул Зурраму и зашагал на восток. Она проводила его почти до ворот, и всю дорогу вновь и вновь клялась ждать, что бы ни случилось. Ведь сама Эмехтей благословила и соединила их — разве может впереди быть что-нибудь, кроме счастья? Она верила — и знала, что он тоже верит. Но она верила, как женщина, которая ждет. Он верил, как воин, идущий навстречу опасности.
«Возьми на память», — так сказал он ей, прощаясь. Дар его оказался тяжелым золотым кольцом, сильно потертым: она слышала, что у многих народов такие драгоценности передаются от отца к сыну. Кольцо украшал темный камень, похожий на глаза его владельца. На камне было вырезано странное изображение — облако, будто гонимое ветром. Изображение тоже стерлось, и различить его можно было с трудом.
«Это знак нашего обручения», — прибавил он тогда. — «И он же поможет тебе узнать мою судьбу, если я не вернусь в срок. Если золото почернеет, значит, я мертв».
Тогда она возмутилась этим словам: разве можно так говорить перед дальней дорогой? Так и беду накликать недолго. Но собственные страхи казались пустыми, а скорое счастье походило на поход к знакомому торговцу: как бы ни был долог путь до лавки, заветная покупка все равно тебя дождется.
Тенхейре шла своим путем, не зная, сколь долог он будет, и ждала.
И не дождалась.
Он сказал ей, что вернется, когда месяц родится и умрет дважды, самое долгое — трижды. «Совсем немного», — уверяла она себя и ждала. Терпеливое ожидание и вера в грядущее счастье, как и память о счастье обретенном, помогали ей мириться с неприязнью родичей.
Тетке и братьям хватило угроз жреца дней на десять. Потом они вновь принялись было за свое, но Тенхейре заявила, что уйдет в храмовый приют. Терять рабочие руки тетке не хотелось, и она приструнила сыновей, которые могли лишь злобно коситься на «сестру» да перешептываться за ее спиной. Ноги же Хурры отныне в их доме не было.
Когда месяц родился и умер дважды, ледяная рука впервые коснулась сердца Тенхейре — пока тревогой, а не страхом. Она продолжала ждать, верить и молиться всем богам — и родным зуррамским, и неведомым, которых чтил ее нареченный супруг. Она так и не узнала его имени, и для нее он остался «сыном чужеземного ветра».
Когда же месяц народился и умер еще раз, Тенхейре ощутила, что умирает и ее надежда. И тогда испытания посыпались на ее голову, словно песчаная туча в месяц Бурь. Ей начал досаждать неведомый недуг — дрожали руки, кружилась голова, а утроба плохо держала пищу. Тетка злилась на ее слабость и вновь взялась за свои попреки. А однажды рано поутру, когда Тенхейре подвязывала деревья в саду, пьяный Киши прижал ее к стволу и начал рвать одежду.
Чудом она вырвалась от него и пустилась бежать. Путь был один — в храм Эмехтей, под защиту богини и ее служителей. Запустив на бегу руку за пазуху, Тенхейре принялась искать заветное кольцо — не выронила ли, пока боролась с насильником. Кольцо было на месте. Но — темное.
Тенхейре не помнила, как пришла в храм, не помнила, что говорила жрецам и жрицам. Ее увели к храмовым целителям, и она два дня пролежала в беспамятстве. Когда же она очнулась, то стала умолять молодого жреца по имени Шанад — того самого — провести обряд вопрошения богини.
Жрец совершил обряд. И богиня ответила.
«Он сказал мне, что кольцо почернеет, если он умрет, — сказала Тенхейре Шанаду, когда смогла говорить, выплакав все слезы. — А оно просто потемнело. Я пыталась его отчистить, и оно поддается. Почему?»
«Как я понимаю, это кольцо рода, как в обычае у северян, — ответил Шанад. — Кольцо чернеет, если род прерывается. Но род жив — ибо живо дитя в твоем чреве».
«Дитя?»
Тенхейре едва не посмеялась своему невежеству. Так вот что означала ее болезнь! Дитя, сын, зачатый в любви под кровом доброй Эмехтей! Слов больше не было, а слезы бежали по щекам не рекой горя, но ручьем радости.
Могла ли она знать — могли ли знать они оба, — что их соитие стало началом новой жизни?
Память о том дне Тенхейре свято хранила. Все те страхи, которыми нарочно запугивали ее тетка и глупые подружки, оказались пустыми, как разбитый горшок. Ее Чужеземный ветер немало удивил ее тогда своей нежностью, которую в Зурраме сочли бы недостойной мужчины и воина. Но ей было все равно. Она помнила его губы на своих губах и на всем теле — он называл это «поцелуй». Помнила, как они лежали рядом, наслаждаясь каждым мгновением. Она отдалась ему телом и душой, а он не просто овладел ею, но сам отдал ей себя. Это было больше, чем обряд, чем ритуальное соитие — это была тайна. Тайна их супружества.
Тенхейре осталась в храмовом приюте и трудилась, как могла, на благо богини и ее служителей. А в положенный срок родился ее сын.
***
— Шентала!
Шентала — так назвала Тенхейре сына. Имя означало «дитя чужеземного ветра», и сейчас ему уже минуло десять весен. Самый красивый мальчик в Зурраме, он унаследовал от матери смугло-золотую кожу и нос с горбинкой. Все прочее было отцовское. В том числе непокорный нрав, то и дело влекущий его неведомо куда.
— Где ты бродишь, мудрец? Хочешь остаться сегодня без хлеба?
Тенхейре улыбнулась. Так всегда: пошлешь мальчишку за водой или за зерном для жернова, как сейчас, а он нет-нет да улизнет в хранилище старого Кереша. Даже если бы сидел тихо, нашелся бы без труда. Но Шентала тихо не сидел.
«…Возможно, нет пути другого,
Но будем мы пытаться снова…»
Шентала прервал чтение, как будто задумался, повторил несколько раз последние строки. Тенхейре не знала, откуда взялись эти стихи в хранилище, но в памяти эхом отозвались другие слова:
«Хочу через много лет
С тобою встретить я рассвет».
Тенхейре тихо отвела в сторону тростниковую завесу, на цыпочках вошла в хранилище. Это место давно перестало казаться ей таинственным, как бывало раньше, но она все еще чтила его — как и память Кереша, писца и знатока сказаний и стихов. Ее мужа — второго мужа, хотя и только по имени.
Кереш был искуснейшим писцом Зуррамы. Никто не мог лучше него составить и красиво написать какое угодно послание. Но годы не знают милосердия, и некогда острый глаз и твердая рука стали все чаще подводить Кереша. Тогда Тенхейре, которая не желала жить в приюте дармоедкой и помогала старому писцу по хозяйству, сделалась его помощницей.
С радостью Кереш учил Тенхейре и маленького Шенталу читать и писать, превращать высушенные и отбеленные на солнце листья тростника шабба в красивые рукописи. Учение и труд были в радость всем троим, но вскоре змеиные языки сплетников омрачили их счастье. Кереш хоть и смущался порядком — Тенхейре годилась ему во внучки, — но все же предложил ей войти в его дом законной хозяйкой. И она, подумав, согласилась.
«Это не предательство, не измена клятве», — говорила она себе. Четыре весны прошло с тех пор, как Чужеземный ветер покинул Зурраму. Богиня Эмехтей не лгала, не лгало кольцо — и не лгало сердце Тенхейре, все еще ноющее от боли, которая не уйдет никогда. И никогда она не впустит в свое сердце другого мужчину — молодого, сильного, который возжелает не столько ее душу, сколько тело, расцветшее после материнства. А этот добрый одинокий старик, к тому же ученый, станет отцом и ей самой, и Шентале. Они же станут утешением его старости.
Кереш умер две весны тому назад. С тех пор Шентала мужал не по годам, но не столько телом, сколько разумом. Нередко предпочитал он рукописи друзьям-сверстникам, как и домашнему труду.
— «Но будем мы пытаться снова…», — тихо повторил Шентала и чуть прикрыл глаза — гагатовые глаза с медно-золотыми искорками.
Тенхейре стояла молча, борясь со слезами, и любовалась сыном, как любовалась когда-то, пусть недолго, его отцом. Она дышала осторожно, чтобы не потревожить его. Но он, как всегда, ее услышал.
— Это так просто и так красиво, — сказал он. — Правда, амма?
— Правда, сынок, — ответила Тенхейре. — Жаль, я не слышала начала. Где ты нашел эту песнь?
— Да тут сорок лет читай — не перечтешь, — улыбнулся Шентала, кивая на груды рукописей, старых и новых.
— Надеюсь, боги пошлют нам эти сорок лет, — сказала она и хотела было продолжить, но сын прервал:
— Эти слова для меня — понимаешь, амма? — Он тряхнул волосами, которые как их ни стриги, все равно вились и торчали в стороны. — Он зовет меня. Отец зовет. — Шентала глубоко вздохнул — не как мальчишка, но как мужчина. — Я должен узнать, что с ним стало.
Этих слов Тенхейре давно боялась — и вместе с тем ждала. Не быть ее сыну, сыну Чужеземного ветра, ремесленником, торговцем или писцом, как Кереш. Рано или поздно родной ветер позовет его, расстелет перед ним его дороги — гладкие ли, ухабистые, боги весть. А ей вновь придется ждать и смотреть то вдаль за городскую стену, то на старинное золотое кольцо — и страшиться увидеть черноту, которую уже ничем не сотрешь.
Тенхейре отвернулась, чтобы сын не увидел ее слез. Но он увидел — и песчаным вихрем взметнулся с циновки, отбросил рукопись, обнял крепко, отчаянно, как обнимают только дети.
— Что ты, амма, не плачь! — Он вытер ей слезы. — Я же не сейчас уйду. А если хочешь, вообще не уйду, я не хочу тебя бросать одну. Или давай уйдем вместе!
Медно-золотые волосы Шенталы были жесткими, как у отца. Но мальчик пока не дорос до него, поэтому Тенхейре проговорила, улыбаясь сквозь слезы, ему в макушку:
— Давай не будем спешить, сынок. Я тоже жду зова и верю, что он непременно придет. Нужно просто услышать его, когда боги призовут нас.
— Я знаю, когда! — воскликнул Шентала. — Еще две весны, и мне будет двенадцать, и я стану мужчиной. Тогда нам с тобой не будут страшны никакие дороги. Дай мне кольцо, амма!
Тенхейре удивилась просьбе: сын всегда благоговел перед последним даром отца и не просил его для баловства. И все же она сняла кольцо со шнура на шее, где носила всегда, и протянула Шентале.
Сын взял его, словно священное подношение от богини в день Рождения Юной Весны. Кольцо болталось на слишком маленьком еще пальце, но Шентала торжественно вытянул вперед руку, не сводя глаз с едва различимого на темном камне облака, несомого ветром.
— Я знаю, отец, — произнес Шентала, словно в священном исступлении, — боги приведут меня к тебе. Я непременно узнаю правду.
Автор: Аполлина Рия
Источник: https://litclubbs.ru/articles/59536-nevesta-chuzhezemnogo-vetra.html
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Подписывайтесь на наш второй канал с детским творчеством - Слонёнок.
Откройте для себя удивительные истории, рисунки и поделки, созданные маленькими творцами!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: