Здравствуй моя Машунечка! И я не спрашиваю тебя о твоем житье-бытье – мне почему-то кажется, что если тебя там, в Раю, что-то и расстраивает, так это моя бесконечная и всепоглощающая тоска. Но ты прости меня, Марусь! Правда, прости! Я едва ли не каждый день говорю себе, что вот, мол, с сегодняшнего дня буду держать себя в руках, выползать в люди и все такое. Не поверишь, но иногда я таки исполняю обещанное. Правда, ненадолго. Ох, ладно, что уж тут говорить. Все, не буду жаловаться. Тем более, что наконец-то я совершила настоящий подвиг - написала и подала все бумаги для оформления разрешения на памятные таблички!
Машунь! Они получились красивые, такие, как я и хотела, и тебе бы они тоже понравились. Одна будет на школе, а две там, где… словом, там, где я, закрывая глаза, продолжаю быть каждый вечер.
Так вот, там буду две таблички. Думаю, ты бы это одобрила – ведь с тобой на небо ушли Андрей Старинцев и Вадим Лобузов. И я считаю, что было бы несправедливо повесить там только твою табличку. Уверена, ты иначе бы и не захотела.
А знаешь, там ведь такая странность, на этом месте! Мне еще весной 23-го написал Отец Феофан, помнишь его? И он даже прислал фотографию: когда-то, явно очень давно, вверху здания кто-то сделала инсталляцию – три журавля, взлетающие в небо. Маша! Прямо над тем самым местом!!! Совпадений не бывает, правда? Не бывает, я знаю.
Так вот, на табличках я решила так: на одной ваши фото, на другой фамилии и три журавля – все на одну бы не вместилось, Марусь, вот и пришлось делать две. В понедельник понесу доки в исполком.
Но это про дела наши сегодняшние. А про прошлое продолжаю. И ловлю себя на мысли, что какие-то детали, казалось бы, мелкие, я вспоминаю так ясно, словно это было вчера. Как будто бы и не было этих 30 с лишним лет.
Например, вот вспомнила, как я тебе читала сказки, когда ты еще была в моем животе. Я садилась в кресле - у меня было такое кресло с жёсткими деревянными ручками, в которое я усаживалась, открывала халат на себе, выставляла голое пузо и читала тебе сказки. Или ставила тебе музыку. И это было невероятно здорово! А еще я ходила по квартире и разговаривала с тобой. Я сейчас тоже с тобой разговариваю, но и тема, и состояние другое. Только любовь та же, что и была 32 года назад. Я так радовалась, Маш, все время описывала тебе, что вокруг да как, да про любовь тоже.
А знаешь, я думаю, что так должна делать каждая женщина. На самом деле, этот мой опыт можно назвать бесценным. Правда! Я ведь с самого твоего рождения удивлялась тебе, да и не только я, но моя мать, и многие, кто бывал у нас дома. Удивлялись тому, что ты никогда не плакала, как говорила «Эй!», когда хотела кушать, как подолгу не спала, а просто разглядывала что-то там, на потолке и улыбалась, и у тебя был такой осмысленный взгляд – это вообще было удивительно, потому что младенцы или едят, или спят, ну плачут иногда. А с тобой было все не так. И то сказать, ты меня удивляла и восхищала всю жизнь. А ты и правда была удивительная. Какая-то очень светлая. Когда люди брали тебя на руки, они говорили: «Такое впечатление, что берёшь на руки солнышко». И я это хорошо понимала, потому что, мы сами с мамой всё время хотели держать её на руках.
А ты помнишь эту деталь с нашими днями рождения? Я должна была родиться 13 мая, а я родилась 20-го. А ты по всем подсчетам должна была родиться 20 мая, а родилась тринадцатого. И мы с тобой каждый год говорили об этом друг другу 13-го и 20го повторяли.
Тоже незабываемая деталь…
А еще вспомнила, что мы мамой не очень хотели тебя спускать с рук, укладывать в кроватку, отходить от тебя. И пусть книжки и педиатры говорили нам про час кормления и сна, у нас вообще было все иначе. Во-первых, ты сама установила себе график еды. Не 7, а 5 раз в день. Это было тоже потрясающе, потому что 1 июня я вышла на работу. И ты снова делала так, чтобы мне было удобно и не приходилось отказываться от грудного кормления – получалось два раза утром и дважды вечером, а днем мама кормила тебя из бутылочки моим сцеженным молоком. И я так и не знаю, как у тебя всегда получалось все делать так, чтобы было удобно мне…
И между прочим, я всегда потом советовала мамашам не бояться все время держать малыша на руках. Это было настоящее блаженство – ты на руках. И сколько могла, я наслаждалась этим счастьем. И другим потом советовала, тем более, что вот такое «ручное» состояние проходит очень быстро…
Но я продолжу
Ты не успела стать мамой, а я не успела тебе рассказать, какое это счастье, когда к тебе обращаются со словом «Ма» впервые. Но у тебя это получилось тоже по-своему – ты никого не обидела. Правда, Маш, твое первое обращение было чем-то средним между «мА» и «Ба», и нам с твоей «бабукой», как ты называла ее потом, от этого тоже было тепло и весело. А вообще с тобой всегда было тепло. И что самое удивительное, тебя не надо было воспитывать! Не надо было объяснять, что такое хорошо, а что такое плохо, не надо было одергивать по разным поводам, ругать, расстраиваться… То есть, вообще не надо было, и я тебя не воспитывала. Ты не делала плохо, ты делала хорошо. У тебя всё так получалось - хорошо. Мы до поры об этом не задумывались, но однажды обратили внимание на то, как с тобой ведет себя наш Даня, огромная тибетская овчарка, которую твоя бабушка привезла в Москву. Этот пёс не особо ласкался, детей не любил, а фамильярность вообще не терпел, мог и цапнуть. Однако от тебя он терпел все – ты на нем спала, ты с ним играла, ты на нем ездила, и вообще вела себя как самый обычный маленький ребенок, который не понимает, когда собачке больно. Мы даже думали, что Даня воспринимает тебя как своего щенка… Позже, я узнала, что у тебя со всеми животными такие отношения. И с растениями тоже – воткни ты сухую палку в землю, из нее вырастет дерево. И знаешь, Маш, когда… словом, в 2023 году ни одно дерево в нашем саду не дало ни единого плода. И в следующее году тоже…
Твой отец, кстати, знал об этом твоем свойстве, и он заметил его раньше меня. Иногда он говорил: «Ты родила ангела… Не знаю, как это у нас получилось, но я более светлого человека не видел никогда. Только уж очень она взрослая у нас…». Володя называл тебя Соломончиком. И если бы ты только знала, Машенька, как же он тебя любил! Может потому, что ты была его последышем, как в народе говорят – твоему отцу было 47, когда ты родилась. Правда, ты тоже его обожала. Вы с бабушкой едете на море, ты обязательно: папе то, папе сё, папе пятое, папе десятое. Маме, понятно, но… Для тебя это было главное — привезти папе что-нибудь особенное, чтобы он удивился а не только порадовался.
Да, Марусь, это были все такие удивительные теплые моменты… трехлитровые бутыли с евпаторийской грязью – а как же! У папы же болели коленки! Или какой-нибудь особенный ошейник для папиного пса Даяна, или красивая зажигался, или прикольная чашка…
Но каждый раз, когда я вспоминаю о твоих подарках из Евпатории, я заново переживаю ужас гибели твоего отца. И знаешь, при всем при том, самым жуткий момент тех событий был связан именно с тобой.
Да, это я сейчас понимаю, что бывает намного страшнее, чем было в конце августа 2005-го. Но тогда…
Я знаю, ты помнишь те дни до мелочей, но я, все же напишу тебе, Марусь, еще раз напомню, как все было, ладно?
Вы тогда с Левушкой снова были на море, а я в ту субботу, 27-го, уехала с тетей Ирой, вернулись в воскресенье утром. Звоню, говорю бабуле, чтобы возвращались, потому что Маша должна попрощаться с отцом. И мы с твоим дедукой встречаем вас в понедельник утром. Я его попросила увезти маму и Леву на одном такси, чтобы я поехала с тобой на другом и сама тебе все сказала – мне казалось правильным, что в такой момент именно я буду рядом. Маша, вот честно, я до сих пор помню все до минуты! Когда я, стараясь говорить как можно мягче, сообщила тебе страшную новость о папе, ты так кричала и плакала, что таксист остановил машину и дрогнувшим голосом сказал: «Успокойте ребёнка, я не могу вести машину».
Такое вселенское горе! И тебе было 12 лет. 12 лет! А ты кричала как взрослая, то есть вот совсем взрослая. Да, и это была самая большая потеря в твоей жизни. Сегодня, много лет спустя, когда вы с твоим отцом, я уверена, встретились где-то там, в Раю, я продолжаю изумляться глубине твоего горя и осознанию смерти. Это было… Я даже не знаю, как это объяснить, честное слово! Ах нет, знаю. Одним моментом:
Когда Володю привезли домой, он был укутан сперва саваном а потом халесом, то есть ни одного участочка тела даже не просматривалось сквозь двойную плотную ткань. Машунь, ты тогда никак не соприкасалась еще со смертью и не могла знать о том, что после вскрытия тело теряет в объеме. И вот ты вдруг оттянула меня от гроба, потащила во двор, и с горящими радостью глазами прошептала: «Мама! Мама! Это не папа! Мама! Это не папа! Я так и знала, я так и знала! Папа же умный! Папа самый умный! Он спасся! Мама, это не папа! Ты видела, какой там мужик лежит? Он худой, У него совсем другие плечи…»
Маша, Машенька, милый мой человечек! Меня просто потрясла тогда не столько сама ситуация, и не твои слова, и не внезапная потребность что-то доказывать тебе, говорить, что я сама была в морге и видела твоего отца мертвым, нет! Я поразилась силе твоей любви и твоей веры в отца. Это была какая-то бесконечная вера, неопровержимая уверенность в том, что он самый умный, самый крутой, самый классный, самый добрый, да что там говорить… Это было удивительно и страшно одновременно.
Никогда не забуду этот момент. Ты потом стойко держалась, как сказал Давид из синагоги – плакать нельзя – и ты не плакала. Но так, как ты заплакала на кладбище, когда гроб понесли туда же, где лежала Володина мать, бабушка Маруся, дети вообще не плачут - они так просто не могут! Так горько рыдают только взрослые, понявшие необратимость смерти...
Когда я оттащила тебя – к могиле пошли только евреи - ты, рыдая, мне сказала: «Мама, я вдруг поняла, что я больше никогда его не увижу. Я поняла, что я больше никогда его не увижу. Я поняла, что я больше никогда...»
Вот.
Маш, а я ведь тогда поняла, осознала, какая ты глубокая. Потому что я ведь тоже плакала, горевала, но это не было таким всепоглощающим вселенским горем, как у тебя. Вот как у меня сейчас, Машенька…