Всем утра доброго, дня хорошего, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute, или как вам угодно!
Вынужден прямо жёстко разочаровать любителей фантастики. Название нового - взамен канувшей в конце прошлого года в бездну забвения "Недопятницы" - клуба - всего лишь ловкий приём автора. Да-да, заглядываешь за забор, а там - вместо означенного известного словца дрова лежат. А где?!.. Ну вот не сподобил меня Создатель на этот жанр, даже ни разу и не пытался, возможно, что и правильно поступил. Откровенно признаться, после "Улитки на склоне" и изрядного перечня других мастеров пера, ручки, карандаша ,"Ундервуда" и пишмашинки "Ятрань" браться за Иные Галактики и перемещения во времени как-то... неловко - что ли? "Хорошо" - вправе произнести раздражённый потраченным на прочтение этого абзаца временем читатель. "Так и что же тут будет?" А будет вот что... Немного поэксперементировав в последних заседаниях "Недопятницы" с жутковатой альтернативной историей в "ALIA TEMPORA", отважусь предложить ещё один опыт в том же роде. Представим себе, что Гражданская война завершилась... поражением большевиков. И не в виде последнего сохранившегося островного оплота как у Аксёнова, а... глобально. И как же оно там всё устроено - в этом государстве? Учтён ли был печальный опыт правления ушедшей монархии? Как это возможно - вообще?.. Мне показалось (давно, правда, это было) тогда, что такой окололитературный гомункулус может показаться небезынтересным. Особенно, если попытаться изложить это классическим языком... ну, скажем - некоего литератора Серебряного века. Роман выстроен многопланово, герой - далеко не один, только основных - не менее шести, второстепенных же - и того более, их пути нередко пересекаются, образуя - таким образом - многоингредиентное сложное блюдо, которое, возможно, получится поглотить и не у каждого потенциального читателя. Но вашему автору, впрочем, не привыкать, моя работа - предложить, а там уж... И тем не менее - с надеждою на... Ваш РезонерЪ
РЕИНКАРНАЦИЯ
«Добрыми делами можно навлечь
на себя ненависть точно так же, как
и дурными»
(Макиавелли)
«Никто не знает настоящей правды…»
(А.П.Чехов, «Дуэль)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ ЭПИЗОД ПЕРВЫЙ
(Из краткого курса новейшей российской истории под редакцией проф. князя Барятинского)
…К середине 1919-ого года Российская империя – вернее, то, что от нее осталось – представляла из себя следующее лоскутное одеяло. Войска ВСЮР под руководством Деникина, поддерживаемые и воодушевляемые союзниками в лице Антанты, хоть и проявили себя достаточно убедительно, и даже сумели весьма сильно огрызнуться знаменитым мамонтовским рейдом, испытывали целый ряд проблем – это и нежелание озлобленного войною крестьянства, видевшего во ВСЮР неминуемый возврат к старым временам, оказывать Деникину какую-либо помощь продовольствием и фуражом, и самостийные взгляды правительства Украины, и активные действия «зеленых» и прочих цветастых «батек», среди которых особенно выделялся Нестор Махно, и множество прочих причин… Примерно с теми же трудностями сталкивался и объявленный верховным правителем России адмирал Колчак, чье первоначальное могущество к указанному времени начало заметно угасать. На западе сказывалась и выжидательная политика Пилсудского, могущего поддержать ВСЮР, но всячески медлившего – здесь, впрочем, многое объяснялось его желанием, прежде всего, сохранить положение Польши в целостности и сохранности. Добавлю, что количество штыков Красной Армии и опыт ее командиров росли ежемесячно – в обратной пропорциональности к положению сил Белого движения. Разрозненность его и отсутствие взаимопонимания среди высшего командования ВСЮР и Директории неминуемо должны были привести к их полному поражению, если бы оба – и Деникин и Колчак – не пришли, наконец, к согласию и не обратились за помощью к северному соседу – Финляндии, секретно послав чрезвычайного эмиссара барона П.В. Врангеля с особой миссией – де-факто и де-юре признавая независимость Финляндии, просить оказать гибнущему Отечеству посильную помощь с Севера. К.Г. Маннергейм, всю сознательную жизнь положивший на алтарь служению России, не мог не прислушаться к мольбам о помощи лучших ее сынов, и уже к осени на Петроград выдвинулась стотысячная, превосходно вооруженная армия с солдатами, не измотанными долголетними войнами, хорошо обученными и, главное, вдохновляемыми идеей восстановления Финляндии в прежних своих границах. Лидер Советского правительства Ульянов (Ленин), разумеется, предвидел возможность подобного, более того, практически одновременно с миссией Врангеля к Маннергейму был послан резидент с особым заданием – убедить Финляндию не вступать в военный конфликт с потенциально более могущественным соседом, но, будучи истинным сыном русской земли, Маннергейм отказал Советам под тем предлогом, что не видит в большевизме законных оснований официально представлять бывшее свое отечество, фактически объявив Советскую власть вне закона. Несмотря на свою мощь, Красная Армия оказалась неспособной вести войну сразу на четыре фронта, и уже к ноябрю объединенная с силами ген. Юденича финская армия стояла перед Сергиевым Посадом. Снизу – по линии Можайск-Коломна – правительству Ленина, засевшему в Москве, угрожала армия ген. Слащева, из-за вынужденных перебросок на север красных частей сумевшая за короткий промежуток времени одержать ряд значительных побед на южном направлении. Разбросанные в тылу ВСЮР и на востоке силы большевиков уже не могли играть значительных ролей в театре военных действий – их задачей теперь стало занять более-менее значительные плацдармы и укрепиться на них, не оказывая отныне значительного сопротивления. Ультиматум, объявленный Ульянову и его правительству, гласил следующее: немедленно сдать Москву и призвать красных военачальников сложить оружие по всей территории бывшей Российской империи. Решительный отказ, последовавший из Кремля, окончательно развязал руки Объединенным силам России – так теперь официально назывался альянс Финляндии, Директории и ВСЮР, и уже к Рождеству Москва была взята. Ленин, Троцкий и прочие их сподвижники в количестве двадцати трех человек по приговору военно-полевого суда были объявлены военными преступниками и повешены на Красной площади при огромном стечении народа. С разрозненными силами Красной армии, однако, окончательно было покончено лишь к концу 1921-ого года…
Утро в доме Адриановых начиналось всегда одинаково – с совместного завтрака, неизменно объединявшего обитателей двухэтажного, почти игрушечного - постройки начала прошлого века - особнячка на Екатерининском канале. К восьми утра горничная Марина накрывала белоснежной скатертью огромный старинный стол, за которым по семейному приданию предки сиживали еще в прошлом столетии, и который дед их, Артемий Павлович, как рассказывали, с трудом нашел в разоренном большевиками Петрограде в каком-то их учреждении в самом плачевном виде: столешница была вся исцарапана, заляпана чернилами и даже посередине зачем-то был вбит в нее по самую шляпку гвоздь… Ужаснувшись, Артемий Павлович, однако, сумел перевезти стол на законное свое место и, с трудом разыскав мастера-краснодеревщика, восстановить его былой вид и величие – отныне стол стал как бы символом их семейства, неся в себе идею воссоединения и возрождения. Завтрак за столом был одной из основных традиций Адриановых – можно было не являться к обеду, запаздывать к ужину, даже не приезжать на дни рождения, ограничась только телеграммою или телефонным звонком, но завтракать все должны были только вместе и только в восемь утра! Первым появлялся Николай Ильич – как всегда чисто выбритый, озабоченный, затянутый в ладный костюм от Канина и с неизменною папкой. За завтраком он читал только «Деловые ведомости» - ему, как издателю, доставлялись гранки, вычитанные с ночи редакционной «свежей головой», а потому ни один огрех, ни одна опечатка не должна была быть вне его ведома, он не просто пробегал глазами по строчкам, а буквально изучал каждую буковку, словно бы пробуя ее на вкус и цвет, а уж затем составлял из них слова, предложения и фразы, которые, в свою очередь, также проверял на благозвучие и смысл. Не однажды случалось и такое, что Николай Ильич вдруг раздраженно отшвыривал листы и, бросая: «Это черт знает, что такое!», хватался за телефон, тут же, при всех, отчитывая главного редактора за обнаруженные им казусы и промахи. Разумеется, все присутствовавшие должны были благоговейно при этом молчать, внимая строгому голосу главы семейства и еле слышному сквозь мембрану трубки и виновато оправдывающемуся – редактора Овсянникова Серафима Дмитриевича, милейшего человека, но, по мнению Николая Ильича, совершенно ничего не смыслящего в хитросплетениях политической расстановки сил в России.
- Серафим Дмитриевич, душечка вы моя, - прижимая руку к сердцу, словно убеждая редактора в собственной искренности и правоте своих доводов, еле сдерживаясь, чтобы не распалиться и не стукнуть от души кулаком по священному столу, чеканил Николай Ильич. – Мы с вами уж, кажется, раз десятый обсуждаем одно и то же, да все без толку… Ведь говорил я – не давать больше никаких интервью с коммунистами? Говорил? Так какого же, простите, рожна я листаю сегодня гранки и вижу там колонку Введенского с прямыми цитатами из высказываний этого… Маркова? Что вы говорите, не слышу? Ах, врага надо знать в лицо? Так для этого не обязательно размещать на второй полосе лозунги ярого приверженца государственного развала, достаточно косвенно и даже как бы с принципиальной небрежностью упомянуть о его существовании! И только!!!! Да, Серафим Дмитриевич, у нас демократическая страна, но давайте не будем давать на страницах нашего издания трибуну партии, фактически призывающей к революции и явно злоупотребляющей свободой слова, данной, к сожалению, и откровенным экстремистам типа вашего Маркова. Если кто-то из наших читателей захочет поподробнее вникнуть в суть идеологии его доктрины, он купит эту их «Новую Правду», в «Ведомостях» же я подобного более терпеть не намерен. Извините, но вынужден наказать финансово как вас, так и Введенского… Сегодня к трем соберите, пожалуйста, редакционную коллегию, и я попытаюсь еще раз объяснить всем недопонимающим смысл подобных, с позволения сказать, ляпсусов. Всего доброго! – и, утомившись, Николай Ильич бросал жалобно звякавшую трубку, словно это она была виновна в политической близорукости Овсянникова.
- Коленька, тебе вредно так волноваться, - вздыхала Елена Михайловна, так и не смогшая до сих пор привыкнуть к утренним монологам мужа. – И, потом… завтрак уже остыл…
- Милейший человек, чудный организатор, золотое перо, но – либерал, каких поискать…, - не обращая внимания на робкие протесты супруги, добавлял Николай Ильич, вновь усаживаясь за стол и рассеянно, не заботясь о том, слышат ли его остальные, заканчивал, обращаясь более к тостам и яйцам «в мешочек»: - Ох, не закончится добром его слюнтяйство, ох, не закончится…
- Так уволь его, - равнодушно замечал сын Глеб – студент старшего курса Университета. Дитя благополучного времени и успешных родителей, он был ярким представителем поколения скептиков, открыто и по любому поводу порицавших устои и традиции государственности, и так же открыто симпатизировавших «левым» с их призывами внимательнее присмотреться к итогам первой четверти двадцатого столетия - с тем, чтобы продолжить эксперимент, так не вовремя и некстати закончившийся. Движение скептиков было тем удивительнее, что среди его идеологов и лидеров в основном были юноши и девушки из аристократических и буржуазных семей, поговаривали, что даже отпрыски великокняжеских домов не брезговали порицать правительство за его, якобы имеющий место, абсолютизм, не признающий никаких сдвигов в своей политике откровенного русофильства и доктринерства. Дома, правда, Глеб остерегался распространяться относительно своих взглядов, получив однажды изрядную взбучку от отца за глупую и непродуманную фразу – что-то насчет «нации, заросшей жирком прекраснодушия» и «господствующих идей, которые давно уже покрылись плесенью и пованивают многовековой затхлостью». Николай Ильич тогда взбеленился не на шутку, впервые для себя открыв, что под собственной крышей сумел незаметно вырастить нигилиста, откровенно презирающего как его взгляды, так и самый смысл существования целого государства, сумевшего в свое время как Феникс из пепла возродиться на руинах империи, укрепиться, сбросить с себя непосильное ярмо финансовых претензий бывших союзников, положить несколько миллионов жизней своих сограждан в страшные годы Второй мировой и стать одной из ведущих держав, могущих позволить себе спорить и с США, и со всей Европой, и с поднимающим голову Китаем, всегда имея собственную точку зрения на любые политические события. «Извини меня, Глеб, но подобные слова мог произнести либо человек недалекий, либо – желающий своему Отечеству испытаний похлеще тех, что достались ему в начале столетия!» - с пафосом высказался он, всем видом демонстрируя вспыхнувшую неприязнь к подобным мировоззрениям сына. Глеб с тех пор никаких политических пристрастий в присутствии отца не обнаруживал, лишь, насмешливо дрожа тонкими ноздрями, прислушивался к утренним монологам Николая Ильича за чтением газеты и его распеканиям незадачливого Овсянникова. Вот и сейчас, как бы вскользь бросив замечание касательно увольнения милейшего Серафима Дмитриевича, он с любопытством ожидал реакции отца.
- Ты неправ, сын, - как бы с сожалением отрезал Николай Ильич. – Серафим Дмитриевич служит на этом посту уже двадцать лет, вместе с ним мы сумели поднять тираж газеты в четыре раза… Уверяю тебя, это было бы совершенно неразумно с моей стороны, и, тем более, с твоей – как будущего хозяина! Знание экономических моделей и умение применять их еще, к сожалению, не означает умения руководить людьми – а это, пожалуй, самое главное для успешного предпринимателя! Дело делают люди – не цифры, не деньги, не станки, а люди! И от твоих взаимоотношений с ними, от того, сумеешь ли ты объяснить им свою задачу так, что она станет им близка и понятна, зависит и успех твоего предприятия… Это тебе понятно, сын?
- Папа, это становится невыносимым! – не выдержала, наконец, Юлинька – младшая дочь Адриановых, всеобщая любимица, весьма изощренно пользовавшаяся своим положением и возможностью вмешиваться в любой разговор, даже и с papa. – Каждый раз одно и то же! Можно хотя бы с утра обойтись без политики и экономики?
- Молчу, молчу…, - шутливо заканчивал Адрианов-старший, знаком показывая встревоженной Елене Михайловне, что ничего страшного не произошло и, вероятно, он и сам виноват – увлекся! Покончив, наконец, с завтраком, он забирал отложенные гранки и удалялся в кабинет – дочитывать и выкурить трубочку духовитого голландского табачку. К курению трубки он пристрастился лет пять назад, до того курил сигареты, пока, однажды не попробовав, не убедился самолично, насколько велика пропасть между настоящим ароматным «живым» табаком и трухою неизвестного происхождения, туго набитой в тонкие бумажные палочки. С тех пор Николая Ильича было уже невозможно представить – особенно на людях! – без трубки, она стала таким же неотъемлемым аксессуаром его образа, как аккуратная, коротко подстриженная бородка и почти невидимые на носу очки без оправы. Увлекшись курением поначалу без меры, он позже поставил сам для себя какие-то временные интервалы, в течение которых просто посасывал чубук, украдкою поглядывая на часы – не пора еще? Доходило иногда до курьезов: однажды, будучи в числе прочих важных лиц столицы на приеме у губернатора, Адрианов, явно нервничая, глянул на часы, умоляющим взглядом подозвал к себе пресс-секретаря и, что-то торопливо объяснив ему, испарился – как выяснилось позднее – выкурить очередную трубочку!
Слабость эта была у него не единственной – еще одной, и, пожалуй, главной была увлеченность Адрианова русским пейзажем, тягу к собирательству которого Николай Ильич унаследовал от деда Артемия Павловича и отца Ильи Артемьевича. Коллекция, к его величайшему сожалению, была невелика, но весьма солидна в перечне художников: тут были и Поленов, и Мясоедов, и Федор Васильев, и Михаил Клодт, и даже один Куинджи, купленный им по случаю за какие-то совершенно немыслимые деньги, точное значение которых Николай Ильич не назвал даже жене – от греха подальше! Пейзажи висели в его просторном кабинете, выходящем на Екатерининский канал, и всякий раз, когда он задумывался над чем-то, виды неторопливых рек и мечтательных далей средней полосы услаждали его взгляд, по-хорошему отвлекая от работы. Сейчас на горизонте замаячила приятная перспектива приобретения летнего пейзажа Николая Сергеева, и Адрианов уже заранее прикидывал, куда бы его повесить, предвкушая, как чудно тот будет гармонировать с соседними пейзажами, особенно с Васильевым. В семье его увлечение живописью не разделяли, считая чудачеством, причем, чудачеством чрезмерно, неоправданно дорогим, на что Николай Ильич страшно обижался, хватал строптивцев за руку, насильно тащил в кабинет и, поминутно восхищаясь каждым полотном в отдельности, заставлял смотреть на них под разными ракурсами и с разных расстояний. «Здесь – вся Россия!» - восклицал он, умиляясь. – «Когда я смотрю на них, то мне отчетливо виден самый смысл и конечная цель моего существования. Удивляюсь, отчего вы не испытываете того же – вероятно, одни по молодости лет, другие – по недомыслию!» Глеб, по всей вероятности причисляемый отцом к первой категории, насмешливо фыркал и замечал, что одно – любоваться картиночками, другое же – жить в реальном измерении, Николай Ильич начинал багроветь, и тогда Елена Михайловна торопливо уводила его прочь, всячески пытаясь перевести разговор на отвлеченные тематики.
Старший Адрианов имел самое законное право быть недовольным едкими комментариями Глеба, ибо искренне считал, что уж кто-кто, а он – как прямой наследник и продолжатель семейных традиций – делал все для того, чтобы фамилию свою нести гордо и с достоинством...
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
ВСЕ ПРЕДЫДУЩИЕ АВТОРСКИЕ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПУБЛИКАЦИИ КАНАЛА можно прочитать, воспользовавшись нарочно для того созданным КАТАЛОГОМ АВТОРСКОЙ ПРОЗЫ "РУССКАГО РЕЗОНЕРА"
Всё сколь-нибудь занимательное на канале можно сыскать в иллюстрированном каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу