Сен-Бертран-де-Комингес - обветшавший городок на отрогах Пиренеев, не очень далеко от Тулузы и еще ближе к Баньер-де-Люшону. До революции здесь находилось епископство, а также собор, который посещает некоторое количество туристов. Весной 1883 года в это старинное местечко прибыл англичанин - вряд ли его можно назвать городом, ведь здесь нет и тысячи жителей. Он был кембриджцем, специально приехавшим из Тулузы, чтобы посмотреть церковь Святого Бертрана, и оставил двух друзей, менее увлеченных археологов, чем он сам, в их тулузском отеле, пообещав присоединиться к ним на следующее утро. Полчаса, проведенные в церкви, удовлетворили бы их, и все трое могли бы затем продолжить свой путь в направлении Ауха. Но наш англичанин приехал рано утром в тот день, о котором идет речь, и решил заполнить блокнот и использовать несколько десятков листов, чтобы описать и сфотографировать каждый уголок чудесной церкви, возвышающейся над небольшим холмом Комминж. Чтобы удовлетворительно осуществить этот замысел, необходимо было монополизировать на день работу ризничего в церкви. За ним послала несколько грубоватая дама, содержащая трактир «Шапо Руж», и когда он пришел, англичанин нашел его неожиданно интересным объектом для изучения. Интерес представляла не внешность маленького, сухонького, сморщенного старичка, точно такого же, как десятки других церковных служителей во Франции, а его любопытная скрытность, а точнее, озабоченность и угнетенность. Он постоянно оглядывался назад; мышцы его спины и плеч, казалось, были сгорблены в непрерывном нервном сокращении, словно он ожидал, что каждое мгновение окажется в лапах врага. Англичанин с трудом понимал, к чему его отнести: к человеку, которого преследует неизбывное заблуждение, или к тому, кого гнетет совесть, или к невыносимо капризной жене. Вероятность, если прикинуть, конечно, указывала на последнее, но все равно создавалось впечатление, что это более грозный преследователь, чем капризная жена.
Однако англичанин (назовем его Деннистаун) вскоре слишком углубился в свой блокнот и был слишком занят фотоаппаратом, чтобы бросать на ризничего лишь случайные взгляды. Когда же он все же взглянул на него, то обнаружил, что тот находится не так уж далеко, либо прижавшись спиной к стене, либо скрючившись в одной из роскошных кабинок. Через некоторое время Деннистаун стал довольно суетливым. Его начали мучить смешанные подозрения, что он отвлекает старика от обеда, что тот считает, будто он может похитить козла святого Бертрана из слоновой кости или пыльное чучело крокодила, висящее над купелью.
- Может быть, вы пойдете домой? - сказал он наконец. - Я вполне могу закончить свои записи в одиночестве; вы можете запереть меня, если хотите. Мне понадобится еще по крайней мере два часа, а вам, должно быть, холодно, не так ли?
- Боже правый! - сказал маленький человечек, которого это предложение, казалось, повергло в состояние безотчетного ужаса, - о таком нельзя думать ни на минуту. Оставить месье одного в церкви? Нет, нет; два часа, три часа - для меня все равно. Я позавтракал, мне совсем не холодно, спасибо месье.
- Очень хорошо, мой маленький человек, - сказал себе Деннистаун, - вас предупредили, и вы должны принять последствия.
До истечения двух часов были осмотрены все лавки, огромный полуразрушенный орган, хоругвь епископа Иоанна де Молеона, остатки стекла и гобеленов, а также предметы из сокровищницы; ризничий по-прежнему шел по пятам за Деннистауном и то и дело оборачивался, словно ужаленный, когда до его слуха долетал тот или иной из странных звуков, которые издают большие пустые здания. А звуки эти были весьма любопытны.
- Однажды, - сказал мне Деннистаун, - я мог бы поклясться, что слышал тонкий металлический голос, смеющийся высоко в башне. Я бросил пытливый взгляд на своего ризничего. Он был бел до самых губ.
- Это он, то есть никто, дверь заперта, - только и сказал он, и мы целую минуту смотрели друг на друга.
Еще одно небольшое происшествие сильно озадачило Деннистауна. Он рассматривал большую темную картину, висевшую за алтарем, одну из серии, иллюстрирующей чудеса святого Бертрана. Композиция картины почти неразборчива, но под ней есть латинская легенда, которая гласит следующее:
«Qualiter S. Bertrandus liberavit hominem quem diabolus diu volebat strangulare.» (Как святой Бертран освободил человека, которого дьявол долго пытался задушить).
Деннистаун повернулся к ризничему с улыбкой и шутливым замечанием на устах, но был сбит с толку, увидев, что старик стоит на коленях и смотрит на картину с видом агониста, крепко сжав руки, а по его щекам текут слезы. Деннистаун, естественно, сделал вид, что ничего не заметил, но от него не ускользнул вопрос: «Почему подобная мазня должна так сильно на кого-то повлиять?» Ему показалось, что он уже догадывается о причине странного взгляда, который не давал ему покоя весь день: должно быть, у этого человека мономания; но что это за мономания?
Было уже почти пять часов; короткий день клонился к вечеру, и церковь начала наполняться тенями, а любопытные звуки - приглушенные шаги и отдаленные голоса, которые были слышны весь день, - казалось, без сомнения, из-за угасающего света и обострившегося слуха, становились все более частыми и настойчивыми.
Священник впервые начал проявлять признаки спешки и нетерпения. Он облегченно вздохнул, когда камера и блокнот были наконец собраны и убраны подальше, и поспешно позвал Деннистауна к западной двери церкви, под башней. Пора было звонить в Ангелус. Несколько рывков за неподатливую веревку, и большой колокол Бертранд, высоко в башне, заговорил, и голос его взметнулся вверх среди сосен и вниз, в долины, громкими горными потоками, призывая обитателей этих одиноких холмов вспомнить и повторить приветствие ангела, обращенное к той, кого он назвал Благословенной среди женщин. С этими словами на городок впервые в тот день опустилась глубокая тишина, и Деннистаун с ризничим вышли из церкви.
На пороге они разговорились.
- Месье, кажется, заинтересовался старыми книгами по хору в ризнице.
- Несомненно. Я собирался спросить вас, есть ли в городе библиотека.
- Нет, месье; возможно, раньше она принадлежала капитулу, но теперь это такое маленькое место...
Наступила странная пауза, как показалось, неопределенная; затем, как бы погрузившись в себя, он продолжил:
- Но если месье - любитель старинных книг, у меня дома есть кое-что, что может его заинтересовать. Это не в ста ярдах.
Сразу же вспыхнули все заветные мечты Деннистауна о поиске бесценных манускриптов в нетронутых уголках Франции, чтобы в следующее мгновение вновь угаснуть. Вероятно, это был дурацкий миссал Плантена, напечатанный около 1580 года. Где вероятность того, что место, расположенное так близко от Тулузы, не было давно разграблено коллекционерами? Однако было бы глупо не поехать; отказавшись, он будет вечно упрекать себя. И они отправились в путь. По дороге Деннистаун не раз вспоминал любопытную нерешительность и внезапную решимость ризничего, и он со стыдом думал, не заманивают ли его в какое-нибудь пурлие, чтобы избавиться от него как от мнимого богатого англичанина. Поэтому он решил завязать разговор со своим проводником и довольно неуклюже втянул в него тот факт, что рано утром следующего дня к нему должны присоединиться двое друзей. К его удивлению, это сообщение, казалось, сразу же избавило ризничего от гнетущего его беспокойства.
- Вот и хорошо, - сказал он довольно бодро, - очень хорошо. Месье будет путешествовать в компании своих друзей; они всегда будут рядом с ним. Это хорошо - иногда путешествовать в компании.
Последнее слово было добавлено как бы невзначай, и с ним бедный человечек вновь погрузился в уныние.
Вскоре они оказались у дома, который был довольно большим, чем соседние, каменным, с высеченным над дверью щитом - щитом Альберика де Молеона, потомка, как сказал мне Деннистаун, епископа Джона де Молеона. Этот Альберик был каноником Комминга с 1680 по 1701 год. Верхние окна особняка были заколочены, и весь дом, как и весь Комминж, имел вид ветшающего века.
Оказавшись на пороге своего дома, ризничий на мгновение задумался.
- Может быть, - сказал он, - может быть, у месье нет времени?
- Вовсе нет - времени много, и до завтрашнего дня делать нечего. Давайте посмотрим, что у вас есть.
В этот момент дверь открылась, и оттуда выглянуло лицо, гораздо более молодое, чем у ризничего, но с тем же тревожным выражением: только здесь оно носило отпечаток не столько страха за личную безопасность, сколько острой тревоги за другого. Очевидно, обладательницей этого лица была дочь священника; и, если бы не описанное мною выражение, она была достаточно красивой девушкой. Она заметно просветлела, увидев своего отца в сопровождении дееспособного незнакомца. Отец и дочь перекинулись несколькими фразами, из которых Деннистаун уловил только слова, сказанные ризничим: «Он смеялся в церкви», - на которые девушка ответила лишь взглядом, полным ужаса.
Но уже через минуту они оказались в гостиной дома - маленькой, высокой комнате с каменным полом, полной подвижных теней, отбрасываемых дровяным огнем, мерцавшим в большом очаге. Некоторое подобие оратории придавало ей высокое распятие, доходившее с одной стороны почти до потолка; фигура была выкрашена в естественные цвета, крест - черный. Под ним стоял сундук солидного возраста, и когда принесли лампу и поставили стулья, ризничий подошел к этому сундуку и с нарастающим волнением и нервозностью, как показалось Деннистауну, извлек оттуда большую книгу, завернутую в белую ткань, на которой красной нитью был грубо вышит крест. Еще до того, как обертка была снята, Деннистаун начал интересоваться размером и формой тома. - Слишком большой для миссала, - подумал он, - и не похож на антифон; возможно, это все-таки что-то хорошее.
В следующее мгновение книга была открыта, и Деннистаун почувствовал, что наконец-то натолкнулся на нечто лучшее, чем просто хорошее. Перед ним лежал большой фолиант, переплетенный, вероятно, в конце семнадцатого века, с золотым гербом каноника Альберика де Молеона по бокам. В книге было, наверное, сто пятьдесят листов бумаги, и почти на каждом из них был прикреплен лист из иллюминированного манускрипта. О таком собрании Деннистаун вряд ли мог мечтать в самые смелые моменты своей жизни. Здесь было десять листов из копии Бытия, иллюстрированной картинками, которая не могла быть позже 700 года н. э. Дальше - полный набор картинок из псалтыря английского исполнения, самого прекрасного, какой только мог быть в тринадцатом веке; и, пожалуй, лучше всего - двадцать листов унциального письма на латыни, которые, как сразу же подсказали ему несколько слов, увиденных тут и там, должны принадлежать к какому-то очень раннему неизвестному патристическому трактату. Может быть, это фрагмент копии Папия «О словах Господа нашего», которая, как известно, существовала еще в двенадцатом веке в Ниме? Как бы то ни было, он решил: эта книга должна вернуться с ним в Кембридж, даже если ему придется снять весь свой баланс в банке и остаться в Сент-Бертране, пока не поступят деньги. Он взглянул на ризничего, чтобы понять, нет ли на его лице намека на то, что книга продается. Священник был бледен, губы его подрагивали.
- Если месье дойдет до конца, - сказал он.
Месье стал листать дальше, встречая новые сокровища при каждом повороте листа; в конце книги он наткнулся на два листа бумаги, гораздо более поздней давности, чем все, что ему доводилось видеть, и это его сильно озадачило. Он решил, что они, должно быть, принадлежат беспринципному канонику Альберику, который, несомненно, разграбил библиотеку капитула святого Бертрана, чтобы составить этот бесценный альбом. На первом из бумажных листов был план южного нефа и клуатров собора Святого Бертрана, тщательно нарисованный и мгновенно узнаваемый человеком, знающим местность. В углах были любопытные знаки, похожие на планетарные символы, и несколько слов на иврите, а в северо-западном углу монастыря был нарисован крест золотой краской. Под планом было написано несколько строк на латыни, которые гласили следующее:
«Responsa 12mi Dec. 1694. Interrogatum est: Inveniamne? Responsum est: Invenies. Fiamne dives? Fies. Vivamne invidendus? Vives. Moriarne in lecto meo? Ita.» (Ответы от 12 декабря 1694 года. Было спрошено: Найду ли я его? Ответ: Найдешь. Стану ли я богатым? Да. Стану ли я предметом зависти? Если хочешь. Умру ли я в своей постели? Если захочешь.)
- Хороший образец записей кладоискателя - очень напоминает мистера Минора-Канона Куатремейна из «Старого собора Святого Павла»», - прокомментировал Деннистаун и перевернул лист.
То, что он увидел, впечатлило его, как он часто говорил мне, больше, чем он мог представить себе любой рисунок или картину, способные произвести на него впечатление. И хотя рисунок, который он видел, уже не существует, есть его фотография (которой я обладаю), которая полностью подтверждает это утверждение. Картина, о которой идет речь, была выполнена сепией в конце семнадцатого века и представляла собой, на первый взгляд, библейскую сцену; архитектура (на картине был изображен интерьер) и фигуры имели тот полуклассический колорит, который художники двухсотлетней давности считали уместным для иллюстраций к Библии. Справа на троне сидел царь, трон возвышался на двенадцати ступенях, над ним был балдахин, по обе стороны стояли солдаты - очевидно, царь Соломон. Он наклонился вперед с протянутым скипетром, в повелительной позе; его лицо выражало ужас и отвращение, но в то же время на нем был отпечаток властного повеления и уверенной силы. Однако левая половина картины была самой странной. Интерес, очевидно, сосредоточился именно там. На тротуаре перед троном стояли четыре солдата, окружая скрюченную фигуру, о которой мы сейчас расскажем. Пятый солдат лежал на тротуаре мертвый, его шея была перекошена, а глазные яблоки вывалились из головы. Четверо стражников смотрели на короля. На их лицах усилилось выражение ужаса; казалось, их удерживало от бегства только безграничное доверие к своему господину. Весь этот ужас, очевидно, был вызван тем существом, которое стояло среди них. Я совершенно отчаялся передать словами то впечатление, которое эта фигура производит на любого, кто на нее смотрит. Помню, как однажды я показал фотографию этого рисунка одному лектору по морфологии - человеку, как я хотел сказать, ненормально здравомыслящему и лишенному воображения. Он категорически отказался оставаться в одиночестве до конца того вечера и сказал мне потом, что в течение многих ночей не решался гасить свет перед сном. Однако основные черты фигуры я могу хотя бы обозначить. Сначала вы увидели лишь массу грубых, свалявшихся черных волос, а потом стало ясно, что они покрывают тело ужасающей худобы, почти скелет, но с мышцами, торчащими, как провода. Руки были сумрачно-бледными, покрытыми, как и тело, длинными грубыми волосами, с отвратительными когтями. Глаза, тронутые жгучим желтым цветом, имели насыщенно черные зрачки и были устремлены на короля со звериной ненавистью. Представьте себе одного из ужасных пауков Южной Америки, ловящих птиц, переведенного в человеческую форму и наделенного интеллектом чуть меньше человеческого, и вы получите слабое представление о том ужасе, который внушало это страшное чучело. Те, кому я показывал картину, всегда отмечали одно: «Она была срисована с натуры».
Как только первый шок от непреодолимого испуга утих, Деннистаун бросил взгляд на своих хозяев. Руки священника были прижаты к глазам, его дочь, глядя на крест на стене, лихорадочно перебирала четки.
Наконец был задан вопрос: «Продается ли эта книга?»
Произошло то же колебание, та же решимость, которую он заметил раньше, а затем последовал долгожданный ответ: «Если месье будет угодно».
- Сколько вы за нее просите?
- Я возьму двести пятьдесят франков.
Это сбивало с толку. Даже коллекционера иногда мучает совесть, а совесть Деннистауна была нежнее, чем у коллекционера.
- Мой добрый человек! - повторял он снова и снова, - ваша книга стоит гораздо больше, чем двести пятьдесят франков, уверяю вас - гораздо больше.
Но ответ не менялся:
- Я возьму двести пятьдесят франков, не больше.
Отказаться от такого шанса было невозможно. Деньги были уплачены, расписка подписана, бокал вина выпит за сделку, и тут ризничий словно стал другим человеком. Он выпрямился, перестал бросать за спину подозрительные взгляды, даже рассмеялся или попытался рассмеяться. Деннистаун поднялся, чтобы уйти.
- Я буду иметь честь сопровождать месье в его гостиницу? - спросил священник.
- О нет, спасибо! Это не более ста ярдов. Я прекрасно знаю дорогу, и там есть луна.
На этом предложении настаивали три или четыре раза и столько же раз отказывались.
- Тогда месье позовет меня, если... если будет надо; он будет держаться середины дороги, по сторонам она такая неровная.
- Конечно, конечно, - сказал Деннистаун, которому не терпелось самому осмотреть свой приз; и он вышел в дверь с книгой под мышкой.
Здесь его встретила дочь; судя по всему, ей не терпелось заняться каким-нибудь делом по собственному почину; возможно, она, как и Гехази, хотела «взять немного» у иностранца, которого пощадил ее отец.
- Серебряное распятие и цепочку на шею; может быть, месье согласится принять их?
На самом деле Деннистаун не испытывал особой нужды в этих вещах. Чего же хотела мадемуазель?
- Ничего, ничего на свете. Месье будет только рад.
Тон, которым было сказано это и многое другое, был совершенно искренним, так что Деннистаун рассыпался в благодарностях и согласился, чтобы цепочку надели ему на шею. Казалось, он действительно оказал отцу и дочери услугу, которую они едва ли знали, как отплатить. Когда он уходил с книгой, они стояли у дверей и смотрели ему вслед, а когда он помахал им рукой на прощание со ступенек «Шапо Руж», они все еще смотрели.
Ужин закончился, и Деннистаун остался в своей спальне наедине со своим приобретением. Хозяйка проявляла к нему особый интерес с тех пор, как он рассказал ей, что навестил священника и купил у него старую книгу. Ему также показалось, что он слышал торопливый диалог между ней и этим священником в проходе у salle à manger; разговор завершился словами о том, что «Пьер и Бертран будут спать в доме».
В это время его охватило растущее чувство дискомфорта - возможно, нервная реакция после восторга, вызванного открытием. Что бы это ни было, оно привело к убеждению, что за его спиной кто-то есть и что ему гораздо удобнее стоять спиной к стене. Все это, конечно, мало что значило в сравнении с очевидной ценностью приобретенной им коллекции. И вот теперь, как я уже сказал, он был один в своей спальне и рассматривал сокровища каноника Альберика, в которых с каждым мгновением обнаруживалось что-то более очаровательное.
- Благословите каноника Альберика! - сказал Деннистаун, у которого была извечная привычка разговаривать с самим собой. - Интересно, где он сейчас? Боже мой! Хотел бы я, чтобы эта хозяйка научилась смеяться в более веселой манере; от этого возникает ощущение, что в доме кто-то умер. Еще полтрубки, вы сказали? Пожалуй, вы правы. Интересно, что это за распятие, которое молодая женщина настояла мне подарить? Прошлый век, я полагаю. Да, наверное. Это довольно неудобная вещь на шее - слишком тяжелая. Скорее всего, ее отец носил его много лет. Думаю, мне стоит привести его в порядок, прежде чем убрать.
Он снял распятие и положил его на стол, когда его внимание привлек какой-то предмет, лежавший на красной ткани возле его левого локтя. Две или три мысли о том, что это может быть, пронеслись в его мозгу с непостижимой быстротой.
- Чистильщик ручек? Нет, такого предмета в доме нет. Крыса? Нет, слишком черная. Большой паук? Надеюсь, что нет-нет. Боже правый! Рука, похожая на ту, что на картине!
В еще один бесконечно малый миг он рассмотрел ее. Бледная, сумрачная кожа, не скрывающая ничего, кроме костей и сухожилий ужасающей прочности; грубые черные волосы, длиннее, чем когда-либо росли на человеческой руке; ногти, поднимающиеся от кончиков пальцев и резко загибающиеся вниз и вперед, серые, ороговевшие и морщинистые.
Со смертельным, немыслимым ужасом, сжимающим сердце, он вскочил с кресла. Фигура, чья левая рука лежала на столе, поднималась в стоячую позу позади его кресла, а правая рука была согнута над его скальпом. На нем была черная и рваная одежда; грубые волосы покрывали его, как на рисунке. Нижняя челюсть была тонкой - как бы это сказать? - мелкой, как у зверя; за черными губами виднелись зубы; носа не было; глаза огненно-желтого цвета, на фоне которых зрачки казались черными и напряженными, а ликующая ненависть и жажда уничтожить жизнь, светившиеся в них, были самой ужасающей чертой во всем видении. В них был какой-то интеллект - интеллект не только звериный, но и человеческий.
Этот ужас вызвал в Деннистауне сильнейший физический страх и глубочайшую душевную ненависть. Что он сделал? Что он мог сделать? Он никогда не был уверен в том, какие слова он произнес, но он знает, что он говорил, что он слепо хватался за серебряное распятие, что он чувствовал движение демона по направлению к нему и что он кричал голосом животного, испытывающего страшную боль.
Пьер и Бертран, два крепких маленьких слуги, вбежавшие в комнату, ничего не видели, но почувствовали, как их отбросило в сторону нечто, пронесшееся между ними, и нашли Деннистауна в обмороке. Они провели с ним эту ночь, и к девяти часам следующего утра двое его друзей были в Сен-Бертране. Сам он, хотя все еще трясся и нервничал, к тому времени был почти в себе, и его рассказ вызвал у них доверие, хотя и не раньше, чем они увидели рисунок и поговорили с ризничим.
Почти на рассвете маленький человечек под каким-то предлогом пришел в трактир и с глубочайшим интересом выслушал историю, рассказанную хозяйкой. Он не выказал никакого удивления.
- Это он, это он! Я сам его видел, - было его единственным замечанием; на все вопросы он отвечал только одно:
- Два раза я его видел, миллионы раз я его чувствовал. - Он ничего не сказал им ни о происхождении книги, ни о подробностях своих переживаний. - Я скоро усну, и мой отдых будет сладок. Зачем вам беспокоить меня? - сказал он.
Мы никогда не узнаем, что пережил он или каноник Альберик де Молеон. На обороте того рокового рисунка было написано несколько строк, которые, как можно предположить, проливают свет на ситуацию:
“Contradictio Salomonis cum demonio nocturno.
Albericus de Mauleone delineavit.
V. Deus in adiutorium. Ps. Qui habitat.
Sancte Bertrande, demoniorum effugator, intercede pro me miserrimo.
Primum uidi nocte 12mi Dec. 1694: uidebo mox ultimum.
Peccaui et passus sum, plura adhuc passurus. Dec. 29, 1701”.
(Противостояние Соломона и демона ночи.
Обри де Молеон изобразил.
Бог в помощь.
Святой Бертран, эскапист демонов, ходатайствует за самого несчастного меня.
Впервые я увидел это в ночь на 12 декабря 1694 года: увижу только последнее.
Я был не в себе и страдал, но все равно буду страдать больше.
Декабрь 29, 1701.)
Я так и не понял, как Деннистаун относился к событиям, о которых я рассказывал. Однажды он процитировал мне тест из «Экклезиастика»: «Бывают духи, созданные для мести, и в ярости своей наносят тяжкие удары». В другой раз он сказал: «Исайя был очень разумным человеком; разве он не говорит что-то о ночных чудовищах, живущих в развалинах Вавилона? В настоящее время эти вещи нам не по зубам».
Еще одна его уверенность произвела на меня сильное впечатление, и я ей сочувствовал. В прошлом году мы были в Комминже, чтобы увидеть гробницу каноника Альберика. Это огромное мраморное сооружение с изображением каноника в большом парике и сутане и подробной хвалебной надписью о его образованности внизу. Я видел, как Деннистаун некоторое время беседовал с викарием церкви Святого Бертрана, и когда мы отъезжали, он сказал мне:
- Надеюсь, я не ошибусь: вы знаете, что я пресвитерианин, но я полагаю, что за упокой Альберика де Молеона будут «читать мессу и петь заупокойные молитвы. - Затем он добавил с оттенком северной британской интонации, - Я и не знал, что они так дороги.
Книга находится в коллекции Уэнтворта в Кембридже. Рисунок был сфотографирован, а оригинал затем сожжен Деннистауном в тот день, когда он покидал Коммингес в свой первый визит.
Еще больше уникальной литературы в Телеграм интернет-магазине @MyBodhi_bot (комиксы, романы, детективы, фантастика, ужасы.)